Владимир Рудинский
Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья
Летописец страшных времен
Как ни странно, поэты нашей, второй, волны эмиграции не очень много писали о войне. Можно помянуть стихи совсем юного тогда О. Ильинского, в которых она запечатлена скорее как цепь опасных приключений, чем как трагедия.
Зато вот Иван Елагин, единодушно признанный теперь самым талантливым из своего поколения, был этой темой ранен на всю жизнь. Его образы стали, как говорится, хрестоматийными, перешли порою чуть не в поговорку. Начиная с его раннего послевоенного стихотворения «Уже последний пехотинец пал» с его вонзавшейся в память концовкой: «А человек идет дорогой к дому, – Он постучится, и откроет мать. – Откроет двери мальчику седому».
Беда только в том, что дома-то у нас как раз не было: мы от России были отрезаны навсегда. Перемены наступили черезо многие десятки лет, и многие до них не дожили. Картины разрушения, непоправимых утрат, массовой гибели проходят через все творчество поэта. О котором мы можем судить теперь по изданию его произведений в Москве, в 1998 году, под общим заглавием «Стихотворения», в двух томах. Отражен в них и тягостный путь в иную жизнь, требовавший в обязательном порядке лжи и притворства: «Вру, что жил я в Сербии, – До тридцать девятого». А Россия… «О Россия – кромешная тьма… – О, куда они близких дели? – Они входят в наши дома, – Они щупают наши постели». И в ней, в той стране: «А называют землю Колыма… А есть еще другая – Воркута».
Елагину есть что вспомнить и из личного опыта: его отец, поэт Венедикт Март, был в СССР арестован и расстрелян. Воспоминания об этом раз за разом пробиваются среди строк его стихов. Вплоть до стихотворения «Амнистия», где он с горечью констатирует, что палачи, убившие его отца, ему теперь «простили», – и готовы бы позволить вернуться на родину.
Полагаю, зря автор предисловия к сборнику, Е. Витковский, ищет Елагину извинений: он, мол, лишь случайно остался в оккупированном немцами Киеве… Были у него все, самые резонные причины от советской власти бежать, – даже не разбирая куда! Что его там, в большевицкой России, рано или поздно бы ждало, – он нам деловито и точно рассказал: «И расправу учинят, и суд – Надо мной какие-нибудь дяди – И не просто схватят и убьют, – А прикончат идеалов ради».
Жаль, что сборник является далеко не полным. Исключены не только переводы (а ведь они бы тоже интересны), но, и все, что издателям показалось «недостаточно серьезным». Что бы было, если бы применять подобный критерий при публикации, скажем, Пушкина, А. К. Толстого, Некрасова… Даже дивная короткая комедия «Портрет мадемуазель Таржи» едва не подверглась оказывается отвержению! А она по уровню и напоминает нам пьесы Ростана и Мюссе в том же роде. И очень хорошо, что Елагин не был однообразен и его творчество не во всем на одно лицо!
Витковский удивляется стихотворению, где Елагин выражает сожаление, что не погиб вместе с жертвами выдач в Кемтене и Лиенце. Но мы-то его понимаем очень хорошо! Там уничтожили лучшее, что оставалось от России, и умереть там было, подлинно, честью. А что Елагину не пришлось попасть в РОА, – и потом под нож, – так это уж так: у каждого была в военные годы своя судьба, порою и чисто случайная.
Попав в США, поэт отнюдь не чувствует себя в раю. Идиотизм американской жизни ему кидается в глаза и находит выражение в его творчестве: «Брошу в церковь динамит, – Сразу буду знаменит». И обобщенный им опыт от Америки мы находим в чертах восседающего на крыше нью-йоркского небоскреба драконе, урчащем: «Я люблю девчонок хрупких, – Поутру, поутру. – Я их прямо в мини-юбках – Так и жру, так и жру!».
