Влас Дорошевич
Сахалин
– Да ведь и он-то настоящий, не липовый.
– Черт, будь по-вашему! Жертвую красную! Пущай чувствует, чье имя, отчество, фамилию носит!
– Вот это дело! Айда Сидор Карпович! Это душа!
– Вот тебе и свадьба – в тюрьме радость. Требуй, что ль, водки из майдана, Сидор Карпович! Дай молодых вспрыснуть. Дай им Бог совет да любовь! – балагурит каторга. – Майданщик, песий сын сиволапый, дела аль своего не знаешь? Свадьба, а ты водку не несешь!
И продал человек свою жизнь, свою участь за 10 рублей, – тогда как настоящая-то цена человеческой жизни на каторге, настоящая плата за сменку колеблется от 5 до 20 рублей. Половину из полученных 10 рублей возьмет себе, по условию, храп за то, что надбавил цену, а остальные 5 отыграет мастак или возьмет майданщик «в счет долга».
– Это что, что за тебя заплатили! Ты сам за себя поплати!
За водку, мол, не плачено.
Или попросту украдут у сонного и пьяного. Тюрьме ни до чего до этого дела нет:
– Всякий о себе думай!
Но одна традиция свято соблюдается в тюрьме: человека, продавшего свою «участь», напаивают до бесчувствия, чтобы не мучился.
– Тешь, дескать, свою проданную душу!
Он меняется со своим сменщиком платьем. Если раньше не носил кандалов, ему «пригоняют» на ноги кандалы, сменившийся рассказывает ему всю свою историю, и тот обязан рассказать ему свою, чтобы не сбиться где на допросе. Тут же «подгоняют приметы». Если у долгосрочного арестанта значилось в особых приметах несколько недостающих зубов, – то сменившемуся краткосрочному вырывают или выламывают нужное число зубов. Если в особых приметах значатся родимые пятна, – выжигают ляписом пятна на соответствующих местах. Все это делается обязательно в присутствии всей камеры.
– Помнишь же? – спрашивают у сменившегося.
– Помню.
– Все, братцы, видели?
– Все! – отвечает тюрьма.
Приказывают майданщику подать водку – и свадьба кончена. Человек продал свою жизнь, взял чужое имя и превратился в сухарника. Наниматель отныне его хозяин. Если сухарник вздумал бы заявить о свадьбе по начальству и засыпать хозяина, – он будет убит. Другого наказания за это каторга не знает.
И вот наутро, снова с головой, которая трещит с похмелья, просыпается новый долгосрочный каторжник.
Он – не он.
Под его именем ходит по тюрьме другой и несет наказание за его пустяшный грех.
А у него впереди – 20 лет каторги. Иногда плети. Наказание за преступление, которого он никогда не совершал.
У него на ногах кандалы – чужие. Преступление – чужое. Участь – чужая. Имя – чужое. Нет, теперь все это не чужое, а свое.
– Это верно! – посмеивается каторга. – Сам не свой человек становится.
Что должен чувствовать такой человек? Серцевед-каторга первое время следит за ним: не повесился бы. Тогда может все открыться.
– Но затем привыкнет…
– Ко всему подлец-человек привыкает! – со слезами в голосе и на глазах говорил мне один интеллигентный каторжанин, вспоминая слова Достоевского.
Эти свадьбы особенно процветали на страшной памяти сибирских этапах. Но процветают ли они теперь, при существовании фотографических карточек преступников?
