Владимир Рудинский
Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья
Не исключено даже, что многочисленные увлечения Марины, – которые мы, соглашаясь в этом со Слонимом, относим к поэтическим фантазиям, – имели подсознательной подоплекой стремление вырваться из семьи, неуклонно толкавшей ее в бездну. Но ей убийственно не везло в выборе: фигуры вроде Родзевича[137] выглядят куда более отталкивающе, чем Эфрон, а о таких, как Штейгер[138], смешно и упоминать.
Эфрон говорил жене: «Представьте себе вокзал военного времени – большую узловую станцию, забитую солдатами, мешочниками, женщинами, детьми, всю эту тревогу, неразбериху, толчею – все лезут в вагоны, отпихивая и втягивая друг друга. Втянули и тебя, третий звонок, поезд трогается – минутное облегчение – слава тебе, Господи! – но вдруг узнаешь и со смертным ужасом осознаешь, что в роковой суете попал – впрочем, вместе со многими и многими! – не в тот поезд, что твой состав ушел с другого пути, что обратного хода нет – рельсы разобраны».
В такой именно поезд не в ту сторону и попала по его, Эфрона, вине Марина Ивановна. Зловещий поезд довез ее до Елабуги и до безымянной могилы.
Но осталась слава, которая не вянет, а растет и растет. Мало риску предсказать, что на могиле (хотя точное место ее и не известно) будет возведен памятник. Несомненно, горы книг будут напечатаны о страшной судьбе этой жертвы большевизма.
Хочется надеяться, что в работах о ней, в конце концов, восторжествует правда. А ложные трафареты и вредные мифы отлетят и рассеются как дым!
«Голос зарубежья» (Мюнхен), рубрика «На литературные темы», сентябрь 1989, № 53, с. 13–16.
Неувязка
В ходе полемики о книге В. Ларионова[139] «Последние юнкера» нашлись лица утверждающие, что предисловие Н. Росса согласовано с писателем и не подлежит отдельному обсуждению. Может быть, и согласовано. Но… при чтении весьма заметно, что у автора книги и у составителя предисловия налицо две разные концепции революционных событий.
Для Росса, на стороне красных сражалась хорошая, героическая русская молодежь, ставя себе целью светлое будущее России.
У Ларионова, бившегося на стороне белых, такое умиленное и просветленное отношение к противникам полностью отсутствует. Посмотрим, как он их рисует.
В поезде, когда Ларионов пробирается из Петербурга к белым, ему встречается рослый, здоровый красногвардеец: «Насытившись, он начал нам рассказывать о своем участии в подавлении восстания в Москве в составе Красной Гвардии. Он сообщил, что в Кремле собственноручно заколол нескольких кадет. "Такие малолетние, а вредные"». В том же поезде, сгрудившиеся солдаты с радостным хохотом читают «гнусную книжонку "О любовных похождениях Императрицы с Распутиным"». Что-то эта героическая молодежь не вызывает большой симпатии!
Тут показаны ее разговоры и интересы. А вот она и в действии. Прошли красноармейцы через черкесское селение, и там «cакли были пусты, обитателей в них не было. Мечеть была осквернена: Коран порван на мелкие куски и затоптан, на полу – испражнения. Мы тут же узнали, что не успевшие убежать жители аула были отведены в овраг и там перебиты. Женщины и девушки перед этим изнасилованы». Своеобразными методами боролась красная молодежь за светлое будущее (ну, оно и вышло не столь уж светлое; что посеешь, то и пожнешь)!
И раз за разом находим мы у Ларионова примерно ту же самую историю: «почти все раненые и оставшиеся с ними сестры и врачи были перебиты». Так неуклонно вели себя большевики.
Притом, немногочисленные белые били и разгоняли толпы красных; те одолели только когда имели численный перевес раз в десять.
Остается вопрос, кто прав: Росс или Ларионов? Так надо одно учесть: Росс о революции и гражданской войне знает по книжкам; а Ларионов в самом деле воевал, и рассказывает про то, что видел своими глазами.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Трибуна читателя», 31 мая 1986, № 1870, с. 3.