Елагин был человек высокой культуры. Ссылки у него на русскую и иностранную литературу, – всегда умеренные и кстати, – ясно об этом говорят. Любопытно явное влияние на него Грина, – одного из кумиров подсоветской – и антисоветской – интеллигенции времен нашей молодости.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Среди книг», 19 февраля 2005, № 2765, с. 4.
Дима, «Волошки», поэзия (франко-украинское издательство «Громада», Париж, 1947)
Всякому, кто хочет услышать новой эмиграции, следует прочесть эту книжку. Не будем пугаться того, что она написана на украинском языке. Кто из нас захотел бы действительно отнять у народов России право мыслить на родном языке и строить свою самобытную культуру? Что нас ранит и отталкивает, это то неистовое русофобство, в которое нередко скатываются представители национальной интеллигенции этих племен. Но к чести автора «Волошков» («Васильки») – юной поэтессы, скрывшей свое имя псевдонимом «Дима»[202], ни тени антируссизма нет в ее сборнике. Будем надеяться, что его нет и в ее сердце.
Стихи, лежащие перед нами, в кокетливой белой с золотом и синью обложке, отмечены явным талантом, позволившим автору с силой и блеском сказать то, что переживают многие, передать чувства беженской массы, чувства тех «перемещенных лиц», о которых так много говорится лжи, которые прошли всю Европу в поисках свободы и лучшей доли, и в судьбе которых так много общего, к какой бы национальности они ни принадлежали.
Вот воспоминания об утраченной родине:
Ты схилилась над картою низько
И в твоих прочитав я очах:
Ридне мисто на карти так близько,
А землею – тритисячный шлях.
Слеза, которая у героини стихотворения скатывается на географическую карту, жгучей каплей падает на сердце каждого из нас, и так и кажется, что перед мощною волною общего чувства должны рухнуть, как карточные домики, все разделяющие нас перегородки, созданные из зловещего материала ненависти между национальностями и партийными группировками.
Не менее трогательно и другое, навеянное тем же настроением, стихотворение – «Ветер из-за Днепра»:
Степив широких Украйны
В ним ридна писня гра,
О, витре, витре!.. Ти прилинув.
Я знаю, з-за Днипра…
Кому из нас чужд Днепр, воспетый Гоголем, Днепр, от берегов которого «пошла есть Русская земля»?
Ряд других стихотворений принадлежит к области чистой лирики. Таковы глубокие и нежные стихи, посвященные матери, или грациозная миниатюра «Тише! Или ты не слышишь?», о лукавом ветре, подслушивающем беседу влюбленных.
О достаточно широком кругозоре автора свидетельствуют переводы из английских поэтов – Лонгфелло, Мура (любопытный украинский вариант столь хорошо известного нам «Вечернего звона»). Но еще более отчетливо, чем эти иностранные влияния, ощущается в стихах «Димы» знание русской литературы – только творческое преломление вековых ее традиций могло дать автору способность писать, как она пишет.
Стоит ли пожалеть, что сборник написан по-украински? Несомненно, если бы он вышел по-русски, русская публика легче смогла бы оценить и тонкость отделки стихов, и непосредственность чувства поэтессы, и книга, вероятно, нашла бы более широкий резонанс. Но поскольку вдохновение автора вылилось в стихах, написанных на ее родном наречии, – нам остается лишь порадоваться успеху «Васильков», аромат которых я постарался передать в своей заметке.
«Русская мысль» (Париж), 20 сентября 1947, № 23, с. 5.
Весна и солнце
Алексей Константинович Толстой обмолвился о себе когда-то, в своей автобиографии, «…почти все мои стихотворения написаны в мажорном тоне, между тем как соотчичи мои пели по большей части в минорном». Между прочим, «почти все» – сильное преувеличение, но общий дух света и бодрости у Толстого, конечно, был. Из крупных русских поэтов это связывает его из предшественников только с Пушкиным, а из позднейших – с Гумилевым. У всех троих, при совершенном различии есть эта одна, и очень важная, общая черта.