Вот факты. Не дальше как осенью этого года при посадке партии на «Ярославль» была обнаружена такая смена. Знаменитостью по части сменок является какой-то Иван Пройди-Свет. Личность, ставшая какой-то мифической. В течение трех лет на пароход доставлялся для отправки на Сахалин бродяга Иван Пройди-Свет, – и каждый раз перед отходом парохода получалась телеграмма: «Вернуть бродягу, доставленного под именем „Ивана Пройди-Свет“, потому что это не настоящий». Кто же этот Иван Пройди-Свет, где он, – так и остается неизвестным. Вспомните Агафью Золотых,[35] вместо которой с Сахалина была освобождена, до Одессы доставлена и в Одессе бежала какая-то другая арестантка. На Сахалине славится каторжанин Блоха, когда-то знаменитый московский убийца. Личность, тоже ставшая полумифической. В каждой тюрьме бывал арестант Блоха, – и всегда в конце концов, оказывалось, что это не настоящий. На Сахалине было одно время двое Блох, но ни один из них не был тем настоящим, неуловимым, которому за его неуловимость каторга дала прозвище Блоха. Сменки происходят в сахалинских тюрьмах и при пересылке партий из поста в пост. Где же проследить за карточками, когда их тысячи? Кому следить? Карточки снимаются, складываются. И лежат карточки в шкапу, а арестанты в тюрьме распоряжаются сами по себе…
Я несколько уклонился в сторону, но, говоря о майданщиках, нельзя не говорить и о сменках, потому что нигде так ярко не обрисовывается этот тип. Ростовщик, кабатчик, содержатель игорного дома – он напоминает какого-то большого паука, сидящего в углу и высасывающего кровь из бьющихся в его тенетах преступников и несчастных.
Принимаются ли какие-нибудь меры против майданщиков?
Принимаются. Смотритель Рыковской тюрьмы с гордостью говорил мне, что в его тюрьме нет больше майданов, и очень подробно рассказывал мне, как он этого добился.
Это не помешало мне в тот же день, когда мне понадобились в тюрьме спички, купить их… в майдане.
Асмодеи– это Плюшкины каторги. Асмодеем называется арестант, который копит деньгу и отказывает себе для этого в самом необходимом. Нигде, вероятно, эта страсть – скупость – не выражается в таких уродливых формах. В этом мире «промотчиков», если у арестанта вспыхивает скупость, то она вспыхивает с могуществом настоящей страсти и охватывает человека целиком. Асмодей продает выдаваемые ему в месяц 24 золотника мыла и четверть кирпича чаю.
Из скудного арестантского пайка продает половину выдаваемого на день хлеба. Ухитряется по два срока носить казенное платье, которое уже к концу первого-то срока превращается обыкновенно в лохмотья. Оборванец даже среди арестантов, вечно полуголодный, он должен каждую минуту дрожать, чтобы его не обокрали, беспрестанно откапывать и закапывать в другое место деньги так, чтобы за ним не подсмотрели десятки зорко следящих арестантских глаз. Или носить эти деньги постоянно при себе, в ладанке на теле, ежесекундно боясь, что их срежут. Морить себя голодом, вести непрерывную борьбу с обитателями каторги, дрожать за себя, отравлять себе и без того гнусное существование – и для чего?
Я сидел как-то в Дербинской богадельне.
– Барин, барин, глянь!
Старый слепой бродяга заснул на нарах. Халат сполз, грудь еле прикрытая отвратительными грязными лохмотьями, обнажилась. Старик спал, зажав в руке висевшую на груди ладанку с деньгами. Он уже лет десять иначе не спит, как держа в руке заветную ладанку.
– Тс! – подмигнул один из старых каторжан и тихонько тронул старика за руку.
Слепой старик вскочил, словно его ударило электрическим током, и, не выпуская из рук ладанки, другой рукой моментально выхватил из-под подушки «жулика» (арестантский нож). Он сидел на нарах, хлопая своими бельмами, ворочая головой и на слух стараясь определить, где опасность. В эту минуту он был похож на испуганного днем филина. Когда раздался общий хохот, он понял, что над ним подшутили, и принялся неистово ругаться. И, право, трудно сказать, кто тут был более ужасен и отвратителен: эти ли развратничающие, пьянствующие, азартные игроки-старики, или этот асмодей, десять лет спящий с ладанкой в руке и ножом под подушкой.