Игорь Гузенко: «Падение Титана»
«Один новый эмигрант нам опаснее, чем десять старых», – сказал будто бы, когда-то, советский посол в Париже, Богомолов. Верно это или нет, но, видимо, такова точка зрения большевиков. И думаем, что одним из первых в их черном списке, списке тех, найти и уничтожить кого они считают нужным и важным, стоит имя: Игорь Гузенко[140]. Наряду с немалым числом безымянных беженцев из СССР между двумя войнами, среди которых выделяется личность Ивана Солоневича, и массой новой эмиграции, из каковой выкристаллизовалась уже целая плеяда одаренных писателей и публицистов – Н. Нароков, С. Максимов, Л. Ржевский, Б. Ширяев, Л. Норд – мы знаем некоторое количество невозвращенцев, людей, выезжавших из «страны победившего социализма» с разрешения властей и отказывавшихся ехать обратно. Беседовский[141], Бармин[142], Кравченко, Коряков, Алексеев, Петров[143], Растворов[144]… Многие из них проявили литературный талант. Но на наш взгляд, книга Гузенко «Падение титана» превосходит все до сих пор созданное невозвращенцами. Оговоримся еще об одном, что в наших глазах делает честь Гузенко: в отличие от других невозвращенцев, – и это сильно приближает его к категории более широкой, новых эмигрантов, – в его книге отрицание большевизма носит тотальный характер. Резко расходясь с Коряковым и несколько меньше с Кравченко, он не ищет оправдания революции в каких-то благах, якобы, данных ею народу. Революция дана им как катастрофа, как трагедия сама по себе и как причина страшных грядущих бед. Оговоримся, что автор романа далек от эмигрантского ригоризма, от дешевой непримиримости, основанной на непонимании. Он не только видит, что толкало людей в лагерь красных; главные герои его произведения сами принадлежат к этому стану и до конца из него вполне не выходят. Но читателю показано, с жутким реализмом, которого ничем нельзя опровергнуть, к чему их приводит путь коммунизма. Одного к страшной физической гибели, другого к глубокой моральной деградации.
Весьма невыгодно для читателя, что он вынужден знакомиться с «Падением титана» в английском переводе (или, на выбор, французском – роман печатается в «Фигаро»), за исключением небольшого кусочка, опубликованного по-русски в «Новом Журнале». Но книга страдает от этого гораздо меньше, чем можно было бы ждать. Через иностранный текст просвечивает русский подлинник с его характерным языком, передающим выражения современной России. С другой стороны, надо признать, что в английском тексте хорошо сохранится юмор автора; известно, что понимание смешного у русских и у англосаксов имеет много общего. По-французски, вероятно, львиная доля остроумия автора теряется.
Роман Гузенко нужно непременно прочесть не только из-за его политического значения, но и просто потому, что это сильная, яркая вещь. Английская пресса сравнивает его с романами Достоевского, и не напрасно по крайней мере в том отношении, что преемственная связь с «жестоким талантом» ощущается вполне ясно. Острота психологического анализа, сближающая Гузенко с Нароковым, автором «Мнимых величин», несомненно идет от «Братьев Карамазовых» и «Преступления и наказания». Отметим еще бесспорно высокий культурный уровень романа.
Подходя с другой точки зрения, можно отметить правдивость и мастерство, с какими Гузенко рисует советский быт и душу подсоветского человека. Совершенно чуждый идеализации, Гузенко передает не только ужас материальных условий, но и низменные движения людей, в подобном мире неизбежные. И, однако, общий вывод из его рассказа может быть только оптимистичный. Мы видим, как даже на самом дне советской жизни, даже в самой страшной обстановке, люди сохраняют хорошие черты, присущие русскому характеру, – как врожденные нашему народу жалостливость, дружелюбие и терпение скрашивают все вокруг.
«Падение титана» – книга необыкновенная по широте охвата: на 680 страницах здесь отражены, кажется, все слои, все типы, возможные в СССР. Партийные верхи, интеллигенция, рабочие, чекисты… даже антисоветские партизаны проходят перед нашими глазами. Своеобразный реализм автора находит свое выражение в том, что читателю делается понятным, как вообще может человек жить в СССР, – природный оптимизм, беззаботность и общительность русского народа проявляются везде, будь-то в концлагере, будь-то в кругу советских вождей. И самый замученный заключенный, и самый зачерствелый коммунист остаются все же под пером Гузенко людьми, и притом русскими людьми.
