Владимир Александрович Жуков
Земное притяжение любви. Сборник
–Здрасте … здрасте, – ответил на наше приветствие коренастый мужчина с добродушным лицом. Потом обернулся к племяннице:
– И где это ты, Валюша – голубушка, пропадала? Мы уж было на поиски собрались?
– Не сердитесь, дядя, – она доверчиво прислонилась головой к его плечу. – Я вот грибов насобирала. Дядя снисходительно улыбнулся, увидев на дне ее корзинки несколько размокших сыроежек.
– Эти добрые люди помогли мне найти дорогу, —пояснила она.
Мы познакомились. Мужчину звали Яковом Георгиевичем.
– Что ж вы стоите, заходите в дом, – пригласил он. Мы вошли в горницу, где нас встретила приветливая хозяйка.
– Ой, гости у нас редко бывают… Уж не знаю, чем вас и потчевать, – засуетилась она вокруг стола. Вскоре на нем появился пузатый тульский самовар, чашечки с перетертой с сахаром смородиной и душистым малиновым вареньем, настойка из смородины. Потекла неспешная беседа. Глаза у Якова Георгиевича оживились.
– На жизнь свою я не жалуюсь, – говорил он, набивая трубку табаком. – Ухаживаю за лесом, плотничаю. За заботу он добром платит. Летом и осенью – земляника, малина, черника, грибы, зимой – дичь стреляю. Вольготно. Нынче вот племянница приехала. В консерватории задумала учиться. Здесь ей удобно, у меня есть пианино. Летом купил, пусть, думаю, пацаны к музыке приучаются. У меня ведь их аж четверо. Сам -то я в молодости страсть, как музыку обожал, первым гармонистом на селе был. Музыка, она, я вам скажу, учит лес понимать и любить.
Хозяин бросил в угол рта трубку. Потянулся дымок, запахло самосадом. Я пил чай с малиной, чувствуя, как во всему телу, разливается приятная теплынь. Когда Яков Георгиевич приумолк, из приоткрытой двери до моего слуха донеслись звуки музыки.
– Забавляется, – произнес хозяин, потом окликнул.– Валюша, что ж ты гостей оставила?
Я жестом остановил его, прошел в комнату. Девушка играла на пианино, ловко перебирая длинными пальцами клавиши. Она успела переодеться в розовое платье. Завидев меня, подняла голову, улыбнулась.
– Вы любите музыку? – спросила девушка, замедляя движение пальцев.
– Да, она духовно обогащает и облагораживает, учит понимать и ценить прекрасное в природе и людях.
– Хотите, я вам сыграю «Ноктюрн» Глинки?
Я утвердительно кивнул головой. Следил за выражением ее одухотворенного лица, вслушиваясь в грустные звуки музыки. Перед моим взором вновь проплывал тронутый позолотой лес, березки, серебряные нити паутинок. А потом звуки воспроизвели мелодию дождя, сквозь который бежала длинноногая девушка с глазами испуганной косули. Она кончила играть, а я все еще стоял, захваченный волшебством музыки.
– Вы прекрасно играли.
– Спасибо, но до совершенства еще далеко, – ответила девушка смущенно.
Дождь за окном прекратился. Вечерело. Заканчивалось красное бабье лето. Мы, в знак благодарности за теплый прием оставили собранные грибы, распрощались с хозяевами и вышли на тропинку, ведущую в лес, чтобы до наступления темноты успеть в город. Я оглянулся и увидел Валю. Она стройной березкой стояла на высоком крыльце и махала тонкой рукой и я услышал ее голос:
– До встречи!
Много лет спустя, мне довелось присутствовать на одном из концертов. Объявили очередной номер – «Ноктюрн» Глинки. В вышедшей на сцену пианистке я с неожиданной для себя радостью признал лесную фею – Валентину. Зазвучала знакомая музыка и в сознании всплыл лес, прозрачные струи дождя, шелест листвы, стройная девушка с глазами испуганной косули. Эта милая картина среднерусской глубинки наполнила сердце светлой грустью и очарованием.