Асмодей часто для увеличения своего состояния занимается ростовщичеством. Для ростовщика у каторги есть два названия. Ростовщик-татарин титулуется бабаем, ростовщиков-русских называют отцами. Обычный заклад арестантского имущества – «до петухов», то есть на ночь, до утренней поверки. «За ночь выиграешь». Причем самым божеским процентом считается 5 копеек с рубля. Но обыкновенно процент бывает выше и зависит от нужды в деньгах. Для займов без залога никаких правил нет. «За сколько согласились, то и ладно». Дают взаймы под получку казенных вещей, под кражу, под убийство. Нищие и игроки, – тюрьма всегда вся в руках бабаев и отцов. Целая масса преступлений на Сахалине объясняется тем, что бабаи или отцы насели: зарежь да отдай. В Александровской кандальной тюрьме есть интересный тип – Болданов. Он сослан за то, что зарезал целую семью, – и на Сахалине в первый день Пасхи зарезал поселенца из-за шестидесяти копеек.
– А я почем знал, сколько там у него, – говорил он мне, – в чужом кармане я не считал. Праздник, гуляет человек, значит, должны быть деньги.
– И резать человека из-за этого?
– Думал, отыграюсь.
– Да ты бы у отца какого занял?
– Занял один такой! Сунься, целкач возмешь, с жизнью простись. Паек отберут, а все из долга не вылезаешь… Заложишь бушлат, а снимут шкуру. Нет, каждому тоже нужно и о своей жизни помыслить. Всякий за себя.
Говоря об отцах, бабаях и асмодеях, нельзя не упомянуть о их ближайших помощниках, барахольщиках, и самых страшных и неумолимых врагах – крученых. «Барахлом», собственно, на арестантском языке называется старая, ни на что больше не годная вещь, лохмотья. Но этим же именем арестанты зовут и выдаваемую им одежду. Можете поэтому судить о ее качестве. Барахольщик – это старьевщик. Он, входя в камеру, выкрикивает:
– Кому чего продать-промотать.
Скупает и продает арестантские вещи, дает сменку, то есть за новую вещь дает старую с денежной придачей. Барахольщики по большей части работают на комиссии, от отцов. Но часто, купив за бесценок краденое, барахольщик начинает вести дело за свой страх и риск, выходит в отцы или майданщики и получает огромные вес и влияние. И при виде злосчастного арестанта, входящего в камеру с традиционным выкриком: «Кому чего продать-промотать», вы невольно задумаетесь: «Сколько раз, быть может, придется этому человеку держать в своих руках жизнь человеческую».
С крученым арестантом мы уже встречались, когда он уговаривал будущего сухарника согласиться на свадьбу с долгосрочным каторжником и за 5–10 рублей продать свою жизнь. Крученым с любовью и некоторым уважением каторга называет арестанта, прошедшего огонь, воду, медные трубы и волчьи зубы. Такой арестант должен до тонкости уметь провести начальство, но особую славу они составляют себе на асмодеях. Втереться в доверие даже к опасающемуся всего на свете асмодею, насулить ему выход, вовлечь в какую-нибудь сделку, обмошенничать и обобрать или просто подсмотреть, куда асмодей прячет свои деньги, украсть самому или «подвести» воров, – специальность крученого арестанта. И в этой специальности он доходит до виртуозности, обнаруживает подчас гениальность по части притворства, хитрости, находчивости, выдержки и предательства. «Кругом пальца обведет», говорят про хорошего крученого с похвалой арестанты. Другой вечной жертвой крученого является дядясарай. Этим типичным прозвищем каторга зовет каждого простодушного и доверчивого арестанта.
– Ишь, дядя, рот раскрыл что сарай! Хоть с возом туда въезжай да хозяйничай!
Вот происхождение выражения «дядя сарай».
«Туис колыванский!» зовет еще таких субъектов каторга. Обман простодушного и доверчивого дяди сарая составляет пищу, но не славу для крученого. Чем больше асмодеев он проведет, тем больше славы для него. Асмодея провести – вот что доставляет истинное удовольствие всей каторге. Закабаленная, она в глубине души ненавидит и презирает их, но повинуется и относится к отцам с почетом, как к людям сильным и «могутным». Ведь это нищие, нищие до того, что, когда в тюрьме скоропостижно умирает арестант, труп обязательно грабят: бушлат, белье, сапоги – все это меняется на старое.
