Владимир Арсеньев
По Уссурийскому краю. Дерсу Узала
– Его постоянно сам кусай. Теперь моя всегда его берестой пали.
Скоро мы достигли водораздела. И подъем на хребет, и спуск с него были одинаково крутыми. По ту сторону перевала мы сразу попали на тропинку, которая привела нас к фанзе соболевщика-китайца. Осмотрев ее, Дерcу сказал, что хозяин ее жил здесь несколько дней подряд и ушел только вчера. Я высказывал сомнения. В фанзе мог быть и не хозяин, а работник или случайный прохожий. Вместо ответа Дерcу указал мне на старые вещи, выброшенные из фанзы и замененные новыми. Это мог сделать только сам хозяин. С этими доводами нельзя было не согласиться. Не доходя километров десять до перевала, тропа делится на две. Одна идет на восток, другая поворачивает к югу. Если идти до первой, то можно выйти на реку Динзахе, вторая приведет на реку Вангоу (притоки Тадушу). Мы выбрали последнюю. Тропа эта пешеходная, много кружит и часто переходит с одного берега реки на другой.
XX
Проклятое место
Енотовидная собака. – Охота на кабанов. – Лес в истоках реки Дананцы. – Привидения. – Перевал. – Птицы. – Река Вангоу. – Страшный выстрел. – Дерcу ранен. – Солонцы. – Брошенная лудева. – Встреча с Гранатманом и Мерзляковым. – Река Динзахе. – Птицы. – Искатель женьшеня.
К вечеру на второй день нам удалось дойти до истоков реки Ното. Верховья ее по справедливости считаются самыми глухими местами Уссурийского края. Китайские фанзы, разбросанные по тайге, нельзя назвать ни охотничьими, ни земледельческими. Сюда стекается весь беспокойный манзовский элемент, падкий до легкой наживы, способный на грабежи и убийства.
Тут мы нашли брошенные юрты туземцев и старые, развалившиеся летники, около которых и стали на бивак.
В походе Дерcу всегда внимательно смотрел себе под ноги. Он ничего не искал, но делал это просто так, по привычке. Один раз он нагнулся и поднял с земли палочку. На ней были следы туземного ножа. Место среза давно уже почернело.
Разрушенные юрты, порубки на деревьях, пни, на которых раньше стояли амбары, и эта строганая палочка свидетельствовали о том, что удэхейцы были здесь год тому назад.
Здесь в лесах растет много тиса. Некоторые деревья достигают двадцати метров высоты и одного метра в обхвате на грудной высоте.
В сумерки мы стали биваком на гальке в надежде, что около воды нас не так будут допекать комары.
Козулятина приходила к концу, надо было достать еще мяса. Мы сговорились с Дерcу и пошли на охоту. Было решено, что от рассошины [22] я пойду вверх по реке, а он – по ручейку в горы.
Уссурийская тайга оживает два раза в сутки: утром перед восходом солнца и вечером во время заката.
Когда мы вышли с бивака, солнце стояло уже низко над горизонтом. Золотистые лучи его пробирались между стволами деревьев в самые затаенные уголки тайги. Лес был удивительно красив в эту минуту. Величественные кедры своей темной хвоей как будто хотели прикрыть молодняк. Огромные тополи с узловатыми ветвями, насчитывающие себе около трехсот лет, казалось, спорили в силе и мощности с вековыми дубами. Рядом, с ними в сообществе, росли гигантские липы и высокоствольные ильмы. Позади них виднелся коренастый ствол осокоря, потом – черная береза, за ней – ель и пихта, граб, пробковое дерево, желтый клен и т. д. Дальше за ними уже ничего не было видно. Там все скрывалось в зарослях крушины, бузины и черемушника.