Заслуга Гумилева в этом сохранении самостоятельности, в этом героическом движении «против течения», может быть, особенно велика. Ибо в его время элементы не только пессимизма, но и прямого разложения, уже прочно укоренились на русском Парнасе. В этой обстановке говорить о красоте и благости мира, при всей его жесткости и кажущейся для нас непоследовательности, утверждать культ силы, смелости и моральной чистоты мог только человек с настоящим и большим мужеством, каким Гумилев и был.
Но что бы он сказал, если бы оказался в эмигрантской нынешней среде, где налицо уже не идеализация тоски, мировой скорби, разочарования всех ценностей и всякого смысла существования и бесспорный закон, против которого никто не решается протестовать?
На одном полюсе это приводит к ядовитой безнадежности, и стихи поэта, по его собственным словам подобны смеси цианистого калия с сулемой. На противоположном, – к просветленной грусти другого поэта эмиграции, признающего высшую цель человеческого земного пути, но видящего в нем, в первую очередь, мрак и страдание. Из поэтов старой эмиграции разве что у одного Туроверова[203] можно найти некоторые ноты Гумилева.
И новая эмиграция в этом отношении внесла мало нового. Наиболее известные из ее певцов кинулись в то же смакование хандры и отчаяния, спустились в ту же долину ужаса, что и их предшественники. Стоит просмотреть произведения Ивана Елагина, чтобы в этом убедиться. И если у Кленовского[204] христианские мотивы несколько смягчают безотрадность тона, его все же к мажорным поэтам никак не причислишь.
Конечно, они пережили войну. Но ведь мы все, наконец, ее пережили. Конечно, нельзя упрекать тех, которые войной оказались морально сломленными. Но насколько выше те, которые доказали, что они настоящие люди, и, взглянув в глаза смерти, хаоса и разрушения, не потеряли способности улыбаться, бороться и строить новое!
Кто является полным и поражающим исключением на этом фоне, и о ком потому мы хотим поговорить подробнее, это – Олег Ильинский. Странно сказать, мы никогда не видели его стихов отдельной книгой, и только и встречали их раскиданными по страницам различных литературных журналов, как «Грани», «Литературный Современник» и «Возрождение». И в количестве гораздо меньшем, чем нам хотелось бы.
Потому что именно такая поэзия сейчас нужна, как воздух. Поэзия, полная молодости и радости, напоминающая о том, ради чего стоит жить, несущая с собой веселье и опьяненье счастьем. Стихи, которые помогали бы бороться с унынием и заботами, а не погружали бы еще глубже в меланхолию. Поэзия юности и энергии, а не одряхлевшая и проникнутая насквозь духом увядания и умирания.
Может быть, самое лучшее из до сих пор опубликованного Ильинским, это поэма «Фабрис». Нас не удивляет, что сюжет ее позаимствован из «Пармской обители» Стендаля. Стендаль искал всю жизнь тех же героев, какие близки Ильинскому, людей действия, волевых и динамичных. Не напрасно профессор А. А. Смирнов[205] сравнивал его в одной из своих статей с Александром Дюма.
Не случайно и то, что сюжет этого высшего достижения Ильинскаго взят из западной литературы. Если не бояться слишком сильных слов, у Ильинскаго есть черта, роднящая его с Пушкиным: всечеловечность, благодаря которой люди любой страны ему понятны и легко входят в его творчество. Европу же он, как мы все, эмигранты, знает хорошо; но оценить и отразить умеет, как очень немногие в русской зарубежной литературе.
Говорить, да еще кратко, о «Фабрисе» не так легко. Очень маленькая по размеру поэма совершенно оригинальна и по тону и по замыслу, и мы не видим ничего, с чем бы ее можно сравнить в русской литературе. Разве что с некоторыми отрывками у Пушкина? Скажем,
Альфонс садится на коня,
Ему хозяин держит стремя…
Иное дело в прозе. Тут, если не в русской, то в западной, можно найти много аналогий: и Дюма, и Вальтер Скотт, и Киплинг, и Сенкевич. Но своеобразие поэмы в том, что, идя от авантюрного романа, она подымается до истинной поэзии, и что в ней основная идея жанра – сконцентрированная сила, беззаботная радость существования, ни перед чем не знающая удержу смелость, – соединены с более глубоким чувством меланхолии, врывающимся в последние строки.
