Владимир Арсеньев
По Уссурийскому краю. Дерсу Узала
XVI
Солоны
Река Тахобе. – Обиженная белка. – Обиталище черта. – Гроза со снегом. – Агды. – Лакомство солона. – Лоси. – Возвращение к морю.
В низовьях долина Тахобе покрыта редколесьем из вяза, липы, дуба и черной березы. Места открытые, чистые и годные для поселений находятся немного выше, в километрах двух от моря. Тут мы нашли маленькую фанзочку. Обитателей ее я принял сначала за удэхейцев и только вечером узнал, что это были солоны.
Наши новые знакомые по внешнему своему виду мало чем отличались от уссурийских туземцев. Они показались мне как будто немного ниже ростом и шире в костях. Кроме того, они более подвижны и более экспансивны. Говорили они по-китайски и затем на каком-то наречии, составляющем смесь солонского языка с гольдским. Одежда их тоже ничем не отличалась от удэхейской, разве только меньше было пестроты и орнаментов.
Вся семья солонов состояла из десяти человек: старика отца, двух взрослых сыновей с женами и пятерых малых детей.
Как попали они сюда из Маньчжурии? Из расспросов выяснилось следующее.
Раньше они жили на реке Сунгари, откуда ради охоты переселились на реку Нор, впадающую в Уссури. Когда там появились многочисленные шайки хунхузов, китайское правительство выслало против них свои войска. Семья солонов попала в положение между двух огней: с одной стороны, на них нападали хунхузы, а с другой – правительственные войска избивали всех без разбора. Тогда солоны бежали на Бикин, затем перекочевали через Сихотэ-Алинь и остались на берегу моря.
Следующие четыре дня были посвящены осмотру рек Тахобе и Кумуху.
Сопровождать нас вызвался младший из солонов, Да Царл. Это был молодой человек крепкого телосложения, без усов и бороды. Он держал себя гордо и свысока посматривал на стрелков. Я невольно обратил внимание на легкость его походки, ловкость и изящество движений.
23 октября мы выступили в поход.
Река Тахобе – длиною около шестидесяти километров и имеет течение с запада на восток, с небольшим склонением к югу.
24-го числа мы дошли до реки Бали, а 25-го стали подходить к водоразделу.
Мы шли по левому берегу реки. Я, Дерcу и Да Царл впереди, а Захаров и Аринин шагах в пятнадцати сзади.
Вдруг впереди, на валежнике, показалась белка. Она сидела на задних лапках и, заложив хвостик на спинку, грызла кедровую шишку. При нашем приближении белка схватила свою добычу и бросилась на дерево. Оттуда, сверху, она с любопытством посматривала на людей. Солон тихонько подкрался к кедру, крикнул и изо всей силы ударил по стволу палкой. Белка испугалась, выронила свою добычу и забралась еще выше. Этого только и надо было солону. Он поднял шишку и, нимало не обращая внимания на обиженного зверька, пошел дальше. Белка прыгала с ветки на ветку и фырканьем выражала неудовольствие за грабеж среди бела дня. Мы от души смеялись. Дерcу способа этого не знал и в будущем для добычи орехов решил тоже применять солонские приемы.
– Тебе сердись не надо, – сказал он, обращаясь с утешениями к белке. – Наша внизу ходи, как орехи найди? Тебе туда смотри – там много орехов есть.
Он указал рукой на большой кедр; белка словно поняла его и направилась в ту сторону.
Кстати, два слова о маньчжурской белке. Этот представитель грызунов имеет удлиненное тело и длинный пушистый хвост. Небольшая красивая головка его украшена большими черными глазами и небольшими закругленными ушами, оканчивающимися пучком длинных черных волос, расположенных веерообразно. Общая окраска белки пепельно-серая, хвост и голова черные, брюшко белое. Изредка встречаются отдельные экземпляры с желтыми подпалинами.