Я шел медленно, часто останавливался и прислушивался. До слуха моего доносились какие-то странные звуки, похожие на певчее карканье. Я притаился и вскоре увидел ворона. Птица эта гораздо крупнее обыкновенной вороны. Крики, издаваемые вороном, довольно разнообразны и даже приятны для слуха. Он сидел на дереве и как будто разговаривал сам с собою. В голосе его я насчитал девять колен. Заметив меня, птица испугалась. Она легко снялась с места и полетела назад. В одном месте, в расщелине между корой и древесиной, я заметил гнездо пищухи, а затем и ее самое. Эта серенькая живая и веселая птичка лазила по дереву и своим длинным и тонким клювом ощупывала кору. Иногда она двигалась так, что приходилась спиной книзу и лапками держалась за ветки. Рядом с ней суетились два амурских поползня. Они тихонько пищали и проворно осматривали каждую складку на дереве. Они действовали своими коническими клювами, как долотом, нанося удары не прямо, а сбоку, то с одной стороны, то с другой.
Вдруг сразу в лесу сделалось сумрачно. Солнечные лучи освещали теперь только вершины гор и облака на небе. Свет, отраженный от них, еще некоторое время освещал землю, но мало-помалу и он стал блекнуть. Жизнь пернатых начала замирать, зато стала просыпаться другая жизнь – жизнь крупных четвероногих.
До слуха моего донесся шорох. Скоро я увидел и виновника шума – это была енотовидная собака, животное, занимающее среднее место между собаками, куницами и енотами. Тело ее, длиной около восьмидесяти сантиметров, поддерживается короткими ногами, голова заостренная, хвост длинный, общая окраска серая с темными и белесоватыми просветами, шерсть длинная, отчего животное кажется больше, чем есть на самом деле.
Енотовидная собака обитает почти по всему Уссурийскому краю, преимущественно же в западной и южной его половинах, и держится главным образом по долинам около рек. Животное это довольно злобное, ведущее большей частью ночной образ жизни и весьма прожорливое. Его можно бы назвать всеядным: оно не отказывается от растительной пищи, но любимое лакомство его составляют рыбы и мыши. Если летом корма было достаточно, то зимой енотовидная собака погружается в спячку.
Проводив ее глазами, я постоял с минуту и пошел дальше.
Через полчаса свет на небе еще более отодвинулся на запад. Из белого он стал зеленым, потом желтым, оранжевым и, наконец, темно-красным. Медленно Земля совершала свой оборот и, казалось, уходила от солнца навстречу ночи.
Вдруг я услышал треск сучьев и вслед за тем какое-то сопение. Я замер на месте. Из чащи, окутанной мраком, показались две темные массы. Я узнал кабанов. Они направлялись к реке. Судя по неторопливому шагу животных, я понял, что они меня не видели. Один кабан был большой, а другой поменьше. Я выбрал меньшего и стал в него целиться. Вдруг большой кабан издал резкий крик, и одновременно я спустил курок. Эхо подхватило звук выстрела и далеко разнесло его по лесу. Большой кабан шарахнулся было в сторону. Я думал, что промахнулся, и хотел уже было двинуться вперед, но в это время увидел раненого зверя, подымающегося с земли. Я выстрелил второй раз, животное ткнулось мордой в траву и опять стало подыматься. Тогда я выстрелил в третий раз. Кабан упал и остался недвижим. Я подошел к нему. Это была свинья средней величины – вероятно, не более ста тридцати килограммов весом.
Чтобы мясо не испортилось, я выпотрошил кабана и хотел было уже идти на бивак за людьми, но опять услышал шорох в лесу. Это оказался Дерcу. Он пришел на мои выстрелы. Я очень удивился, когда он спросил меня, кого я убил. Я мог и промахнуться.
– Нет, – засмеялся он, – моя хорошо понимай, тебе убей есть.
Я просил объяснить мне, на чем он основывает свои предположения. Гольд сказал мне, что обо всем происшедшем он узнал не по выстрелам, а по промежуткам между ними. Одним выстрелом редко удается убить зверя. Обыкновенно приходится делать два-три выстрела. Если бы он слышал только один выстрел, то это значило бы, что я промахнулся. Три выстрела, часто следующих один за другим, говорят за то, что животное убегает и выстрелы пускаются вдогонку. Но выстрелы с неравными промежутками между ними доказывают, что зверь ранен и охотник его добивает.