ПРИЗНАНИЕ
Стояли бесснежные зимние дни, похожие на позднюю осень. Ночью мороз сковал землю, застеклил тонким хрусталем лужи. Солнце, выскользнув из плена свинцово-серых туч, на короткое время осветило все вокруг яркими лучами. К полудню земля оттаяла, а в воздухе закружилась мелкая россыпь. На небосклоне семицветной дугой вспыхнула радуга. Созерцавшие ее люди, расценили это редкое явление, как добрый знак. Хотя капризная погода докучала своим непостоянством.
Но природа равнодушна и беспристрастна и поэтому глупо обижаться на ее явления, перемены и ненастья, ибо, как поется, «У природы нет плохой погоды».
Максим Веснухин, хотя и не завязывал узелок на память, но, проходя мимо магазина «Детские игрушки», вспомнил, что у четырехлетнего брата Федьки завтра день рождения. Решил для него приобрести подарок, какую-нибудь безделушку, ведь дареному коню в зубы не смотрят. Не часто он балуется малого подарками.
Он вошел в магазин. Покупателей было немного. Девушка-продавец обратила на него взор и Максим замер от неожиданности. Его заворожили ее васильковые глаза с озорными искорками в глубине зрачков. Темно-каштановая прядь волос упала на девичий лоб. Все в ней было свежо и естественно, по-детски трогательно и мило. Отсутствовала косметика, на которую так падки модницы, того не понимая, что юность и молодость сами по себе прекрасны и очаровательны без макияжа и других ухищрений косметологов.
– Молодой человек, что вас интересует? – услышал Максим ее мягкий голос.
– Мне бы игрушку для брата Федьки.
– Выбирайте, – она указала жестом на витрину. Но он вместо обзора игрушек, ловил каждое ее движение. Она легко передвигалась среди стеллажей, ибо давно осознала магию своего очарования. Обслужила одного, другого покупателя и возвратилась к Веснухину.
– Выбрали? Сколько лет брату?
– Четыре стукнет.
– Тогда ему что-нибудь из движущихся игрушек.
Максиму не хотелось расставаться и он медлил. Взирая на девушку, чувствовал, как краска смущения заливает лицо. Он попросил:
– Пожалуйста, самосвал. Вырастет Федька и может, станет заправским водителем.
Она упаковала игрушку. Веснухин заметил, как ее губы тронула загадочная улыбка. Огонек надежды затеплился в груди парня. Он намеревался познакомиться с девушкой, но в магазин хлынул поток покупателей. Взял сверток и вышел.
«Удивительно странно, – подумал он. – Сколько раз проходил мимо и даже не подозревал, что здесь работает такая прекрасная девушка». Память отчетливо сохранила ее облик и интонацию певучего голоса.
Максим направился в расположенный поблизости парк. Присел на скамью и сквозь широкое окно витрины попытался разглядеть девушку. Деревья стояли мокрые и печальные, словно изображенные на черно-белой гравюре. Из-под пожухлой желто-бурой листвы ярким изумрудом пробивалась трава.
На ветках клена прозрачным стеклярусом застыли капли воды, готовые упасть на землю. «Таким вот хрупким и недолговечным бывает счастье и необходима крепкая любовь и нежность, чтобы его сохранить», – подумал Веснухин. Он тронул рукою ветку клена и в тот же миг вспыхнув, сорвались угасая росинки.
На следующий день снова наведался в магазин. Ему повезло. Из случайно подслушанного разговора покупателей, он узнал, что девушку зовут Аленой. Это имя теперь весенней музыкой зазвучало в его сознании. Вскоре от внимания продавца не ускользнули его постоянные визиты. Она сдержанно отвечала на его приветствия и Максим терпеливо поджидал, когда рядом не будет других покупателей. А когда представлялась возможность, робел под синим девичьим взглядом и заранее приготовленные фразы, вылетали из памяти. Смущенно покупал какую-нибудь игрушку и выходил.
– У вас дома, наверное, детский сад? – с улыбкой поинтересовалась она, когда он приобрел для Федьки очередную игрушку. – Вы мне помогаете выполнить план.
– Нет, да, – стушевался он и решился. – Алена, меня зовут Максом. На экранах поселка демонстрируется интересный кинофильм. Я приглашаю вас на вечерний сеанс?
Веснухин затаил дыхание в напряженном ожидании ответа.