Чтобы покончить с почетными лицами тюрьмы, мне остается, кроме майданщиков, отцов, крученых и разжившихся барахольщиков, познакомить вас еще с одним типом – с обратником. Так называется каторжник, бежавший уже с Сахалина, добравшийся до России и «возвороченный» назад под своей фамилией или под бродяжеской. Обратник – неоцененный товарищ для каждой собирающейся бежать арестантской партии. Он знает все ходы и выходы, все тропы в тайге и все броды через реки на Сахалине. Знает, «как пройти». Есть излюбленные места для бегов – «модные», можно сказать. Раньше «в моде» были Погеби – место, где Сахалин ближе всего подходит к материку, и Татарский пролив имеет всего несколько верст ширины. Погеби или Погиби (от слова «погибнуть») – как характерно и верно переделали каторжане это гиляцкое название. Затем, когда в Погибях слишком усилили кордоны, «в моду» вошел Сартунай – место ближе к югу Сахалина. Когда я был на Сахалине, все стремились к устьям Найры, еще ближе к югу.
– Да почему?
– Обратники говорят: способно. Место способное.
А гроза всего Сахалина, и служащего и арестантского, Широколобов пошел искать «нового места» на Крайний Север, в Тамлово. Но истомленный, голодный, опухший должен был добровольно сдаться гилякам…
Обратник – неоценимый советник, у него можно купить самые нужные сведения. В моей маленькой коллекции есть облитая кровью бродяжеская книжка знаменитого обратника Пащенко.[36] Он был убит во время удивительного смелого бегства, и книжку, мокрую от крови, нашли у него на груди. Заветная книжка. В ней идут записи: 1-я речка от Погибей – 60 верст Теньги, вторая – Найде, третья – Тамлово и т. д. Это все реки Сахалина. Затем список всех населенных мест по пути от Сретенска до Благовещенска, до Хабаровска, по всему Уссурийскому краю, причем число верст отмечено с удивительной точностью: 2271–1998. Далее идут адреса пристанодержателей и надежных людей.
Обратник может снабдить беглеца и рекомендательными письмами. Вот образчик такого рекомендательного арестантского письма, отобранного при поимке у беглого:
«Ю. Гапонико. Гапонико (очевидно, условные знаки). Любезный мой товарищ,[37] Юлис Иванович, покорнше я вас прошу прынать етого человека как и мене до мого приходу Яков».
Фамилий в таких рекомендациях, на случай поимки, проставлять не полагается. Среди обратников есть знаменитости. Люди, побывавшие на своем веку во многих тюрьмах и пользующиеся влиянием. И рекомендация такого человека много может помочь и в тюрьме.
У обратников есть еще одна специальность.
Наметив доверчивого арестанта с деньгами, они подговаривают его бежать и затем дорогой убивают, грабят и возвращаются в тюрьму:
– А товарищ, мол, отстал или поссорился, один пошел. Я же с голодухи вернулся.
Есть люди, убившие таким образом на своем веку по шесть товарищей. Эти преступления очень часты. Но это уж надо делать потихоньку от каторги: за это каторга убивает.
Обратниками заканчивается цикл «почетных» лиц. Теперь мы переходим с вами к отверженным даже среди мира отверженных. К людям, которых презирает даже каторга.