Но как страшно то, что делает с ними большевизм! Бывший партизан Сидоров, боровшийся за лучшую жизнь для народа, сам не заметив, как предает лучшего друга, a сделавшись директором завода, слышит от родной дочери упрек, что строит свое счастье на муках этого народа… и все для того, чтобы исчезнуть, как враг народа. Его дочь Лида, самый мягкий и привлекательный образ романа, брошенная мужем, когда ее отец арестован, проходит через страшные муки голода, каторжной работы и унижения, нигде не теряя своего очарования. Академик Глушак доведен до того, что становится сексотом… Но страшнее всех образ главного героя, Федора Новикова. В нем узнаешь тот жуткий тип, которому профессор Федотов дал название homo sovieticus. Обуреваемый жаждой выдвинуться, сделать карьеру, он идет на все, не останавливается ни перед чем, теряя всякую человечность. И это еще страшно оттого, что автор совершенно объективно показывает нам внутренний мир этого умного, сильного человека, все его чувства и мысли, и даже вкладывает в его уста глубокие и интересные слова о смысле жизни, составляющие основную философскую идею книги.
Новиков, бесспорно, главное действующее лицо романа. Но вращается действие вокруг другой фигуры: великого писателя Михаила Горина, в котором нельзя не узнать Горького. Автор смело и удачно поступил с этим образом, не связывая себя верностью подробностям и беря от прототипа лишь то, что было важно для его художественных целей. Горин недаром назван титаном: идея античного рока явно тяготеет над этим человеком, который из неверно понятых концепций гуманизма способствовал победе большевиков и потом оказался у них в плену, оказался принужден поддерживать совершенно нечеловеческую по своей жестокости систему. Его убивает большевизм, но это убийство носит иной характер, чем расправа большевиков с их врагами: Горин как бы убивает себя. Перед смертью у него хватает, однако, мужества отречься от всего, чему он служил. Его предсмертная записка обращена к Андрею Демину, борцу против большевизма. И его убийца, Федор Новиков, передает это письмо своему брату Николаю – чтобы завещание Горина не пропало. Демина уже нет на свете, но он знает, что Николай – такой же враг советского строя.
Столкновение Новикова с Гориным отражает одну из самых глубоких проблем современности. Новиков ненавидит Горина за то, что видит в нем одного из создателей большевизма, чудовищность которого он сознает, хотя и сам ему служит. Невольно вспоминаешь разговоры, которые десятки раз приходилось слышать в эмиграции, между беглецами из советской России и «левыми» интеллигентами из старой эмиграции. – «Это вы сделали революцию! Это вы создали большевизм, а мы обязаны платить по счету!» – «Нет, мы хотели свободы; а вы даже не понимаете наших идеалов, из-за вашего советского воспитания!». Это – отблеск того же вопроса, который поднят в романе.
Не будем останавливаться на второстепенных персонажах, из которых многие замечательны. Чего стоит европейский писатель Ромен Руан, который видит все изъяны французских законов, но не в силах понять, что делается в СССР, или все эти партийные пауки в банке – Ларины, Верии, Дуровы. Рядом с ними немногословно, но убедительно даны другие типы – простые, мужественные люди, какие никогда не примут большевизма и могут подчиниться ему только внешне. Погибает Андрей Демин, но другие, как Николай Новиков, Лида, мальчик Игорь остаются жить – и пока они живы, остается надежда на свержение большевизма.
Умная, глубокая книга, где читатель найдет и трогательное, и смешное, но больше всего страшное; хорошо написанная книга, дающая верную, неумолимую картину жизни теперешней России, книга, которой Гузенко наносит советскому строю новый удар. Пожелаем автору, доказавшему свою одаренность, как он доказал свое мужество, разоблачив в свое время атомный шпионаж большевиков, с успехом продолжать свою работу. И будем надеяться, что получим возможность прочесть его книгу целиком по-русски, о чем следовало бы подумать Чеховскому издательству.