Решено было, что до рассвета кабан останется на месте, а с собой мы возьмем только печень, сердце и почки животного. Затем мы разложили около него огонь и пошли назад.
Было уже совсем темно, когда мы подходили к биваку. Свет от костров отражался в реке яркой полосой. Полоса эта как будто двигалась, прерывалась и появлялась вновь у противоположного берега. С бивака доносились удары топора, говор людей и смех. Расставленные на земле комарники, освещенные изнутри огнем, казались громадными фонарями. Казаки слышали мои выстрелы и ждали добычи. Принесенная кабанина тотчас же была обращена в ужин, после которого мы напились чаю и улеглись спать. Остался только один караульный для охраны коней, пущенных на волю.
11-го числа мы продолжали свой путь по реке Дананце. Здесь в изобилии растет кедр. По мере приближения к Сихотэ-Алиню строевой лес исчезает все больше и больше и на смену ему выступают леса поделочного характера, и, наконец, в самых истоках растет исключительно замшистая и жидкая ель, лиственница и пихта. Корни деревьев не углубляются в землю, а стелются по поверхности. Сверху они чуть-чуть только прикрыты мхами. От этого деревья недолговечны и стоят непрочно. Молодняк двадцатилетнего возраста свободно опрокидывается на землю усилиями одного человека. Отмирание деревьев происходит от вершины. Иногда умершее дерево продолжает еще долго стоять на корню, но стоит до него слегка дотронуться, как оно тотчас же обваливается и рассыпается в прах.
Такие леса всегда пустынны. Не видно нигде звериных следов, нет птиц, не слышно жужжания насекомых. Стволы деревьев в массе имеют однотонную буро-серую окраску. Тут нет подлеска, нет даже папоротников и осок. Куда ни глянешь, всюду кругом мох: и внизу под ногами, и на камнях, и на ветвях деревьев. Тоскливое чувство навевает такая тайга. В ней всегда стоит мертвая тишина, нарушаемая только однообразным свистом ветра по вершинам сухостоев. В этом шуме есть что-то злобное, предостерегающее. Такие места туземцы считают обиталищами злых духов.
К вечеру мы немного не дошли до перевала и остановились у предгорий Сихотэ-Алиня. На этот день на разведки я послал казаков, а сам с Дерcу остался на биваке. Мы скоро поставили односкатную палатку, повесили над огнем чайник и стали ждать возвращения людей. Дерcу молча курил трубку, а я делал записи в свой дневник.
В переходе от дня к ночи всегда есть что-то таинственное. В лесу в это время становится сумрачно и тоскливо; кругом воцаряется жуткое безмолвие. Затем появляются какие-то едва уловимые звуки. Как будто слышатся глубокие вздохи. Откуда они исходят? Кажется, это вздыхает сама тайга. Я оставил работу и весь отдался влиянию окружающей меня обстановки. Голос Дерcу вывел меня из задумчивости.
– Худо здесь наша спи, – сказал он как бы про себя.
– Почему? – спросил я его.
Он молча указал рукой на клочья тумана, которые появились в горах и, точно привидения, бродили по лесу.
– Тебе, капитан, понимай нету, – продолжал он. – Его тоже все равно люди.
Дальше из его слов я понял, что раньше это были люди, но они заблудились в горах, погибли от голода, и вот теперь души их бродят по тайге в таких местах, куда редко заходят живые. Вдруг Дерcу насторожился.
– Слушай, капитан, – сказал он тихо.
Я прислушался. Со стороны, противоположной той, куда ушли казаки, издали доносились какие-то странные звуки. Точно кто-нибудь рубил дерево. Потом все стихло. Прошло минут десять, и опять новый звук пронесся в воздухе. Точно кто-то лязгал железом, но только очень далеко. Вдруг сильный шум прокатился по всему лесу. Должно быть, упало дерево.