Белка – животное то оседлое, то кочевое, смотря по тому, изобилует ли избранный ею для поселения район пищей. Она заблаговременно усматривает, в чем будет недород и в чем избыток, и заранее перекочевывает то в дубняки, то в кедровники или лиственные леса с подлесьем из орешника. Весь день она пребывает в движении и даже в ненастную погоду выходит из своего гнезда пробежаться по дереву. Она, можно сказать, положительно не выносит покоя и только в темноте лежит на боку, свернувшись и закинув хвост на голову. Чуть свет – белка уже на ногах. Кажется, движение ей так же необходимо, как вода, пища и воздух.
Лет двадцать тому назад беличья шкурка стоила двадцать копеек. По мере спроса на ее мех цена на него возрастала и ныне достигла рубля пятидесяти копеек – двух рублей.
Главными врагами белки являются куницы, соболь и человек.
Весь день в воздухе стояла мгла; небо затянуто паутиной слоисто-перистых облаков; вокруг солнца появились «венцы»; они суживались все более и более и наконец слились в одно матовое пятно. В лесу было тихо, а по вершинам деревьев уже разгуливал ветер.
Это, видимо, беспокоило Дерcу и солона. Они что-то говорили друг другу и часто поглядывали на небо.
– Плохо, – сказал я, – ветер начинает дуть с юга.
– Нет, – протянул Дерcу. – Его так ходи. – И он указал на северо-восток.
Мне показалось, что он ошибся, и я начал было возражать.
– Посмотри на птицу! – воскликнул Дерcу. – Видишь, она на ветер смотрит.
Действительно, на одной из елей сидела ворона головой к северо-востоку. Это было самое выгодное для нее положение, при котором ветер скользил по перу. Наоборот, если бы она села боком или задом к ветру, то холодный воздух проникал бы под перо и она стала бы зябнуть.
К вечеру небо покрылось тучами, излучение тепла от земли уменьшилось, и температура воздуха повысилась с +2 до +10 °C. Это был тоже неблагоприятный признак. На всякий случай мы прочно поставили палатки и натаскали побольше дров. Но опасения наши оказались напрасными. Ночь прошла благополучно.
Утром, когда я проснулся, то прежде всего взглянул на небо. Тучи на нем лежали параллельными полосами в направлении с севера к югу.
Мешкать нельзя было. Мы проворно собрали свои котомки и пошли вверх по реке Тахобе. Я рассчитывал в этот день добраться до Сихотэ-Алиня, но вследствие непогоды этого нам сделать не удалось.
Около полудня в воздухе вновь появлялась густая мгла. Горы сделались темно-синими и угрюмыми. Часа в четыре хлынул дождь, а вслед за ним пошел снег, мокрый и густой. Тропинка сразу забелела; теперь ее можно было далеко проследить среди зарослей и бурелома. Ветер сделался резким и порывистым.
Надо было остановиться на бивак. Недалеко от реки, с правой стороны, высилась одинокая скала, похожая на развалины замка с башнями по углам. У подножия ее рос мелкий березняк. Место это мне показалось удобным, и я подал знак к остановке.
Стрелки принялись таскать дрова, а солон пошел в лес за сошками для палатки. Через минуту я увидел его бегущим назад. Отойдя от скалы шагов сто, он остановился и посмотрел наверх, потом отбежал еще немного и, возвратившись на бивак, что-то тревожно стал рассказывать Дерcу. Гольд тоже посмотрел на скалу, плюнул и бросил топор на землю.
После этого оба они пришли ко мне и стали просить, чтобы я переменил место бивака. На вопрос, какая тому причина, солон сказал, что, когда под утесом он стал рубить дерево, сверху в него черт два раза бросил камнями. Дерcу и солон так убедительно просили меня уйти отсюда и на лицах у них написано было столько тревоги, что я уступил им и приказал перенести палатки вниз по реке метров на четыреста. Тут мы нашли место еще более удобное, чем первое.
Дружно все принялись за работу: натаскали дров и развели большие костры. Дерcу и солон долго трудились над устройством какой-то изгороди. Они рубили деревья, втыкали в землю и подпирали сошками. На изгородь они не пожалели даже своих одеял.
На задаваемые вопросы Дерcу объяснил мне, что изгородь эту они сделали для того, чтобы черт со скалы не мог видеть, что делается на биваке. Мне стало смешно, но я не высказывал этого, чтобы не обидеть старого приятеля.