Что до фактической основы романа, стоит ее сопоставить с главой, посвященной Горькому в книге Лидии Норд «Инженеры душ», рисующей его глубокое разочарование в советской власти и обстоятельства его смерти. Гузенко может быть свободно обращается с деталями… но, сколь мы в состоянии судить, он очень хорошо информирован о событиях, легших в основу его произведения.
«Возрождение» (Париж), рубрика «Среди книг,
газет и журналов», май 1955, № 41, с. 137–140.
В. Лавров, «Катастрофа» (Москва, 1994)
Начнем с хорошего. Таковым является неумолимое развенчание и разоблачение большевизма с самых его корней: Ленина, Троцкого, Зиновьева, Свердлова.
Это можно только ото всей души приветствовать. Дай Бог, чтобы это было одной из первых ласточек. Как бы продолжая наблюдения Солженицына над февральской революцией, Лавров рассказывает нам правду об октябрьской.
Книга, названная в подзаголовке «историческим романом», есть, собственно, романсированная биография И. Бунина. Построена она несколько однообразно, по принципу использования его дневников, писем, иногда и рассказов или романов. В результате, он все время произносит монологи или участвует в многозначительных диалогах. Для биографии прием неплох; для романа – не вполне удовлетворителен.
Пока речь о России, мало о чем можно возражать. Но, увы, когда речь заходит об эмиграции, – возражений напрашивается множество…
Прежде всего, с досадой констатируем, что автор совершенно не знает французского языка, а не имея сведений о сем последнем, – не вполне и удобно писать о Бунине, проведшем полжизни во Франции.
С изумлением читаем арисменд, вместо аррондисман (то есть «округ», «район»). Нелепо звучит название улицы Ла Боети, вместо Ла Боэси. Что до улицы Фазанари, такой в Париже нет, и сомневаемся, была ли? Скорее всего, ее имя изуродовано. И, наконец, французы не стали бы кричать: «Вив ла Русси!». У них плохая привычка Россию именовать Рюсси.
Едва ли не хуже еще фальшивый язык, каким Лавров заставляет объясняться между собой русских эмигрантов.
Ни Бунин, ни его друзья никогда бы не сказали: «в адрес». Этот мерзкий оборотец расплодился только после Второй мировой войны. За границей мы все говорили (первая и вторая эмиграция): «по адресу» или «на адрес».
Настолько же немыслимо звучит в устах Ивана Алексеевича восклицание (в мечтах о родине): «День прожить в Глотово!». Он бы сказал: «В Глотове». Так, между прочим, и сейчас в «бывшем СССР» выражаются более грамотные писатели, например, Солоухин: «В Шахматове», «Во Внукове» и т. п.
Точно так же, не сказал бы он санаторий. В 20-е годы господствовала форма женского рода: санатория.
Наряду с этим, в книге везде повторяется (в том числе в авторской речи!) устарелое, искусственное синематограф.
Не знаем, зачем (в знак презрения?) добрая знакомая Бунина, Мария Самойловна Цетлина[145], именуется везде Цетлин. В эмиграции никто ее так не называл.
Ну да это – промахи технические (хотя в историческом романе весьма и существенные!). Гораздо хуже идеологический перекос, в который Лавров впадает в конце своей книги (чем ужасно ее портит, к нашему искреннему сожалению…).
Он с яростной ненавистью атакует Мережковских (которые были люди умные и талантливые, если в быту и малосимпатичные), Шмелева, Краснова и ряд других писателей и общественных деятелей за то, что они оставались последовательными антикоммунистами и, по стратегическим соображениям, поддерживали немцев против большевиков.
Но ведь тогда надо осудить и Власовское движение, и Русский Корпус на Балканах, и массу других людей, живых и мертвых, в чьей высокой порядочности никак нельзя усомниться!
Более того, он объединяет с ними, в глобальном обвинении в антисоветчине даже упомянутую выше Цетлину, Вейнбаума[146], Седых[147]; а надо бы, – хотя он об этом умалчивает, – и Гуля, Мельгунова, Зайцева, Алданова. Ибо все эти люди дружно осудили советофильский уклон, в который, к несчастью, Бунин на своем закате скатился. Отметим даже, что и тут он не пошел до конца, как те, более глупые, но и относительно более честные совпатриоты, которые и впрямь поехали в «страну победившего социализма», до или после Второй мировой войны, как Эфрон, Святополк-Мирский[148] и сколько других!