– Вы даже знаете мое имя, – произнесла девушка. – Увы, у меня вечером репетиция в ансамбле бальных и современных танцев.
Заметила, что он огорчился и ждала реакции. А он, чтобы не молчать, вдруг спросил:
– Какой ваш любимый цветок и цвет?
– Белая роза, – с удивлением ответила она.
– Символ любви?
– Не только поэтому. Мне нравятся все цветы, ведь они рождены для того, чтобы одаривать нас красотой, учат понимать и ценить гармонию окружающей природы и человеческих отношений.
Почти все вечера Алены были заняты подготовкой к концерту на фестивале хореографического искусства. Зато Федька ликовал среди обилия игрушек, норовя разгадать их устройство. Часть из них нуждалась в капитальном ремонте. Его не волновали заботы старшего брата.
– Похоже, Макс на то, что ты задался целью скупить весь магазин? – спросила однажды мать Ирина Сергеевна, пристально поглядев на сына. Он смущенно опустил голову и неуверенно промолвил:
– Разве жалко для родного брата. Игрушки у детей воспитывают любознательность и интерес к жизни.
– У нашего Федьки-озорника и без того интереса через край. Ни на минуту нельзя без присмотра оставлять, – улыбнулась женщина. – Вчера из утюга паровоз сделал, а кота Генку в духовке закрыл.
Федька находился рядом и внимал разговору взрослых. Его хитрые черные глаза, словно шарики перебегали от матери к брату, неожиданно проявившему щедрость.
– Знаю, неспроста ты эти игрушки покупаешь, – усмехнулась Ирина Сергеевна. – Чудные вы с отцом. Когда он мне свидания назначал, то целыми охапками цветы приносил. Так то цветы, они любой девушке приятны, а ты игрушками увлекся. С чего бы это? Наверное, приглянулась дивчина?
Меньший брат возился на полу с игрушками и Максим, чтобы уклониться от ответа, присел рядом.
– Табак наше дело, браток, – погладил он ладонью курчавый чуб малыша.
– Табак не надо, вертолет давай, – пролепетал он, войдя во вкус.
–Тебе бы, Федька, лишь самолеты-вертолеты, – досадливо отмахнулся Веснухин. – Набекрень твоя петушиная голова.
–Петушок, петушок, золотой гребешок, шелкова бородушка… – затянул было малыш свою любимую песенку, по Максим его остановил. Он смежил веки и увидел лицо Алены, милое и родное. Воображение сохранило каждую его черточку.
Он купался в ее васильковом взгляде. «Может она и не подозревает, что твориться в моей душе и у нее есть любимый человек», – размышлял он. Последнее предположение болью отозвалось в сердце.
В тот же вечер Веснухин увидел ее на сцене. Он с букетом белых роз сидел в переполненном зале, не замечая вокруг себя зрителей. Его взгляд был сосредоточен на сцене. Алена в черно-красном костюме Кармен с алой розой в прическе танцевала темпераментно и изящно. Он стремился каждое ее движение и жест запечатлеть в памяти. «Смешно, наивно предполагать, что у нее нет сердечного дружка, – думал он. – Но и я не отступлю, чтобы потом не страдать из-за робости и нерешительности».
Необыкновенный чистый свет исходил от танцовщицы, от ее глаз, губ, ладоней, сияющих словно две звезды. «Может, это не любовь, а лишь увлечение и время охладит вспыхнувшие чувства?» – размышлял он, пребывая в упоительно сладком плену очарования. Он подарил ей цветы и быстро ретировался.
Проверяя свои чувства на прочность, Максим неделю не заходил в магазин и вызвал недовольство Федьки. Но Алена возникала перед взором, манила издалека. И он сдался, зашел в магазин. Видит ее милое лицо, слышит нежный голос:
– Макс, где ты запропастился?! У меня план горит.
И в этом упреке, в окатившем теплой волной васильковом взгляде, он ощутил долгожданное признание.
НА ПРОСЕЛКЕ
За приоткрытым окном вагона поплыли аккуратные белые дома с черепичными, выгоревшими на солнце крышами, с желтыми и красными цветами в палисадниках. Потом появились зеленые скамьи вдоль невысокой ограды покрытого асфальтом перрона.