Тут мы прежде всего встречаемся с крохоборами, или кусочниками. Каторга не любит тех из ее среды, кто «выходит в люди», делается старостой, кашеваром или хлебопеком. И она права. Чистыми путями нельзя добиться этого привилегированного положения. Только ценой полного отречения от какого бы то ни было достоинства, ценой лести, пресмыкательства перед начальством, взяток надзирателям, ценой наушничества, предательства и доносов можно пролезть на Сахалине в старосты, то есть освободиться от работ и сделаться в некотором роде начальством для каторжан. Прежде в некоторых тюрьмах даже драли арестантов не палачи, а старосты. Так что, идя в старосты, человек вместе с тем должен был быть готов и в палачи. Только нагоняя, по требованию смотрителя, как можно больше «припека», то есть кормя арестантов полусырым хлебом, хлебопек и может сохранить за собой свою должность, позволяющую ему иногда кое-что утянуть. Этих-то людей, урезывающих у арестантов последний кусок и отнимающих последние крохи, каторга и зовет презрительным именем «крохоборы», или «кусочники».
– Тоже в начальство полез!
– Арестант – так ты арестант и будь!
Каторга не любит тех, кто старается возвышаться, но презирает и тех, кто унижается. Мы уже знакомы с типом поддувалы. Так называется арестант, нанимающийся в лакеи к другому. Кроме исполнения чисто лакейских обязанностей, он обязан еще и защищать своего хозяина, расплачиваться своими боками и бить каждого, кого хозяин прикажет. Поддувалы отцов, например, обязаны бить неисправных должников. А если должник сильнее, то и терпеть поражение в неравном бою. Конечно, даже каторга не может иначе как с презрением относиться к людям, торгующим своими кулаками и боками.
На следующей ступеньке человеческого падения мы встречаемся с очень распространенным типом волынщика. «Затереть волынку» на арестантском языке называется затеять ссору. Волынщики – это такие люди, которые только тем и живут, что производят в тюрьме «заворожки». Сплетничая, наушничая арестантам друг на друга, они ссорят между собою более или менее состоятельных арестантов, чтобы поживиться чем-нибудь от того, чью сторону они якобы принимают. Этими волынщиками кишат все тюрьмы. Таких людей много и везде, кроме тюрьмы. Но в каторге, вечно озлобленной, страшно подозрительной, недоверчивой друг к другу, голодной и изнервничавшейся, в каторге, где за 60 копеек режут человека, где, имея в кармане гроши, можно нанять не только отколотить, но и убить человека, – в каторге волынщики часто играют страшную роль. Часто «не из-за чего» происходят страшные вещи. Заколотив насмерть арестанта, или при виде лежащего с распоротым брюхом товарища, каторга часто с недоумением спрашивает себя:
– Да из-за чего же все случилось? С чего пошло? С чего началось?
И причиной всех причин оказываются волынщики, затеявшие «заворожку» в надежде чем-нибудь поживиться. Робкому, забитому арестанту приходится дружить да дружить со старым, опытным волынщиком, а то затрет в такую кашу, что и костей не соберешь.
Ступенью ниже еще стоят глоты. С этим типом вы уже немножко знакомы. За картами, в споре на арестантском сходе они готовы стоять за того, кто больше даст. «Засыпать» правого и защищать обидчика им ничего не значит. Таких людей презирает каторга, но они имеют часто влияние на сходах, так как их много и действуют они всегда скопом. «Глот» – одно из самых оскорбительных названий, и храп, как его назовут глотом, полезет на стену:
– Я – храп. Храпеть на сходах люблю, это верно. Но чтоб я нанимался за кого…
И фраза может кончиться при случае даже ножом в бок, камнем или петлей, наброшенной из-за угла. Это не мешает, конечно, храпам быть, по большей части, глотами, но они не любят, когда им об этом говорят. Для глотов у каторги есть еще два прозвища. Одно – остроумное «чужой ужин», другое – историческое «синельниковский закуп». Происхождение последнего названия восходит еще ко времени, когда, при господине Синельникове, за поимку бродяги в Восточной Сибири платили обыкновенно 3 рубля. С тех пор каторга и зовет человека, готового продать ближнего, «синельниковский закуп». Название одно из самых обидных, и, если вы слышите на каторге, что два человека обмениваются кличками:
– Молчи, чужой ужин!
– Молчи, синельниковский закуп!