Что же до антисоветчины, – то почему же нам надо было быть просоветскими?! Когда сам же Лавров большевизм, и ленинский, и тем более уж сталинский рисует в его подлинном кошмарном безобразии?!
Нельзя и не надо оправдывать безусловно ложные взгляды и шаги, даже выдающихся людей. Самое мягкое было бы, честно охарактеризовать их как ошибки (навряд ли простительные…).
Бунин был, конечно, талантливым писателем. Заметим в скобках, – на наш взгляд он был куда сильнее как поэт, чем как прозаик. И вспомним мнение о нем И. Л. Солоневича, – пусть субъективное, но не лишенное проницательности: «второй сорт русской литературы».
Но, как ни грустно, литературное дарование отнюдь не всегда увязывается с политической принципиальностью или хотя бы с трезвым мышлением.
Блестящий в «Окаянных днях», когда произносит анафему революции, разумный, когда осуждает всех левых, от декабристов до эсеров и социал-демократов, – Бунин не поколебался стать сотрудником левых «Последних Новостей» Милюкова. Хотя была уйма других газет и журналов… Но эта газета была богаче других и платила больше. По человечеству, можно понять. Но хвалить, – не стоит!
Когда же он впал в просоветский угар, – все его осудили (да и как иначе?), от монархистов до социалистов, вся русская эмиграция, не пошедшая, как тогда выражались, «из Голгофы в Каноссу».
Честно-то говоря, он сам свою ошибку понял и от нее более или менее отошел; но уж не будем входить в долгие подробности.
Остановлюсь на другом. Автор книги приводит жестокие – но какие меткие! – слова В. Катаева (о жене Бунина): «белая мышь с розовыми глазами». Я ее видел раз в жизни, но именно такой ее и запомнил.
Мы исключали, на общем собрании, из Союза Писателей советских патриотов. И она туда явилась с протестом, в сопровождении секретаря, Зурова[149]. Выразив свое негодование, эта пара величественно удалилась.
«Патриотов» мы все равно, своим чередом исключили. Но ее фигура так мне врезалась в память, что вот, читая о ней, я только такой и могу себе ее представить. Хотя, без сомнения, она и была когда-то молодой; вероятно, даже и красивой.
Выделю еще один пассаж в «Катастрофе».
Старый Бунин с горечью говорит, что, мол, эмиграция была для него непрерывной цепью материальных лишений.
Ему ли жаловаться?! Получил Нобелевскую премию и ухитрился, – вещь, какую и понять трудно! – в два года ее целиком промотать.
Причем не то, чтобы он открыл свою газету или создал свою партию, – а просто как-то сумел прокутить!
Мы все, масса русских эмигрантов, переживали лишения более серьезного типа…
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), Рубрика «Библиография», 4 февраля 1995, № 2321, с. 2.
Б. Поплавский, «Домой с небес» (Санкт-Петербург, 1993)
Книга объединяет два романа Бориса Поплавского[150], «Аполлон Безобразов» и «Домой с небес», с предисловием некоего Луи Аллена из Лилля и обширными комментариями. Романы интересны главным образом как отражение быта поколения русской эмиграции, которое само себя именовало (не вполне справедливо) «незамеченным», тех, кто в молодости видел еще Россию, но окончательно сформировался и проводил жизнь за границей.
Отсюда – сильное влияние французской литературы, воздействие модных в те годы ницшеанских идей и мучительная раздвоенность, порождающая томление духа и метания в разных направлениях.
Первый роман более значителен, второй – куда слабее. Напряженные религиозные искания, уже в первой части дилогии стоящие на грани богохульства, во второй эту грань переходят, впадая порою в неприличие. Если в «Аполлоне Безобразове» есть какой-никакой сюжет, то в «Домой с небес» действие уныло топчется на месте. В истории Аполлона и его друзей намечаются некоторые характеры и образы (часто неправдоподобные), во втором же романе перед нами только скучный список решительно непривлекательных девушек из эмигрантской среды, за которыми вяло волочится центральный герой, непрерывно регистрируя, однако, отталкивающие черты их внешности и особенно – вовсе гадкие моральные их свойства. Вольно ж ему было выбирать таких! В зарубежье всегда хватало девушек совсем иного типа.