Мои стрелки расположились рядом и мало думали о том, смотрит на них черт с сопки или нет. Они больше интересовались ужином.
Вечером непогода усилилась. Люди забились в палатки и согревались горячим чаем.
Часов в одиннадцать вечера вдруг густо повалил снег и вслед за тем что-то сверкнуло на небе.
– Молния! – воскликнули стрелки в один голос.
Не успел я им ответить, как послышался резкий удар грома.
Эта гроза со снегом продолжалась до двух часов ночи. Молнии сверкали часто и имели красный оттенок. Раскаты грома были могучие и широкие; чувствовалось, как от них содрогались земля и воздух.
Явление грозы со снегом было так ново и необычно, что все с любопытством посматривали на небо, но небо было темное, и только при вспышках молнии можно было рассмотреть тяжелые тучи, двигавшиеся в юго-западном направлении.
Один удар грома был особенно оглушителен. Молния ударила как раз в той стороне, где находилась скалистая сопка. К удару грома примешался еще какой-то сильный шум – произошел обвал. Надо было видеть, в какое волнение пришел солон! Он решил, что черт сердится и ломает сопку. Он развел еще один огонь и спрятался за изгородь. Я взглянул на Дерcу. Он был смущен, удивлен и даже испуган: черт на скале, бросавший камни, гроза со снегом и обвал в горах – все это перемешалось у него в голове и, казалось, имело связь друг с другом.
– Эндули [36] черта гоняй, – сказал он довольным голосом и затем что-то оживленно стал говорить солону.
После этого гроза стала удаляться, но молнии еще долго вспыхивали на небе, отражаясь широким пламенем на горизонте, и тогда особенно отчетливо можно было рассмотреть контуры отдаленных гор и тяжелые дождевые тучи, сыпавшие дождем вперемежку со снегом.
Издали долго еще доносились глухие раскаты грома, от которых вздрагивали земля и воздух.
Напившись чаю, стрелки легли спать, а я долго еще сидел с Дерcу у огня и расспрашивал о чертях и о грозе со снегом. Он мне охотно отвечал:
– Гром – это Агды. Когда черт долго держится в одном месте, то бог Эндули посылает грозу и Агды гонит черта. Значит, там, где разразилась гроза, был черт. После ухода черта (то есть после грозы), кругом воцаряется спокойствие: животные, птицы, рыбы, травы и насекомые тоже понимают, что черт ушел, и становятся жизнерадостными, веселыми…
О грозе со снегом он сказал, что раньше гром и молния были только летом, зимние же грозы принесли с собой русские. Эта гроза была третья, которую он помнил за всю свою жизнь.
За разговором незаметно прошло время.
Начинался рассвет… Из темноты стали выступать сопки, покрытые лесом, Чертова скала и кусты, склонившиеся над рекою. Все предвещало пасмурную погоду… Но вдруг неожиданно на востоке, позади гор, появилась багровая заря, окрасившая в пурпур хмурое небо. В этом золотисто-розовом сиянии отчетливо стал виден каждый куст и каждый сучок на дереве. Я смотрел как очарованный на светлую игру лучей восходящего солнца.
– Ну, старина, пора и нам соснуть часок, – обратился я к своему спутнику, но Дерcу уже спал, прислонившись к валежине, лежавшей на земле около костра.
На другой день мы все проспали и встали очень поздно.
По небу все еще ползли тучи, но они не имели уже такого страшного вида, как ночью.
Закусив немного и напившись чаю, мы прошли опять вверх по реке Тахобе, которая должна была привести нас к Сихотэ-Алиню.
От места нашего бивака до водораздела был еще один переход. В сумерки мы дошли до водораздела и стали биваком недалеко от перевала.
К вечеру небо очистилось от туч, и ночь обещала быть холодной. Я понадеялся на одеяло и лег в стороне от огня, уступив свое место солону, у которого одежонка была очень плохая. Часа в три утра я проснулся оттого, что озяб. Как ни старался я укрыться поплотнее, ничто не помогало: холодный воздух находил себе лазейку и сквозил то в плечо, то в ноги. Пришлось встать.