Это значит, что на предпоследней ступеньке человеческого падения готовы взяться за ножи.
И, наконец, на самом дне подонков каторги перед нами – хам.
Дальше падения нет. Хам, в сущности, означает на арестантском языке просто человека, любящего чужое. «Захамничать» значит взять и не отдать. Но хамом называется человек, у которого не осталось даже обрывков чего-то, похожего на совесть, что есть и у глота, и у поддувалы, и у волынщика. Те делают гнусности в арестантской среде. Хам – предатель. За лишнюю пайку хлеба, за маленькое облегчение он донесет о готовящемся побеге, откроет место, где скрылись беглецы. Этот тип поощряется смотрителями, потому что только через них можно узнавать, что делается в тюрьме.
Хам – это страшное название. Им человек обрекается если не всегда насмерть, то всегда на такую жизнь, которая хуже смерти. Достаточно обыска, даже просто внезапного прихода смотрителя, чтобы подозрительная каторга сейчас увидала в этом «что-то неладное» и начала смертным боем бить тех, кого она считает хамами. Достаточно последнему жигану сказать:
– А наш хам что-то, кажись, «плесом бьет» (наушничает начальству).
Чтоб хаму начали ломать ребра.
Больше того, довольно кому-нибудь просто так, мимоходом, от нечего делать, дать хаму подзатыльника, чтобы вся тюрьма кинулась бить хама.
– Бьет, значит, знает за что.
Чтоб хаму накрыли темную – завалили его халатами, били, били и вынули из-под халатов полуживым.
Посвящение в каторжники
Всякий, конечно, слыхал об этом обычае «посвящения в арестанты», об этих жестоких истязаниях, которым умирающая от скуки и озлобленная тюрьма подвергает новичков.
Для чего тюрьма творила над новичками эти истязания, при рассказе о которых волос встает дыбом? Отчасти, как я уже говорил, от скуки, отчасти по злобе на все и на вся и из желания хоть на ком-нибудь выместить накипевшую злобу, от которой задыхается человек, а отчасти и из практических соображений: нужно было узнать человека, устоит ли он против жалобы начальству, даже если его подвергнут страшным истязаниям.
Ведь надо же знать человека, пришедшего в «семью». Будет ли он всегда и во всем надежным товарищем?
Я обошел все сахалинские тюрьмы и могу с полной достоверностью сказать, что прежний страшный обычай посвящения в каторжники, обычай пытать новичков, отошел в область преданий. Теперь этого нет. Тогда розга и кнут свистели повсюду, и это отражалось на нравах тюрьмы. Теперь нравы мягчают.
Молодая каторга делает только удивленные глаза, когда спрашиваешь: «А нет ли у вас таких-то и таких-то обычаев?» И только старики Дербинской каторжной богадельни, когда я им напоминал о прежних обычаях посвящения, улыбались и кивали головами на эти рассказы, словно встретились с добрым старым знакомым.
– Было, было все это! Верно.
И они охотно пускались в те пространные описания, в которые всегда пускается человек при воспоминаниях о пережитых бедствиях.
А молодая каторга и понять даже этих обычаев не может:
– Да кому же какая от этого польза?
Польза – вот альфа и омега всего миросозерцания теперешней каторги. И в этом нет ничего удивительного: преобладающий элемент каторги – убийцы с целью грабежа, то есть люди, совершавшие преступление ради «пользы». И нравам, обычаям и законам этих людей приходится подчиняться остальным: дисциплинарным, жертвам случая, семейных неурядиц и т. д.
Польза – это все. Каторжанин, совершивший убийство на Сахалине, рассказывал мне о своем преступлении и упомянул о том, что по его преступлению забрали было и другого, ни в чем не повинного поселенца:
– Но я его высвободил… Потому он не мог быть в моем деле полезен.
А если бы мог быть полезен, он бы запутал ни в чем не повинного человека, и вся каторга бы его поняла:
– Должен же человек думать о своей пользе. Всякий за себя.