– Это его, его! – забормотал испуганно Дерcу, и я понял, что он говорил про души заблудившихся и умерших. Затем он вскочил на ноги и что-то по-своему стал сердито кричать в тайгу.
Я спросил его, что это значит.
– Моя мало-мало ругался, – отвечал он. – Моя ему сказал, что наша одну только ночь здесь спи и завтра ходи дальше.
В это время с разведок вернулись казаки и принесли с собой оживление. Ночных звуков больше не было слышно, и ночь прошла спокойно.
На рассвете (это было 12 августа) меня разбудил Дерcу. Выпив наскоро кружку горячего чая, я велел казакам седлать коней, а сам вместе с Дерcу пошел вперед. Мне хотелось измерить высоту перевала через Сихотэ-Алинь.
В горах Сихотэ-Алиня почти всегда около глубоких седловин располагаются высокие горы. Так было и здесь. Слева от нас высилась большая гора с плоской вершиной, которую местные китайцы называют Тудинза.
Оставив казаков ожидать нас в седловине, мы вместе с Дерcу поднялись на гору. По гипсометрическим измерениям высота ее равна 1160 метрам. Подъем, сначала пологий, по мере приближения к вершине становится все круче и круче. Бесспорно, что гора Тудинза является самой высокой в этой местности. Вершина ее представляет собой небольшую площадку, покрытую травой и обставленную по краям низкорослой ольхой и березой.
Сверху с горы открывался великолепный вид во все стороны. Перед нами развернулась красивая панорама. Земля внизу казалась морем, а горы – громадными окаменевшими волнами. Ближайшие вершины имели причудливые очертания, за ними толпились другие, но контуры их были задернуты дымкой синеватого тумана, а дальше уже нельзя было разобрать, горы это или кучевые облака на горизонте. В этом месте хребет Сихотэ-Алинь делает небольшой излом к морю, а затем опять поворачивает на северо-восток. Гора Тудинза находилась как раз в углу излома. Сверху я легко мог разобраться в расположении горных складок и в направлениях течений рек. К западу текли реки Ли-Фудзин и Ното, к северо-востоку – Тютихе, к востоку – Динзахе и на юго-восток – Вангоу.
Исполнив работу, мы спустились в долину реки Вангоу и, пройдя еще километров пять, остановились, чтобы подождать вьючный обоз. Дерcу сел на берегу речки и стал переобуваться, а я пошел дальше. Тропинка описывает здесь дугу градусов в сто двадцать. Отойдя немного, я оглянулся назад и увидел его сидящим на берегу речки. Он махнул мне рукой, чтобы я его не дожидался.
Едва я вступил на опушку леса, как сразу наткнулся на кабанов, но выстрелить не успел. Заметив, куда побежали животные, я бросился им наперерез. Действительно, через несколько минут я опять догнал их. Сквозь чащу я видел, как что-то мелькнуло. Выбрав момент, когда темное пятно остановилось, я приложился и выстрелил. В то же мгновение я услышал человеческий крик и затем болезненный стон. Безумный страх овладел мной. Я понял, что стрелял в человека, и кинулся через заросли к роковому месту. То, что я увидел, поразило меня, как обухом по голове. На земле лежал Дерcу.
– Дерcу, Дерcу! – закричал я не своим голосом и бросился к нему.
Он уперся левой рукой в землю и, приподнявшись немного на локте, правой рукой закрыл глаза. Я тормошил его и торопливо, испуганно спрашивал, куда попала пуля.
– Спина больно, – отвечал он.
Я поспешно стал снимать с него верхнюю одежду. Его куртка и нижняя рубашка были разорваны. Наконец я его раздел. Вздох облегчения вырвался из моей груди. Пулевой раны нигде не было, но с одного спинного позвонка пуля сорвала кожу. Вокруг контуженного места был кровоподтек немного более пятикопеечной монеты. Тут только я заметил, что я дрожу, как в лихорадке. Я сообщил Дерcу характер его ранения. Он тоже успокоился. Заметив мое волнение, он стал меня успокаивать:
– Ничего, капитан! Тебе виноват нету. Моя назади был. Как тебе понимай, что моя вперед ходи.