Кругом было темно; огонь наш погас. Я собрал тлеющие головешки и стал их раздувать. Через минуту вспыхнуло пламя, и кругом все стало видно. Захаров и Аринин лежали под защитой палатки, а Дерcу спал сидя, одетый.
Собирая дрова, я увидел совсем в стороне, далеко от костра, спавшего солона. Ни одеяла, ни теплой одежды у него не было. Он лежал на ельнике, покрывшись только одним своим матерчатым кафтаном. Опасаясь, как бы он не простудился, я стал трясти его за плечо, но солон спал так крепко, что я насилу его добудился. Да Царл поднялся, почесал голову, зевнул, затем лег опять на прежнее место и громко захрапел.
Я погрелся немного у огня, затем залез к стрелкам в палатку и тогда хорошо заснул.
На другое утро мы все поднялись очень рано. Взятые с собой запасы продовольствия подходили к концу, и потому надо было торопиться. Наш утренний завтрак состоял из жареной белки, остатков лепешки, испеченной в золе, и кружки горячего чая.
Когда мы выступили в путь, солнышко только что всходило. Светлое и лучезарное, оно поднялось из-за леса и яркими лучами осветило вершины гор, покрытые снегом.
Перейдя через них, мы вышли на реку Кумуху, названную русскими рекой Кузнецова. Она берет начало с хребта Сихотэ-Алинь, течет в широтном направлении, только в нижней своей части склоняется к югу и в море впадает около мыса Олимпиады.
Когда намеченный маршрут близится к концу, то всегда торопишься: хочется скорее закончить путь. В сущности, дойдя до моря, мы ничего не выигрывали. От устья Кумуху мы опять пойдем по какой-нибудь реке в горы; так же будем устраивать биваки, ставить палатки и таскать дрова на ночь; но все же в конце намеченного маршрута всегда есть что-то особенно привлекательное. Поэтому все рано легли спать, чтобы пораньше встать.
На другой день, чуть только заалел восток, все поднялись, как по команде, и стали собираться в дорогу. Я взял полотенце и пошел к реке мыться.
Природа находилась еще в том состоянии покоя, когда все дремлет и наслаждается предрассветным отдыхом. От реки подымались холодные испарения; на землю пала обильная роса… Но вот слабый утренний ветерок пробежал по лесу. Туман тотчас пришел в движение, и показался противоположный берег. На биваке стало тихо – люди начали подкреплять себя пищей. Вдруг до слуха моего донеслось бренчание гальки: кто-то шел по камням. Я оглянулся и увидел две тени: одну высокую, другую пониже. Это были лоси – самка и годовалый телок. Они подошли к реке и начали жадно пить воду. Самка мотнула головой и стала зубами чесать свой бок. Я любовался животными и боялся, чтобы их не заметили стрелки. Вдруг самка почуяла опасность и, насторожив свои большие уши, внимательно стала смотреть в нашу сторону. Вода капала у нее с губ, и от этого расходились круги по спокойной поверхности реки. Лосиха встрепенулась, издала хриплый крик и бросилась к лесу. В это мгновение потянул ветерок, и снова противоположный берег утонул в тумане. Захаров стрелял и промахнулся, чему в душе я очень порадовался.
Наконец взошло солнце. Клубы тумана приняли оранжевые оттенки. Сквозь них стали вырисовываться кусты, деревья, горы…
Через полчаса мы шли по тропинке и весело болтали между собою.
На поляне, ближайшей к морю, поселился старовер Долганов, занимающийся эксплуатацией туземцев, живущих на соседних с ним реках. Мне не хотелось останавливаться у человека, который устраивал свое благополучие за счет бедняков, поэтому мы прошли прямо к морю и около устья реки нашли Хей Ба-тоу с лодкой. Он прибыл на Кумуху в тот же день, как вышел из Кусуна, и ждал нас здесь около недели.
Вечером стрелки разложили большие костры. У них было веселое настроение, точно они возвратились домой. Люди так привыкли к походной жизни, что совершенно не замечали ее тягот.