Действие разворачивается на фоне богемной жизни в Париже, на Лазурном побережье и даже на итальянских озерах, как бы иллюстрируя пустоту и бессмысленность существования персонажей.
Предисловие и примечания заслуживают особого внимания. Мсье Трике, если и писал русские стихи (что сомнительно), не пытался учить Пушкина, или хотя бы Ленского, как это надо делать. Его духовный наследник г-н Аллен смелее, и пробует давать Поплавскому не очень нужные уроки.
Он поправляет язык русского поэта довольно-таки забавным образом. Например, указывает, что мол, греческий остров надо именовать Кифера (в современном греческом-то произношении, кажется, Кифира). Но ежели сия форма и фигурирует на географических картах, то не только Поплавский, но и куда более авторитетный в сфере поэзии Г. Иванов говорят о «Путешествии на остров Цитеру»; да также обычно называют по-русски и соответствующую картину Ватто. Что до галлицизмов Поплавского, которые Аллен высмеивает, – они, в основном, умышленные, для создания местного колорита. Русскую грамматику Поплавский вполне удовлетворительно знал.
Странное впечатление производит в изложении Аллена и биография рано и трагически погибшего поэта. Остающийся темным вопрос об его смерти (cлучайность? cамоубийство? eбийство?) здесь смазан и словно бы умышленно запутан. Суть дела была ведь в том, что он отравился вместе с приятелем (имя которого долго держалось почему-то в секрете, но с недавних пор раскрывается как Сергей Ярхо). В результате чего, как в непристойных стихах Баркова[151]: «Наутро там нашли два трупа».
Аллен же зачем-то второй труп устраняет путем замалчивания, а о кончине Поплавского отзывается как о чисто случайной. Случайная или нет, но она была на почве принятия чрезмерной дозы героина. Ссылки же на Илью Зданевича, бездарного романиста, писавшего под псевдонимом Ильязд[152], только лишний раз подтверждают, что это свидетель в высшей степени ненадежный.
Примечания, подстрочные и в конце тома, представляют собой крайне курьезную картину. В них некоторые вопросы, например, о средневековых еретиках и схоластах, освещены чрезвычайно подробно. Тогда как многие другие пункты оставлены без объяснения, отнюдь бы тут нелишних. Например, многие ли подсоветские читатели, незнакомые со скандинавской литературой, поймут ссылки Поплавского на Ингрид и Сольвейг?
Во многих случаях примечания не просвещают, а дезориентируют. «Cafe des Deux Magots» переведено как «Кафе двух Маго», словно бы речь шла о какой-то семье Маго! На деле, magot по-французски это «обезьяна», «мартышка». Rue de la Montagne Sainte Genevieve объяснено как «улица Горы Сен Женевьевы», что весьма нелепо. Если уж переводить, то надо бы не Сен (!) Женевьевы, а Святой Женевьевы, или Святой Геновефы. Rue de la Gaîté, т. е. «улица Веселья», передано как улица Гэте, вызывая у неподготовленного читателя ассоциации с великим немецким поэтом. Гримуары превратились в несуществующие примуары (речь шла о средневековых сборниках магических и алхимических формул).
В одном месте из неверного перевода возникает сильное и важное искажение смысла. Старый аббат Гильдебрандт умирая, беспокоится о судьбе девушки, воспитывавшейся в монастырской школе, у которой он находил особые духовные дарования, и спрашивает у сидящей у его одра монахини:
– Marie, faut-il lui dire? – т.e.: «Мария, надо ли ей сказать?».
А это переведено так: «Мария, сказать ли ему?». Кому же это, ему? Получается галиматья, сбивающая с толку читателя, не знакомого с французским языком (а для знающего по-французски незачем было бы и переводить).
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), Рубрика «Библиография», 1 мая 1993, № 2230, с. 2.