Я поднял его, посадил и стал расспрашивать, как могло случиться, что он оказался между мною и кабанами. Оказалось, что кабанов он заметил со мной одновременно. Прирожденная охотничья страсть тотчас в нем заговорила. Он вскочил и бросился за животными. А так как я двигался по круговой тропе, а дикие свиньи шли прямо, то, следуя за ними, Дерcу скоро обогнал меня. Куртка его по цвету удивительно подходила к цвету шерсти кабана. Дерcу в это время пробирался по чаще согнувшись. Я принял его за зверя и выстрелил. Пуля разорвала куртку и контузила спину, вследствие чего у него отнялись ноги.
Минут через десять подошли вьюки. Первое, что я сделал, – это смазал ушиб раствором йода, затем освободил одну лошадь, а груз разложил по другим коням. На освободившееся седло мы посадили Дерcу и пошли дальше от этого проклятого места.
К вечеру Дерcу немного успокоился. Зато я не мог найти себе места. Мысль, что я стрелял в человека, которому обязан жизнью, не давала мне покоя. Я проклинал сегодняшний день, проклинал кабанов и охоту. Ведь если бы на сантиметр я взял левее, если бы моя рука немного дрогнула, Дерcу был бы убит! Всю ночь я не мог уснуть. Мне все мерещились лес, кабаны, мой выстрел, крик Дерcу и куст, под которым он лежал. В испуге я вскакивал с кана и несколько раз выходил на улицу; я старался успокоить себя тем, что все обошлось благополучно, что Дерcу жив и находится со мной, но ничего не помогало. Тогда я развел огонь и попробовал было читать. Скоро я заметил, что представляю себе не то, что написано в книге, а другую картину… Наконец стало светать. На мое счастье, проснулся очередной артельщик. Он принялся готовить утренний завтрак, а я стал ему помогать.
Утром Дерcу почувствовал себя легче. Боль в спине утихла совсем. Он начал ходить, но все еще жаловался на головную боль и слабость. Я опять приказал одного коня предоставить больному. В девять часов утра мы выступили с бивака.
В нижнем течении реки Вангоу мы нашли старую лудеву, то есть забор, преграждавший доступ животным к водопою. Он был сделан частью из буреломного леса, частью из жилых деревьев. При помощи кольев валежник закрепляется так, чтобы животные не могли разбросать его ногами. Кое-где оставляются проходы, в которых копаются глубокие ямы, сверху искусно замаскированные травой и сухой листвой. Ночью олени идут к воде, натыкаются на забор и, пытаясь обойти его, попадают в ямы. Такие лудевы тянутся иногда на пятьдесят километров с лишним и имеют около двухсот действующих ям.
Лудева на реке Вангоу была заброшена. Видно было, что китайцы не навещали ее уже давно. В одной из ям мы нашли изюбра. Бедное животное попало туда, видимо, суток трое тому назад. Мы остановились и стали рассуждать о том, как его спасти. Один из казаков хотел было спуститься в яму, но Дерcу посоветовал не делать этого. Олень мог убиться сам и переломать охотнику ноги. Тогда мы решили вынуть его арканами. Так и сделали. В две петли, брошенные на землю, изюбр попал ногами, третью набросили ему на голову и быстро вытащили наверх. Казалось, что он задохся. Но едва петли были сняты, он тотчас начал ворочать глазами. Отдышавшись немного, олень поднялся на ноги и, шатаясь, пошел в сторону, но, не доходя до леса, увидел ручей и, не обращая на нас более внимания, стал жадно пить воду.
Дерcу ужасно ругал китайцев за то, что они, бросив лудеву, не позаботились завалить ямы землей. Через час мы подошли к знакомой нам лудевой фанзе. Дерcу совсем оправился и хотел было сам идти разрушать лудеву, но я советовал ему остаться и отдохнуть до завтра. После обеда я вызвал всех китайцев на работу и приказал казакам строго следить за тем, чтобы все ямы были уничтожены.