Одни сутки мы простояли на месте. Нужно было отдохнуть, собраться с силами и привести в порядок свои вещи.
Наконец наступило 1 ноября – первый день зимнего месяца. Утром был мороз до 10 °C при сильном ветре.
XVII
Сердце Уссурийского края
Берег моря до реки Самарги. – Обоняние охотника. – Беспокойство и сомнения. – Перевал на реку Нахтоху. – Следы человека. – Удэхеец Янсели. – Монгули. – Исчезновение Хей Ба-тоу. – Безвыходное положение.
На реке Кузнецова мы распрощались с солоном. Он возвратился к себе на реку Тахобе, а мы пошли дальше на север, Хей Ба-тоу было приказано следовать вдоль берега моря и дожидаться нас в устье реки Холонку.
Тропа, которая до сего времени вела нас вдоль берега моря, кончилась около реки Кумуху. От мыса Олимпиады до реки Самарги, на протяжении ста пятидесяти по прямой линии и двухсот тридцати километров в действительности, берег горист и совершенно пустынен. Наподобие густой корковой щетки хвойный замшистый лес одевает все горы и вплотную доходит до берега моря. Эта часть пути считается очень трудной. Сюда избегают заходить даже туземцы. Расстояние, которое по морю на лодке можно проехать в полдня, пешком по берегу едва ли удастся пройти и в четверо суток. Лодка Хей Ба-тоу могла останавливаться только в устьях таких рек, которые не имели бара и где была хоть небольшая заводь. Река Бабкова достоинствами этими не отличалась, и потому Хей Ба-тоу прошел мимо нее и остановился около мыса Сосунова.
С утра погода была удивительно тихая. Весь день в воздухе стояла сухая мгла; после полуночи мгла начала быстро сгущаться. Солнце из белого стало желтым, потом оранжевым и наконец красным; в таком виде оно и скрылось за горизонтом. Я заметил, что сумерки были короткие: как-то скоро спустилась ночная тьма. Море совершенно успокоилось, нигде не было слышно ни единого всплеска. Казалось, будто оно погрузилось в сон. Часов в десять вечера взошла луна. Она также имела странный вид и даже в полночь не утратила того красного цвета, который свойствен ей в то время, когда она стоит низко над горизонтом. Утесы на берегу моря, лес в горах и одиноко стоящие кусты и деревья казались как бы другими – не такими, как всегда. В полночь мгла сгустилась до того, что ее можно было видеть в непосредственной от себя близости, и это не был дым, потому что гарью не пахло. Вместе с тем воздух приобрел удивительную звукопроницаемость: обыкновенный голос на дальнем расстоянии слышался как громкий и крикливый; шорох мыши в траве казался таким шумом, что невольно заставлял вздрагивать и оборачиваться. Казалось, будто мы перенеслись в другой мир, освещенный не луною, а каким-то неведомым тусклым светилом. Вслед за тем воздух наполнился какими-то звуками, похожими на раскаты грома, глухие взрывы или отдаленную пушечную пальбу. Звуки эти неслись откуда-то со стороны моря.
Явление это навеяло на всех людей страх; Дерcу говорил, что во всю свою жизнь он никогда ничего подобного не слышал.
Утром я сделал следующее распоряжение: Хей Ба-тоу с лодкой должен был перейти на реку Хатоху и там опять ждать нас, а мы пойдем вверх по реке Холонку до Сихотэ-Алиня и затем по реке Нахтоху спустимся обратно к морю.
Я распорядился, чтобы с вечера люди забрали все, что им надо, так как завтра Хей Ба-тоу хотел уйти на рассвете.
На другой день, 3 ноября, я проснулся раньше других, оделся и вышел из палатки. Картина, которую я увидел, была необычайно красива. На востоке пылала заря. Освещенное лучами восходящего солнца море лежало неподвижно, словно расплавленный металл. От реки подымался легкий туман. Испуганная моими шагами стая уток с шумом снялась с воды и с криком полетела куда-то в сторону за болото.