Все теперешнее посвящение в каторжники состоит в том, что тюрьма старается извлечь из новичка пользу, то есть, пользуясь его неопытностью, обмошенничать его елико возможно.
Для этого у каторги есть несколько игр, в которые только можно играть, что с новичками: в платочек, в крестики, в кошелек, в наперсток, в тузы, в черное и красное.
В этом посвящении есть даже нечто симпатичное: тут наказывается страсть к легкой и верной наживе, желание объегорить своего же брата наверняка.
Вновь прибывшая на пароходе партия выдержала карантин, подверглась медицинскому освидетельствованию, разделена, безо всякой практической пользы и безо всякого применения этого деления, на «полносильных», «слабосильных» и «вовсе неспособных к труду» и явилась в тюрьму.
Еще раньше, пока партия сидела свои три-четыре дня в карантине, тюрьма навела о ней кой-какие справки. У одного с новой партией пришел брат, у другого – сообщник, у третьего – просто старый товарищ. Все эти лица, рискуя получить карцер и розги, побывали в карантине и кое-что разузнали. Тюремные брадобреи, рискуя спиной, сбегали в карантин, кого побрить-постричь, и поразнюхали, кому из вновь прибывших арестантов удалось протащить с собой деньги, кто разжился дорогой игрой в карты или писанием писем и прошений, у кого вообще водятся деньжонки. Тут все разузнается: сколько господа пассажиры дали на Пасху певчим-арестантам, сколько удалось выпросить у посторонних «на палача». И когда новая партия приходит в тюрьму, тюрьма уже знает об ее имущественном положении и на кого следует обратить внимание.
В тюрьме и так тесно, а тут прибавилось народу еще. Приходится спать под нарами. Старосты продают новичкам лучшие места, конечно, стараясь содрать гораздо дороже того, что обыкновенно стоит «хорошее место» в тюрьме. Изголодавшиеся жиганы немножко «обрастают шерстью», продавая последнее, что у них осталось, – места на нарах, – и сами залезая под нары.
Новичок еще не может прийти в себя, собраться с мыслями; он напуган, ошарашен новой обстановкой, не знает, как ступить, как держаться; он видит только одно, что здесь, куда ни сунься, все деньги, что без денег пропадешь, что деньги нужно наживать во что бы то ни стало. В это-то время его и подлавливают.
Новичок сидит на нарах и со страхом и с любопытством смотрит на людей, среди которых ему суждено прожить долгие, ух, какие долгие годы.
По тюрьме, с видом настоящего дяди сарая, ходит какой-то разиня-арестант. Из кармана бушлата торчит кончик платка, на котором завязан узелок, а в узелке, видно, завязана монета.
Другой арестант, успевший уже давеча закинуть ласковое слово новичку, тихонько сзади подкрадывается к дяде сараю, хитро подмигнув, развязывает узелок, вынимает двугривенный и завязывает копейку. Новичок, которому подмигнул ловкач, сочувственно улыбается: здорово, мол.
– Эй, дядя! – окрикивает ловкач дядю сарая. – Что у тебя – фармазонская, что ли, копейка, что ты ее в узелок завязал?
– Кака така копейка? – простодушно спрашивает дядя сарай.
– А така, что в платке завязана. Дура, черт! Чувырло братское! Завязал копейку, да и ходит.
– Будет заливать-то! Заливала-дьявол! Не копейка, а двоегривенный!
Дядя сарай прячет высунувшийся угол платка в карман. Кругом собирается толпа.
– «Двоегривенный»! – передразнивает его ловкач. – Да ты видал ли когда двоегривенные-то какие бывают: ясные-то, не липовые? Завязал копейку, ходит-задается: «Двоегривенный»!
– Ах ты, такой-сякой! – выходит из себя дядя сарай. – Ты что ж срамишь меня перед всеми господами арестантами? Хошь парей? На десять целковых, что двоегривенный?
– На десять?!
– То-то, на десять. Прикусил язык голый!
Толпа хохочет.