После пяти часов пополудни погода стала портиться: с моря потянул туман; откуда-то на небе появились тучи. В сумерки возвратились казаки и доложили, что в трех ямах они еще нашли двух мертвых оленей и одну живую козулю.
Весь следующий день мы простояли на месте. Погода была переменная, но больше дождливая и пасмурная. Люди стирали белье, починяли одежду и занимались чисткой оружия. Дерcу оправился окончательно, чему я несказанно радовался.
После полудня мы услышали выстрелы. Это Г. И. Гранатман и А. И. Мерзляков давали знать о своем возвращении. Встреча наша была радостной. Начались расспросы и рассказы друг другу о том, кто где был и кто что видел.
14 августа мы были готовы к продолжению путешествия. Теперь я полагал подняться по реке Динзахе и спуститься в бассейн Тютихе, а Г. И. Гранатман с А. И. Мерзляковым взялись обследовать другой путь – по реке Вандагоу, впадающей в Тютихе с правой стороны недалеко от устья.
15 августа в девять часов утра оба наши отряда разделились и пошли каждый своей дорогой.
Густой туман, лежавший до сих пор в долинах, вдруг начал подыматься. Сначала оголились подошвы гор, потом стали видны склоны их и седловины. Дойдя до вершин, он растянулся в виде скатерти и остался неподвижен. Казалось, вот-вот хлынет дождь, но благоприятные для нас стихии взяли верх: день был облачный, но не дождливый.
Сначала на протяжении десяти километров по долине реки Динзахе тянутся поляны, отделенные друг от друга небольшими перелесками, а затем начинаются сплошные леса, такие же роскошные, как и на реке Ли-Фудзине.
Некоторые деревья поражали своей величиной. Измеренные стволы их в обхвате на грудной высоте дали следующие цифры: кедр – 2,9 метра, пихта – 1,4; ель – 2,8; береза белая – 2,3; тополь – 3,5 и пробковое дерево – 1,4 метра.
Река Динзахе сильно извивается по долине. Местами она очень мелкая, течет по гальке и имеет много перекатов, но местами образует глубокие ямы. Вода в массе вследствие посторонних примесей имеет красивый опаловый цвет.
С каждым днем гнуса становилось все меньше и меньше. Это очень облегчило работу. Комары стали какие-то желтые, холодные и злые.
Первым большим притоком Динзахе с правой стороны будет река Канхеза. По ней можно выйти на реку Вангоу. В этот день мы прошли сравнительно немного и на ночь остановились в густом лесу, около брошенной зверовой фанзы.
Когда стемнело, с моря ветром опять нанесло туман. Сгущение пара было так велико, что влага непосредственно из воздуха оседала на землю мелкой изморосью. Туман был так густ, что в нескольких шагах нельзя было рассмотреть человека. На нем, как на экране, отражались тени людей. Они ходили по радиусам, принимали гигантские размеры и прыгали с одного места на другое. В такой сырости не хочется долго сидеть у огня. После ужина все, словно сговорившись, залезли в комарники и легли спать.
С восходом солнца туман рассеялся. По обыкновению, мы с Дерcу не стали дожидаться, когда заседлают лошадей, и пошли вперед по тропе.
Чем дальше, тем лес становился гуще. В этой девственной тайге было что-то такое, что манило в глубину ее и в то же время пугало своей неизвестностью. В спокойном проявлении сил природы здесь произрастали представители всех лиственных и хвойных пород маньчжурской флоры. Эти молчаливые великаны могли бы многое рассказать из того, чему они были свидетелями за двести и триста лет тому назад.
Проникнуть в самую глубь тайги удается немногим. Она слишком велика. Путнику все время приходится иметь дело с растительной стихией. Много тайн хранит в себе тайга и ревниво оберегает их от человека. Она кажется угрюмой, молчаливой, мертвой. Таково первое впечатление. Но кому случается поближе с ней познакомиться, тот скоро привыкает к ней и тоскует, если долго не видит леса. Мертвой тайга кажется только снаружи, на самом деле она полна жизни. Мы с Дерcу шли не торопясь и наблюдали птиц.