Григорий Клинцов смотрел на знакомые предметы и ему не верилось, что он после долгих лет разлуки снова в родных местах. Скоро увидит свою старенькую мать. Москва, с ее шумными улицами, площадями, парками и скверами, с многоэтажными зданиями из стекла и бетона, осталась где-то за тысячи километров, за березовыми и сосновыми лесами и перелесками.
Много раз и прежде Григорий собирался навестить мать, да все мешали неотложные дела. Нынешней весной получил письмо из села Новый Мир, где мать жила с младшим сыном Володей. «Приезжай, написал он, здоровье у мамы слабое. Часто плачет, боится , что не придется свидится с тобой. Одни ведь мы у неё, сам должен понять. Бери отпуск и к нам. Вместе на рыбалку будем ходить, я знаю хорошие места. А заодно на чистом воздухе свою диссертацию доработаешь».
Защемило сердце у Григория, когда он читал эти строки. Стыдно стало. Сколько раз обещал приехать, а мать ведь ждет, все надеется повидать своего старшего Гришутку.
Резкий толчок остановившегося поезда прервал размышления Клинцова. Подхватив чемодан и сумку, он поспешил в тамбур вагона. На перроне было немноголюдно. Григорий положил вещи на скамью, огляделся. Многое за семь лет его отсутствия изменилось в райцентре. Но все так же шумят, подняв в синее небо раскидистые ветви, старые тополя. Их потрескавшиеся и побуревшие от времени стволы не обхватишь руками. За тополями спряталось желтое здание станции, когда-то единственная достопримечательность поселка.
Они то, эти старые тополя, особенно запали в память Григория, будто старые близкие друзья, с которыми он так давно не виделся. Клинцов скинул с плеч пиджак, расслабил узел галстука. Было довольно жарко, в воздухе плыл запах разогретого асфальта. Очень хотелось пить и Григорий решил утолить жажду мороженым. \
Он пробился через толпу ребятишек. Стоящая к нему спиной женщина с высокой прической темных волос взяла стаканчик мороженого, отсчитала медь. Григорий невольно обратил на нее внимание. Что-то в покупательнице показалось ему знакомым и близким. Сквозь поток мыслей он все же услышал мягкий, нежный голос женщины.
Она поблагодарила продавщицу, и, когда обернулась, его глаза встретились с ее глазами. Она на мгновение задержалась, смущенная улыбка тронула ее губы. Григорий, позабыв о мороженом, молча глядел на женщину. Уже не надо было напрягать память, явь дорисовала облик: тонкие дуги бровей, карие, несколько строгие глаза, особенно сильно когда-то запавшие ему в сердце.
– Оля, это вы? – наконец произнес он.
– Я, – улыбнулась она. – Узнали, Гриша?!
Продавец с любопытством глядела на странного покупателя. А ребятня наседала: «Тетенька, мне одну порцию». «А мне две», – звучали детские голоса. Зазвенели кем-то просыпанные монеты. Все это урывками доносилось до слуха Клинцова. «Как же так, ведь прошло восемь лет, а она совсем не изменилась. Все также мила и скромна», – думал он. Неосознанное чувство утраты нахлынуло на сердце.
– Оля, вы сейчас домой? – справился Григорий с волнением. И прежде чем она ответила, увидел в сумке, которую держала в руке, маленькие детские сандалии. В сердце что-то оборвалось, хотя брат три года назад писал, что Оля вышла замуж, но Григорию не верилось. Он хотел было спросить о сандалиях, но счел это бестактным. «Теперь у нее и фамилия другая, – подумал он. – Оля Лиханцева. Звучит красиво».
– Да, я живу все там же, – ответила женщина. – Решила в поселке по магазинам походить. Так увлеклась, что опоздала на свой автобус, теперь придется хоть до Чапаевки доехать, а дальше через поле пешком напрямик в село Новый Мир.
Григорий хотел было помочь ей донести до автобуса покупки, но с сожалением поглядел на свои занятые вещами руки.
– Вы что же, прямо с поезда?
– Да, с поезда Москва – Керчь.
– Говорят, в Москве спасу от дождей нет? – слегка склонив голову, спросила она. – Грибов должно быть много?