Хотелось бы процитировать кусочек. Но какой? Они все так равноценны и так тесно сбиты между собой, что, начав, кажется, не сможешь остановиться. Начнем, все же, с начала, и дадим две строфы:
В лесу раздается топот копыт.
По просекам вдоль оврагов —
Наездник дорожной пылью покрыт —
Он в темном плаще, со шпагой.
Вся дивная вишня в полном цвету.
Он слепнет на солнце глядя.
Склоняясь, он ветки рвет налету.
Он лошадь по холке гладит.
В старой Европе Ильинский, как у себя дома, и ее красота и очарование для него родные. Он возвращается к ней в своем «Старом городе», у ворот которого
Рыжий парень тебя, не мешкая,
Алебардой припрет к стене.
Но Ильинскаго в сказочный город все же пропустят. Он там – полноправный гражданин.
Нам интереснее, однако, проникнуть в его внутренний мир: и здесь поражающим звонким аккордом, блеском солнечных лучей нас встречает его жизнерадостность, его чувство красоты и увлекательности всего, что нам Бог дал на земле, и отчего современные поэты нас постепенно приучают, не смотря, отворачиваться с брезгливой гримасой. Ильинский умеет глядеть иными глазами:
Ты в комнате душной бросишь науки,
Ты бросишь тетради в ящик стола,
Ты свежие ландыши в связке купишь,
Случайно, на площади, у угла.
Мороженым будешь сыт за бесценок,
В душисто-сосновый ларек зайдя,
Под вечер тебя захлестнет непременно
Веселыми порциями дождя.
Это свежее и яркое восприятие жизни, словно впервые открывающейся всякий день, может быть еще лучше выражено, впрочем, в другом стихотворении под, как нельзя более подходящим, названием «Молодость»:
Нынче день-то какой хороший!
Бродит ветер, листья клубя.
Сотни девушек из окошек
Улыбаются для тебя.
Да не дашь ты своей свободы —
Как судьба твоя ни сложись,
Для тебя на многие годы
Лучшей девушкой будет жизнь.
То же самое опьянение прелестью нашей «жестокой планеты», которую так любил Гумилев, Ильинский несет с собою во всех своих странствованиях, как исторических, так и географических. И если мы упомянули тут Гумилева, то не зря: его ближе всего напоминают стихи Ильинскаго о Голландии, о которых мы хотим сейчас сказать несколько слов, о Голландии, где он, между прочим, увидел своим зрением, побеждающим века и тысячи верст, как в Саардаме:
Плотник из гавани. Петр Михайлов,
Жирную селедку жует с хвоста…
Разве не чистый Гумилев – такая вот картинка Амстердама:
Чайки кричат – горластые птицы.
«Чайна» – китайский ресторан.
Чаю хотите, мингер, напиться?
Чашка на гульден и полтора.
Сколько их здесь – желтолицых, черных,
Индонезийцев и других…
Все здесь торгует рыбой печеной,
Жулит, смеется и говорит.
Но уже, пожалуй, не от Гумилева, а целиком от Ильинского, чудная, интимно-лирическая концовка:
Весело всем… А может быть только
Мне и тебе?
Она вводит нас в тему любви, которая у Ильинского сразу и едина, и многолика. Возьмем два образца. Стихотворение «Капитуляция» в своей томительной пластичности, в своем ритме, передавшем жару и аромат лета, вызывает в памяти многое Алексея Толстого («Где гнутся над омутом лозы…», «В жаркий полдень едет бором, дедушка Илья…», «То было раннею весной…»), Батюшкова («Дебри ты, Зафна, собой озарила») и целый ряд стихов Парни[206]. Только, в сущности, легкомысленная игривость последнего здесь заменена недоговоренной, но глубокой страстью.