Когда солнце поднялось над горизонтом, я увидел далеко в море парус Хей Ба-тоу.
Я согрел чай и разбудил своих спутников.
Закусив поплотнее, мы собрали свои котомки и тоже отправились в путь по намеченному маршруту.
С каждым днем становилось все холоднее и холоднее. Средняя суточная температура понизилась до –6,3 °C, и дни заметно сократились. На ночь для защиты от ветра нужно было забираться в самую чащу леса. Для того чтобы заготовить дрова, приходилось рано становиться на бивак. Поэтому за день удавалось пройти мало, и на маршрут, который летом можно было сделать в сутки, теперь приходилось тратить времени вдвое больше.
Выбрав место для ночевки, я приказал Захарову и Аринину ставить палатку, а сам с Дерcу пошел на охоту. Здесь по обоим берегам реки кое-где узкой полоской еще сохранился живой лес, состоящий из осины, ольхи, кедра, тальника, березы, клена и лиственницы. Мы шли и тихонько разговаривали между собой, он – впереди, а я – несколько сзади. Вдруг Дерcу сделал мне знак, чтобы я остановился. Я думал сначала, что он прислушивается, но скоро увидел другое: он подымался на носки, наклонялся в стороны и усиленно нюхал воздух.
– Пахнет, – сказал он шепотом, – люди есть.
– Какие люди?
– Кабаны, – отвечал гольд. – Моя запах найди есть.
Как я ни нюхал воздух, но никакого запаха не ощущал. Дерcу осторожно двинулся вправо и вперед. Он часто останавливался и принюхивался. Так прошли мы шагов полтораста. Вдруг что-то шарахнулось в сторону. Это была дикая свинья и с ней полугодовалый поросенок. Я выстрелил и уложил поросенка.
На обратном пути я спросил Дерcу, почему он не стрелял в диких свиней. Гольд ответил, что не видел их, а только слышал шум в чаще, когда они побежали. Дерcу был недоволен: он ругался вслух и плевался, потом вдруг снял шапку и стал бить себя кулаком по голове. Я засмеялся и сказал, что он лучше видит носом, чем глазами. Тогда я не знал, что это маленькое происшествие было повесткой к трагическим событиям, разыгравшимся впоследствии.
Поросенок весил около двадцати четырех килограммов и был как нельзя более кстати. Вечером мы лакомились свежей дичью; все были веселы, шутили и смеялись. Один Дерcу был не в духе. Он все хныкал и вслух спрашивал себя, как это он не видел кабанов…
После ужина стрелки разделились на смены и стали сушить мясо на огне, а я занялся путевым дневником.
5 ноября утром был опять мороз –14 °C; барометр стоял высоко: 757. Небо было чистое; взошедшее солнце не давало тепла, зато давало много света. Холод всех подбадривал, всем придавал энергии. Раза два нам пришлось переходить с одного берега реки на другой.
Шли мы теперь без проводника, по приметам, которые нам сообщил солон. Горы и речки так походили друг на друга, что можно было легко ошибиться и пойти не по той дороге. Это больше всего меня беспокоило. Дерcу, наоборот, относился ко всему равнодушно. Он так привык к лесу, что другой обстановки, видимо, не мог себе представить. Для него было совершенно безразлично, где ночевать – тут или в ином месте…
Ночью я плохо спал. Почему-то все время меня беспокоила одна и та же мысль: правильно ли мы идем? А вдруг мы пошли не по тому ключику и заблудились? Я долго ворочался с боку на бок, наконец поднялся и подошел к огню. У костра сидя спал Дерcу. Около него лежали две собаки. Одна из них что-то видела во сне и тихонько лаяла и повизгивала. Дерcу тоже о чем-то бредил. Услышав мои шаги, он спросонья громко спросил: «Какой люди ходи?» – и тотчас снова погрузился в сон.