– Людей тоже не меньше, – рассмеялся Клинцов. Автобус был до отказа заполнен людьми. Они с трудом протиснулись в заднюю дверцу. Выехали на шоссе. В салоне было душно от разгоряченных тел. Шумно, как в растревоженном улье. Григорий старался оберегать Олю от толчков. На заднем сиденье какой-то длинноволосый молодец с гитарой срывающимся голосом тянул песню о мальчике, который хочет в Тамбов.
– Нам бы до дождя успеть, – услышав отдаленные раскаты грома, озабоченно вздохнула Лиханцева. Сказала как-то буднично и просто. Отчего на душе у Григория сделалось хорошо. Не было тех условностей и напряженности в отношениях, к которым он привык у себя на работе, в городе. Он возвращался домой и приходили воспоминания.
Рядом стояла совсем еще молодая женщина, которой, как и ему, когда-то было и шестнадцать лет. В Чапаевке они вышли из автобуса. Попутчиков до Нового Мира не оказалось.
Проселочная дорога вела через ощетинившиеся желтой стерней убранные поля. По металлическому мостике, переброшенному через ров – дренаж, по дну которого бежал ручеек, они продолжили путь по проселочной дороге. Вдоль нее еще несколько лет назад зеленели плантации виноградников с черными, фиолетовыми и янтарными гроздьями ягод. А ныне после корчевки кустов выращивают пшеницу, ячмень, овес и другие зерновые растения. Кое-где еще возвышались копны свежей соломы. Туфли Григорий сразу же покрылись серой пылью. Он истосковавшимися глазами оглядывал деревенские пейзажи.
На дальнем углу поля, возле лесополосы, За высокими акациями виднелся сельских погост, паслось стадо коров. Клинцов вспомнил, как и сам мальчонкой когда-то помогал матери пасти животных. Постоянного пастуха в селе не было, поэтому стадо пасли по очереди. Много молока давала их корова Марта, а затем и Жданка. Григорий пил его из глиняных кувшинов. Молоко было холодное и вкусное.
С запада доносились отчетливые раскаты грома, будто кто-то гнал порожняком по ухабистой дороге телегу. Небо там было затянуто свинцово-синей пеленой. В природе, казалось, все замерло в предчувствии надвигавшейся грозы. Разморенные дневной жарой, в придорожной канаве поникли запыленные ромашки и васильки. Ласточки низко метались над землей. В густом, воздухе плыл запах свежей соломы и трав.
– Не поспеть нам до дожди, – нарушила неловкое молчании Оля. Следом за ее словами впереди на дороге, поднимая фонтанчики пыли, ударили тяжелые капли. Потянуло прохладой. И вскоре дождь безжалостно поливал пешеходов. Григорий заметил неподалеку от дороги копну соломы и, оборачиваясь к спутнице скомандовал:
– Побежали!
За копной можно было укрыться от дождя. Сложив вещи, они рассмеялись. Одежда успела промокнуть насквозь. Прическа у нее распалась, длинные мокрые волосы сбегали на грудь. А светлое с голубыми цветочками ситцевое платье плотно облегало её гибкое тело. Уловив на себе пристальный взгляд Григория, Оля встала в полуоборот, и чтобы как-то сгладить стыдливость, тихо прошептала:
– На кого я теперь похожа, совсем растаяла.
– Солнце выглянет, быстро просохнешь, – успокоил он ее и пригласил.– Присаживайся.
Сам опустился на сухую солому. Женщина присела рядом. Дождь с отчаянной злобой хлестал копну с противоположной стороны.
– Попали мы с тобой в переплет, – весело поглядел он на взгрустнувшую Олю. Его радовал этот дождь, радовали ее мокрые волосы и злато-карие, влекущие своей теплотой и искренностью глаза.
– Хочешь апельсины? – он открыл крышку чемодана и, не дожидаясь ответа, подал женщине три оранжевых плода. Она благо кивнула головой и спросила:
– Надолго ли к нам?
– События покажут, – улыбнулся Григорий. – У матери совсем здоровье сдало. Приехал навестить.
– Да, мне твой брат рассказывал, – очищая с апельсина кожуру, подтвердила она. Григорий ощущал, как давнее забытое чувство наполняет его сердце. «Что ты, как мальчик, держи себя в руках», – подсказывал ему здравый рассудок. Но он ничего не мог с собой поделать.