Здесь ягодки, и мы устали.
Тянуло с солнца в холодок.
И бабочка между кустами,
Вспорхнув, присела на ладонь.
И солнцепек, и ежевика.
Ладонь и бабочка близка…
И сильно голова кружится
От наклоненного виска.
Сейчас на карту все поставлено,
Сейчас игра ва-банк и вызов…
Что ж я, вы думаете, каменный,
Чтоб выносить такую близость?
А вот другой, трагический, аспект любви – стихотворение «Ю. Н.»:
И сначала вполне осознать не мог,
Шел, спускаясь на дождь по лестнице.
Почву мне выбили из-под ног,
Надо было сдержать равновесие.
Оно все выражает самый край отчаяния, о котором можно говорить, не нарушая предела эстетики. Сплошной стон боли, кончающийся беззащитными словами, обращенными к нашему последнему прибежищу:
Господи, как-нибудь устрой,
Поддержи меня, Господи.
И в то же время, оно построено так, что не убивает в читателе веры в жизнь, а ее укрепляет. Страдание надо уметь перенести, и лирический герой Ильинского его выносит с благодарной стойкостью – и, конечно, преодолеет его, не разочаровавшись в своей любви к миру.
Другие испытания, как ужасы войны – это уже нечто меньшее. Им настоящего человека не сломить. Да и сколько светлого Олег Ильинский сумел подметить там, где для других только и был кромешный ад!
Чего стоит эта дивная фигура русского парня из стихотворения «Шофер»:
С развеселой удалью шофера,
С наглой искоркой в глазах…
Который, кажется, больше всего любит свою машину, но, тем не менее, если уж придется, то:
Он польет свой грузовик бензином
И цигаркой подожжет.
Так и всюду. Через кровь и борьбу сияет божественный образ в человеке; надо лишь его видеть. Ильинский и видит. Возьмем его замечательную эпопею «Рядом с фронтом», которая напомнит так много переживаний, приключений и волнений большинству новых эмигрантов:
Прорыв. И бои за такой-то город…
И каждый рассчитывает, когда —
Учтя расстояние, местность и скорость
Советские танки будут сюда.
С полудня уже слышна канонада…
Заходят с боков! Обойдут кругом!
Застрянут! А, впрочем, смываться надо —
Сказать же короче – бежать бегом.
И на фоне этого задыхающегося бегства для спасения жизни, борьбы за самое последнее, улыбающаяся встреча между невольными врагами – советским танкистом и двумя удирающими на мотоцикле беженцами. Вот что им говорит красноармеец:
«Смываешься, чтоб тебя разразило!
Постой, вот догоним, всем вам каюк!
Куда ты уйдешь? Не хватает бензина
Эй, братцы, постойте, я подолью!»
Но Ильинский не только в современной, родной нам, России, разглядел человеческий лик. Он его находит и у иностранцев, и в разгаре войны. Вот его русские где-то в оккупированной немцами России, в муках эвакуаций, смотрят, как:
Седой солдат идет с походной кухни.
Побрякивая медным котелком.
Теперь бы чаю, не попить – понюхать.
Рот промочить единственным глотком.
Завершением сцены являются такие строки, примиряющие и радующие:
«Нун тринкен Зи, зо гет эс вирклих бессер[207]», —
Сказал солдат, подавши котелок.
Перечитав стихи Ильинского, всякий впечатлительный читатель испытает прилив новых сил и надежд. Как часто нам всем это нужно! И потому, как жаль, что они сих пор отдельной книгой не изданы…
Эго обстоятельство может до известной степени объяснять, но никак не извинять, тот факт, что Ильинский так мало отмечен критикой. Среди нас живет большой поэт, с непосредственным и ярким дарованием, которого несомненно рано или поздно оценит широкая публика – и странно, что о нем не пишут гораздо больше при разборах нынешней эмигрантской литературы.
«Возрождение» (Париж), рубрика «Литературные заметки», сентябрь 1956, № 57, с. 133–136.