Над сонной землей, погруженной в ночную тьму, раскинулся темный небесный свод с миллионами звезд, переливавшихся цветами радуги. Широкой полосой, от края до края, протянулся Млечный Путь. По ту сторону реки стеной стоял молчаливый лес. Кругом было тихо, очень тихо… С полчаса посидел я у огня. Беспокойство мое исчезло. Я пошел в палатку, завернулся в одеяло, уснул, а утром проснулся лишь тогда, когда все уже собирались в дорогу. Солнце только что поднялось из-за горизонта и посылало лучи свои к вершине гор.
Сразу с бивака начался подъем. С первого же перевала мы увидели долину реки Пия; за ней высился другой горный хребет с гольцами. За ними, вероятно, должна быть река Нахтоху.
Отсюда, сверху, открывался великолепный вид во все стороны. На северо-западе виднелся низкий и болотистый перевал с реки Нахтоху на Бикин. В другую сторону, насколько хватал глаз, тянулись какие-то другие горы. Словно гигантские волны с белыми гребнями, они шли куда-то на север и пропадали в туманной мгле. На северо-востоке виднелась Нахтоху, а вдали на юге – синее море. Холодный, пронзительный ветер не позволял нам долго любоваться красивой картиной и принуждал к спуску в долину. С каждым шагом снегу становилось все меньше и меньше. Теперь мы шли по мерзлому мху. Он хрустел под ногами и оставался примятым к земле. Я шел впереди, а Дерcу сзади. Вдруг он бегом обогнал меня и стал внимательно смотреть на землю. Тут только я заметил человеческие следы; они направлялись в ту же сторону, куда шли и мы.
– Кто здесь шел? – спросил я гольда.
– Маленькая нога, такой ноги у русских нету, у китайцев нету, у корейцев тоже нету, – отвечал он и затем прибавил: – Это унта, носок кверху. Люди совсем недавно ходи. Моя думай, наша скоро его догоняй.
Другие признаки, совершенно незаметные для нас, открыли ему, что этот человек был удэхеец, что он занимался соболеванием, имел в руках палку, топор, сетку для ловли соболей и, судя по походке, был молодой человек. Из того, что он шел напрямик по лесу, Дерcу заключил, что удэхеец возвращался с охоты и, вероятно, направлялся к своему биваку. Посоветовавшись, мы решили идти по его следам, тем более что они шли в желательном для нас направлении.
Лес кончился, и опять потянулась сплошная гарь. Так прошли мы с час. Вдруг Дерcу остановился и сказал, что пахнет дымом. Действительно, минут через десять мы спустились к речке и тут увидели туземный балаган и около него костер.
Когда мы были от балагана шагах в ста, из него выскочил человек с ружьем в руках. Это был удэхеец Янсели с реки Нахтоху. Он только что пришел с охоты и готовил себе обед. Котомка его лежала на земле, и к ней были прислонены палка, ружье и топор. Меня заинтересовало, как Дерcу узнал, что у Янсели должна быть сетка на соболя. Он ответил, что по дороге видел срезанный рябиновый прутик и рядом с ним сломанное кольцо от сетки, брошенное на землю. Ясно, что прутик понадобился для нового кольца. И Дерcу обратился к удэхейцу с вопросом, есть ли у него соболиная сетка. Последний молча развязал котомку и подал то, что у него спросили. Действительно, в сетке одно из средних колец было новое.
От Янсели мы узнали, что находимся на реке Дагды, текущей в Нахтоху. Не без труда удалось нам уговорить его быть нашим проводником. Главной приманкой для него послужили не деньги, а бердановские патроны, которые я обещал дать ему на берегу моря. По дороге я стал расспрашивать его о тех местах, которые мы проходили. Последние дни стояли особенно холодные. На реке появились забереги, и это значительно облегчило наше путешествие. Все притоки замерзли; мы пользовались ими для сокращения пути и скоро дошли до того места, где Дагды сливается с Нунгини. Отсюда, собственно, и начинается река Нахтоху.