– Оля… – растерянно прошептал Григорий. – Ты ведь все помнишь, не забыла?
–Такое остается на всю жизнь. Первая любовь, первый поцелуй, – прошептала она, смело глядя в его глаза. – И вы, ты читал мне стихи…
Она молча отвела взгляд в сторону. Клинцов бережно обнял ее за плечи, осторожно поцеловал в щеку и продолжил , прикасаясь мягкими губами к ее розовому уху с капелькой рубина в золотой серьге:
Далекие, милые были
Тот образ во мне не угас.
Мы все в эти годы любили,
Но, значит, любили и нас …
Оля с трудом, ощутив трепет страстного тела и непреодолимое желание, освободилась из его объятий.
– Не надо, не надо, Гриша, – задыхаясь от страсти, потухшим голосом произнесла она. – Запоздал ты со своей любовью. Другая я теперь, дочка и сын дома подрастают. Прошло все, отпылало, как закат.
– Прости меня, Оля, сам упустил свое счастье, – виновато прикоснулся он к ее руке. Она нежным взглядом простила его, задумалась, грустно склонив голову.
– Ты не боишься, что нас могут увидеть вдвоем? – спросил Григорий.– С детства знаю, что в любом селе, где все на виду, всеравно, что шило в мешке, ничего не утаишь?
– Привыкла я к бабьим пересудам. В селе это в порядке вещей, любят лясы точить, – ответила Оля, выжимая из волос воду. Дождь прекратился. Женщина встала, отряхнула с платья прилипшие соломинки.
– Пора в дорогу, – и появились на ее лице знакомые Григорию милые ямочки. Кучевые облака, едва не касаясь шпиля телеретранслятора, что на краю Чапаевки, отнесло ветром в сторону.
Гром ухал в отдалении и там темно– синие полосы задрапировали небосклон, спрятав от взора контуры Крымских гор. На чистый голубой, как эмаль окоем неба выплыло солнце, и все засверкало. Запах соломы стал еще острее. Давно Клинцов не дышал таким чистым, прозрачным воздухом, разве что когда выезжал в подмосковный лес.
Но такие выезды на природу были нечасты. И вот теперь он наслаждался голубизной дня, повеселевшими цветами. Откуда-то появились стрекозы, прогудел тяжелый бархатисто-золотой шмель.
– Где ты теперь работаешь? – снимая с ног белые туфли, спросила Лиханцева.
– В НИИ.
– Что это за НИИ?
– Научно-исследовательский институт. Занимаюсь проблемами экологии, средой обитания.
– Вот куда тебя занесло, – похвалила она. – Скоро знаменитым профессором станешь. В газетах и журналах фотографии и научные статьи печатать будут.
– Возможно, со временем, – смущенно ответил он.
– А ты где устроилась?
– Дояркой на ферме работаю, – вздохнула она. – Корреспондент недавно приезжал, расспрашивал о высоких надоях и фотографировал.
– Вот видишь, – оживился Григорий. – Ты быстрее меня славу обретешь. С литературой как? Рассталась? У тебя ведь к ней способности.
– Какие там способности. Сама иногда пишу сказки для детей, но больше читаю. Нравятся Астафьев и Бондарев, Распутин и Шукшин. Особенно его «Калина красная». Очень правдивая и душевная повесть.
– У тебя хороший вкус. Я тоже к этим писателям питаю симпатию, толково пишут, – поддержал ее Клинцов. Оля шла босиком по лужам.
– Простудишься, – пожалел он.
– Нет, мне привычно, – тепло улыбнулась она, подмечая его заботливость. Григорий вспомнил, как в детстве , закатав до колен штанишки, любил бегать по лужам. Раздолье ребятишкам было, когда балка пересекавшая село, наполнялась паводковыми потоками. Все это сейчас казалось далеким, окутанным в голубой туман. А в Оле что-то сохранилось от тех далеких лет.
Незаметно за разговорами они подошли к Новому Миру. Село открылось перед взором Григория в зелени садов, тихое, отрешенное от суеты и шума городской жизни.
– Дальше я одна пойду, – остановила его женщина.
– Муж ревнивый?