Н. Ульянов, «Сириус» (Нью-Хэвен, 1977)
Книга читается с увлечением и без отрыва, несмотря на явные дефекты в композиции.
Сначала кажется, будто имеешь дело с классическим историческим романом, как их писали великие мастера данного жанра: Вальтер Скотт, Александр Дюма, Генрик Сенкевич; и, по их образцу, у нас – Загоскин, Пушкин, А. К. Толстой. Согласно установленным ими канонам, в центр действия помещается вымышленный герой, или группа героев, чьи судьбы переплетаются с таковыми у подлинно существовавших лиц, игравших важную роль в прошлом.
В подобном случае, у Ульянова[208] на первом плане оказался бы юный армейский поручик Александр Дондуа, из «тамбовских Дондуа», – потомок полностью обрусевших французских эмигрантов, влюбленный в Великую Княжну Марию Николаевну, дочь нашего последнего царя. Он очень удачно появляется на сцене, сразу подкупая сердце читателя, а вслед за ним обрисовываются и другие dramatis personae[209], на ком могла бы строиться фабула: его друг, полковник Жуков, его либеральный дядя – Лучников, его знакомый – астролог Маврокордато.
Но наши надежды не сбываются. Дондуа, чем дальше, тем больше, отходит в тень; его участь рассказывается вскользь, его мысли и чувства излагаются мимоходом. Да и любимая им царевна остается для нас грациозным и очаровательным видением; проникнуть в ее внутренний мир автор и попытки не делает.
Есть и иная школа исторического романа, преобладающая в наши дни. Она, например, в Англии блестяще представлена двумя исключительно талантливыми женщинами: Маргарет Ирвин[210] (скажем, в ее романах о Монтрозе[211], о Марии Стюарт) и Норой Лофтс[212] (в романах об Анне Болейн, об Изабелле Католической, о Гортензии де Богарнэ). Много писали по такой же схеме и в СССР: Василий Ян об Александре Невском, Алексей Югов[213] о Данииле Галицком, Валерий Язвицкий[214] об Иоанне Третьем и т. д. Тут берется биография подлинной исторической фигуры и вокруг нее развивается художественное повествование.
По этому принципу, в главные персонажи «Сириуса» автоматически выдвигалась бы трагическая личность Николая Второго. Мыслимо было бы, конечно, использовать и демонический образ Распутина, или хотя бы кого-либо из министров и генералов того времени.
Но нет и этого. Роман просто превращается в картину событий целой эпохи; если в нем есть герой, то это – Россия; если есть сюжет, то это – страшные годы поворота, ниспровергшего великую державу в бездну неизмеримых страданий.
К числу недостатков, уже отмеченных критиками, относится несправедливое – слишком отрицательное – изображение государя Николая Александровича, и еще более – царицы. В извинение автору можно сказать, что он, несомненно, придерживался мемуаров современников, тогдашних политических деятелей; у них же такая оценка и доминирует: у левых из предубеждения, у правых – по причинам неудовлетворенных амбиций, личных обид или в поисках козла отпущения за катастрофу.
В отдельных эпизодах, однако, – словно бы пользуясь моментами, когда автор им по рассеянности предоставляет свободу! – царь и царица проявляют неожиданное и непреодолимое очарование.
Что до оригинальной идеи, положенной в основу всего произведения, о гибельном влиянии зловещей планеты Сириус на Землю, она, понятно, воспринимается как чистая фантастика. Хотя, с другой стороны, ощущение рока, фатума, внезапного прорыва в мир неких сатанинских сил, всегда испытываешь при знакомстве с происходившим в России (да и не в ней одной) в первые десятилетия XX века.
Для всех нас, не знавших и не помнящих того периода, никакие разговоры с очевидцами и участниками тогдашних событий ничего не объясняют. Какая слепота, какое безумие охватили людей, мешая им видеть и сознавать, что они творят, куда толкают страну, чем их действия должны окончиться?!
«Современник» (Торонто), рубрика «Библиография», 1978, № 37–38, с. 248–249.