После полудня Янсели вывел нас на тропинку, которая шла вдоль реки, по соболиным ловушкам. Я спросил нашего провожатого, кто здесь ловит соболей. Он ответил, что место это издавна принадлежит удэхейцу Монгули и, вероятно, мы вскоре встретим его самого. Действительно, не прошли мы и двух километров, как увидели какого-то человека; он стоял около одной из ловушек и что-то внимательно в ней рассматривал. Увидев людей, идущих со стороны Сихотэ-Алиня, он сначала было испугался и хотел бежать, но, когда увидел Янсели, сразу успокоился. Как всегда бывает в таких случаях, все разом остановились. Стрелки стали закуривать, а Дерcу и удэхейцы принялись о чем-то горячо говорить между собой.
– Что случилось? – спросил я Дерcу.
– Манза соболя украл, – отвечал он.
По словам Монгули, китаец, проходивший по тропе дня два тому назад, вынул из ловушки соболя и наладил ее снова. Я высказал предположение, что, может быть, ловушка пустовала. Тогда Монгули указал на кровь – ясное доказательство, что ловушка действовала.
– Может быть, в ловушку попал не соболь, а белка? – спросил я опять.
– Нет, – отвечал Монгули. – Когда бревном придавило соболя, он грыз приколышки, оставив на них следы зубов.
Тогда я спросил его, почему он думает, что вор был именно китаец. Удэхеец ответил, что человек, укравший соболя, был одет в китайскую обувь и в задке левой ноги у него не хватает одного гвоздя. Доводы эти были вполне убедительны.
Отдохнув немного, мы отправились дальше и часов в пять дошли до устья реки Хода.
Вечером у огня я имел возможность хорошо рассмотреть своих новых знакомых. Нахтохуские удэхейцы невысокого роста, сухощавы и короткоголовы. Они имеют овальное лицо с выдающимися скулами, вогнутый нос, карие, широко расставленные глаза с небольшой монгольской складкой век, довольно большой рот, неровные зубы и маленькие руки и ноги.
– Точно детские, – говорили мои спутники, рассматривая их обувь, сшитую из выделанной лосиной кожи в виде олоч, с загнутыми кверху носками.
Цвет кожи удэхейцев можно было назвать оливковым со слабым оттенком желтизны. Летом они так сильно загорают, что становятся похожими на краснокожих. Впечатление это еще более усугубляется их пестрыми костюмами. Черные как смоль длинные прямые волосы они заплетают в две короткие косы, сложенные вдвое и туго перетянутые красными шнурами. Косы носятся на груди, около плеч. Чтобы они не мешали, когда человек нагибается, сзади, ниже затылка, они соединены перемычкой, украшенной бисером и ракушками.
Одежда нахтохуских удэхейцев состоит главным образом из трех кафтанов: двух нижних, матерчатых, и одного верхнего, сшитого из тонкой изюбровой кожи, выделанной под замшу. Халаты эти застегиваются у правого плеча и сбоку, как поддевки, и надеваются с напуском вокруг талии. Рукава около кистей стягиваются особыми нарукавниками. Затем принадлежностями костюма являются короткие штаны и наколенники, привязываемые ремешками к поясу. Головной убор состоит из белого капюшона, спускающегося на спину и плечи, и маленькой шапочки, на которой в стоячем положении прикреплены беличий хвостик и несколько красных шнурков с кисточками.
Весь костюм, от головы до ступней ног, спереди и сзади, обшит цветными полосами и обильно украшен красными орнаментами, изображающими спиральные круги, стилизованных рыб, птиц и животных.
Удэхейцы – большие любители металлических украшений, в особенности браслетов и колец. Некоторые старики еще носят в ушах серьги; ныне обычай этот почти совсем оставлен. Каждый мужчина, в том числе и мальчики, носят у пояса два ножа: один обыкновенный, охотничий, а другой – маленький, кривой, которым они владеют очень искусно и который заменяет им шило, струг, буравчик, долото и все прочие инструменты.
Проговорили мы почти до полуночи. Пора было идти на покой.
Туземцы взялись окарауливать бивак, а я пристроился около Дерcу и, завернувшись в одеяло, лег спиной к огню и уснул как убитый.
На другое утро с бивака мы снялись рано и пошли по тропе правым берегом реки. Последние дни были холодные и ветреные. Забереги на реке во многих местах соединились и образовали природные мосты. По ним можно было свободно переходить с одной стороны реки на другую.