– Так будет лучше, – ответила она и ласково улыбнулась. Словно давняя, но все еще прекрасная песня возвращалась к нему.
Поднимая светлые брызги, бегали босоногие ребятишки. По узким мостикам, перекинутым через кювет у дороги, как по тоненьким жердочкам, подхватив руками подолы платьев, переходили девчонки.
Клинцов чувствовал на себе любопытные взгляды односельчан и становилось, как-то неловко, словно пришел в чужой дом. Его здесь не узнают. Он встретил высокого старика, который шел по улице, прихрамывая и опираясь на клюку. В его лукавых, глубоко запавших глазах, в библейской узкой бородке было что-то очень знакомое. Григорий вспомнил и с радостью произнес:
– Дедушка Макуха, здравствуйте ! Как поживаете?
Старик долго его разглядывал подслеповатыми глазами, видать ослабела память. Клинцов уже хотел назвать себя, но Макуха опознал его:
– Бува не Марьин ты сын, Гришка? Чай давно тебя не бачив.
– Угадал дедушка, угадал, – признался он. – Приходите в гости, выпьем за мое возвращение по чарочке.
– Это мы завсегда с охотой, – заблестели глаза у старожила. Григорий помнил, что старик и прежде не прочь был выпить, а уж за песнями дело не станет. Особенно любил он затягивать: «Где мои семнадцать лет» и «Распрягайте хлопцы кони..» Оригинальный старик, подобно шолоховскому деду Щукарю, зато столяр и плотник справный. Колеса для бричек и повозок, прялки, люльки для младенцев и прочие вещи мастерил – залюбуешься. Со всей округи к нему поступали заказы.
Для себя и своей супруги Ефросиньи сделал добротные гробы еще сорок лет назад и с тех пор здравствуют, не жалуясь на крепкое здоровье. А гробы, наверное, до сих пор на чердаке. Чтобы они не пустовали, хранит в них семечки, кукурузу и зерно.
– Ты таво, Гриша, будя час, заходи к нам с горилкой, – попросил, прощаясь Макуха.
– Приду, обязательно навещу, – пообещал Клинцов и увидел, как помолодели глаза у старика.
На душе стало светло и радостно. Григорий не чувствовал прежней вины, если сама знаменитость, дед Макуха, пригласил его в гости. Да, и встреча с первой любовью Олей Лиханцевой, заронила в сердце светлую затаенную надежду.
Бодро зашагал по улице в край села, где находился родительский дом.
ОХОТА НА НЕРПУ
С аборигенами Севера – немцами и поморами нам, участникам экспедиции общаться доводилось не часто. Они занимались своими традиционными промыслами: оленеводством, рыболовством и охотой, а мы разведкой недр, поиском нефти и газа. Но все же пути иногда пересекались. Прогресс, приметой которого являлись ажурные буровые вышки, разбросанные по тундре и ночью расцвеченные яркими огнями, словно огромные рождественские елки, настойчиво вторгались в некогда пустынный край – край чумов, оленей и собачьих упряжек.
Нарушился вековой уклад суровой жизни аборигенов. Особенно это негативно проявилось на пристрастии ненцев и поморов к огненной воде – водке и спирту. За них, не скупясь, тогда отдавали дорогие меха.
Однажды, когда я уже работал верховым на буровой вышке в районе Варандея, в двух километрах от площадки остановилось оленье стадо. И вскоре к нашей столовой, размещенной в одном из вагончиков, на нартах в собачьей упряжке подъехал ненец. Он был небольшого роста с широким обветренным лицом и узкой прорезью глаз. На голове нахлобучена мохнатая собачья шапка, на плечах теплая малица – длинное одеяние из оленьей шкуры, на ногах – унты из цигейки. Ненец закупил харчей и, довольный покупками, скаля в улыбке редкие зубы, отбыл к оленьему стаду, которое усердно стерегли собаки лайки.
– Все, загуляет пастух надолго,– уверенно произнес буровой мастер, хорошо знакомый с привычкой аборигенов. И не ошибся. Почти трое суток стадо топталось на месте, а оленевод согревал себя огненной водой: выпьет, поспит, проснется – опять выпьет. И лишь, когда ему это наскучило и иссяк напиток, а олени съели ягель, добытый из-под снега, стадо перекочевало на дальнее пастбище.