В чаще подлесья в одиночку кое-где мелькали бойкие ремезы-овсянки. Там и сям на деревьях можно было видеть уссурийских малых дятлов. Из них особенно интересен зеленый дятел с золотистой головкой. Он усердно долбил деревья и нимало не боялся приближения людей. В другом месте порхало несколько темных дроздов. Рядом по веткам шоркали две уссурийские сойки-пересмешницы. Один раз мы вспугнули сокола-дербнюка. Он низко полетел над землей и скрылся вскоре за деревьями. Над водой резвились стрекозы. За одной из них гналась азиатская трясогузка; она старалась поймать стрекозу на лету, но последняя ловко от нее увертывалась.
Вдруг где-то в стороне тревожно закричала кедровка. Дерcу сделал мне знак остановиться.
– Погоди, капитан, – сказал он. – Его сюда ходи.
Действительно, крики приближались. Не было сомнения, что эта тревожная птица кого-то провожала по лесу. Минут через пять из зарослей вышел человек. Увидев нас, он остановился как вкопанный. На лице его изобразилась тревога.
Я сразу узнал в нем искателя женьшеня. Одет он был в рубашку и штаны из синей дабы, кожаные унты, а на голове красовалась коническая берестяная шляпа. Спереди на нем был надет промасленный передник для защиты одежды от росы, а сзади к поясу привязана была шкурка барсука, позволяющая садиться на мокрый валежник без опасения замочить одежду. У его пояса висели нож, костяная палочка для выкапывания женьшеня и мешочек, в котором хранились кремень и огниво. В руках китаец держал длинную палку для разгребания травы и листвы под ногами.
Дерcу сказал ему, чтобы он не боялся и подошел поближе. Это был человек лет пятидесяти, уже поседевший. Лицо и руки его так загорели, что приняли цвет оливково-красный. Никакого оружия у него не было.
Когда китаец убедился, что мы не хотим ему сделать зла, он сел на колодник, достал из-за пазухи тряпицу и стал вытирать ею потное лицо. Вся фигура старика выражала крайнее утомление.
Так вот он, искатель женьшеня!.. Это был своего рода пустынник, ушедший в горы и отдавший себя под покровительство лесных духов.
Из расспросов выяснилось, что в верховьях Динзахе у него есть фанза. В поисках за чудодейственным корнем он иногда уходил так далеко, что целыми неделями не возвращался к своему дому.
Он рассказал нам, как найти его жилище, и просил у него остановиться. Отдохнув немного, старик попрощался с нами, взял свою палку и пошел дальше. Я долго следил за ним глазами. Один раз он нагнулся к земле, взял мох и положил его на дерево. В другом месте он бантом закрутил ветку черемухи. Это условные знаки. Они означали, что данное место осмотрено и другому женьшенщику делать здесь нечего. Великий смысл заключается в этом. Искатели не будут ходить по одному и тому же месту и понапрасну тратить время. Через несколько минут старик исчез из вида, и мы тоже пошли своей дорогой.
В полдень мы были на половине пути от Тадушу до перевала, а к вечеру дошли до реки Удагоу, самого верхнего притока Динзахе. Тут мы действительно нашли маленькую фанзочку, похожую на туземную юрту с двускатной крышей, опирающейся непосредственно на землю. Два окна, расположенные по сторонам двери, были заклеены бумагой, разорванной и вновь заклеенной лоскутами. Здесь уже не было орудий звероловства, зато были заступы, скребки, лопаточки, берестяные коробочки разной величины и палочки для выкапывания женьшеня.
Шагах в пятидесяти от фанзы стояла маленькая кумирня со следующей надписью: «Чжемь шань лин ван си жи Хань чао чжи го сян Цзинь цзо жень цзян фу лу мэнь», то есть: «Находящемуся в лесах и горах князю (тигру). В древнее время при Ханьской династии – спасавший государство. В настоящие дни – дух, дающий счастье людям».