Вообще, ненцы – народ дружелюбный и неприхотливый в быту, не сетующий на превратности судьбы, стойко переносящий суровый климат. В этом я убедился воочию. В полдень вместе с приятелем, отойдя на полкилометра от буровой на притоптанном снегу рядом с зимником, мы увидели бурую малицу. Подошли поближе, судя по контурам, под малицей, длинной до пят, находился человек.
Буровики предпочитают носить тулупы или полушубки, поэтому и шевельнулась тревожная мысль об аборигене, замерзшем, как тот ямщик из популярной песни, в дороге. Мой приятель, нисколько не сомневаясь, что под малицей труп, опасливо пнул его ногой. На наших лицах застыло удивление, когда малица зашевелилась и из-под полы показалось заспанное припухшее лицо ненца.
– Што мая шпать мешать? — недовольно спросил он, зыркая зрачками, то на меня, то на приятеля.
– Спи, отдыхай, на здоровье. Я думал ты того, околел,– извинился мой спутник. – Долго жить будешь, примета такая.
– Как можна колеть, — заулыбался абориген и повернулся на бок.– Ненец любит тундра, а тундра любит ненец. Понимай, товарыш.
– Понимай, понимай,– закивали мы головами и поспешили дальше. Абориген спрятал голову под малицу и углубился в прерванный сон.
А то и вовсе любопытный случай произошел. Одна ненка, укрывшись палицей— верхняя женская одежда из оленьей шкуры – прямо на снегу родила ребенка. Младенца обнаружили по плачу. Отогрели и ожило дитя природы – узкоглазый бутус, в котором вполне могла течь кровь кого-нибудь из буровиков. Женщин в округе было наперечет, поэтому каждая из них для страждущих мужчин слыла красавицей.
С большинством аборигенов, за исключением поэта Алексея Сичкова и охотника Ермолая, встречи были мимолетны. Буровики, нефтеразведчики, механизаторы не досаждали им, жили в мире и согласии, по-братски делились спиртными напитками. Оленеводы, охотники, рыболовы сами предлагали бартер: пушнину, меха, кожу, оленину, рыбу – на спирт, водку и прочий товар с Большой земли.
В выгодном положении, конечно, были снабженцы, товароведы, экспедиторы, совершавшие обмен. Буровиков тогда меха не интересовали. Если у нас появлялись водка или спирт, то мы знали, куда их применить. Дешевые меха, если кого ни соблазняли, то в основном семейных тружеников, исполнявших просьбы жен и тещ, неравнодушных к шубам, дубленкам и другим теплым вещам.
Однажды, когда у меня выдалось свободное от вахты время, приятель Павел уговорил пойти на припай и поохотиться на нерпу. Ее мех очень хорош и долговечен. Из него в основном изготовляют пимы для женщин. Мужчины же предпочитают косить унты из собачьего меха или цигейки. Был солнечный мартовский день. Вооружившись одноствольными шестнадцатого калибра ружьями, мы пошли на припай —ледовый панцирь соединяющий берег с открытой водой. Рассчитывали на удачу. Ранней весной нерпы находят места с небольшим слоем льда и своим дыханием растапливают его, образуя лунки. Вылезают на поверхность льда, чтобы понежиться в лучах яркого солнца.
Взяв ружья наизготовку, мы разошлись разные стороны. Минут через пятнадцать поблизости от возвышающихся торосов я увидел нерпу. В солнечных лучах ее вытянутое на льду гладкое тело отливалось золотым сиянием. Нерпа была среднего размера, весом килограммов на тридцать-сорок. Я осторожно подкрался, поймал ее голову на мушку прицела и уже хотел нажать на спусковой крючок, как нерпа пропала из вида. Она, мгновенно учуяв опасность, юркнула в находившуюся рядом лунку. Я даже не подозревал, что это на вид неуклюжее существо способно на такую прыть. В своей стихии она была недосягаемой для охотника.
Еще несколько раз в поле моего зрения попадали нерпы. Но стоило мне приблизиться на расстояние верного выстрела, как они с быстротой молнии исчезали. Один раз я все же выстрелил, скорее с досады, чем в расчете на удачу.