– Слышь ты, нет у меня десяти целковых. Ставь красненькую, мне потом целковый дашь! – шепчет ловкач новичку.
Новичок колеблется.
– Наверняка ведь! Сам видел.
– Ставь! – подуськивают в толпе. А пока идут эти переговоры, дядю сарая якобы отвлекают разговорами, чтобы не заметил.
– Вот он за меня ставит! – объявляет ловкач, указывая на новичка. – Выкладывай красный билет!
Оба выкладывают по десяти рублей.
– Давай платок! Ты и развязывай! – передают платок новичку.
Новичок развязывает узел и бледнеет: двугривенный!
– Так-то! А говоришь, дурашка, копейка! Не лезь в чужом кармане саргу считать.
– Да это мошенство! – вопит новичок, хватаясь за деньги. Но у него вырывают десятирублевку, а если не отдает, бьют:
– Проиграл – плати. Правило. Только тут он узнает, что и прикинувшийся дядей сараем, и ловкач – все это одна шайка жиганов и игроков.
Фокус объясняется просто: дядя сарай должен только успеть развязать в кармане узелок, вынуть копейку и завязать двугривенный. Перед прибытием новой партии к этой ловкости и проворству рук специально готовятся.
А в другом углу камеры разыгрывается между тем другая сцена.
– Ах ты, татарва некрещеная! Бабай проклятый! – орет перед несколькими новичками арестант на простофилю, у которого он только что незаметно срезал высунувшийся из-под рубахи крест.
– Какой же я бабай, – запальчиво орет простофиля, – ежели я крещеный человек и у меня крест на шее есть?
– Нет у тебя креста на шее, у бабая!
– Как нет? Парей на пятишку.
– Ребята! – обращается арестант к новичкам. – Сложим пять целковых, утрем бабаю нос.
Все видели, как крест был срезан, а деньги в каторге ой-ой как нужны. Пять рублей немедленно составляются.
– Расстегивай ворот.
Спорщик расстегивает рубаху. На шее крест. Тут все, конечно, состоит только в том, что на человеке было два креста.
Новички ошеломлены, требуют деньги назад: «Мошенство!» – но напарываются на кулаки всей тюрьмы:
– Плати, коль проиграл! Правило!
Не будем особенно долго останавливаться перед новичком, который с изумлением повторяет, глядя в свой кошелек:
– Как же так? Было двадцать целковых, а стало десять. Значит, украли! Этак я жалиться буду!
– Попробуй! Свези тачку! Легаш паскудный!
С ним сыграли ту же шутку, какую специалисты-подкидчики[38] устраивают часто на улицах и Одессы, и всех вообще больших городов.
Вдвоем с арестантом они нашли кошелек и только что хотели приступить к дележу добычи, как перед ними словно из-под земли вырос владелец потерянного кошелька.
– Мой!
– А твой, так возьми!
– Стой! А куда же два серебряных целковика делись? Тут два серебряных целковика были!
– Никаких мы целковиков не видали.
– Ан, врешь! Это что ж? Воровство? У своих тырить начали?
– Да хоть обыщи, дьявол! Чего лаешь!
Арестант выворачивает карманы и показывает кошелек. То же по необходимости делает и новичок.
Владелец двух якобы пропавших рублей роется в его кошельке, двух целковиков, понятно, не находит и отдает кошелек обратно.
– Знать, другой кто взял! Не взыщите! Вижу теперь, что вы люди честные!..
И уходит искать два пропавших целковых.
Только потом новичок, заглянув в кошелек, увидит, что из него во время осмотра исчезло десять рублей.
Тут дело снова в ловкости и проворстве да в том, чтобы во время осмотра кто-нибудь сзади будто нечаянно толкнул новичка, заорал, вообще заставил его на секунду отвернуться.
Пойдем к группе, собравшейся около игрока. Тут идет игра в наперсток. Два наперстка, под одним есть шарик, под другим – нет. Игра идет на маленькой скамеечке, во время обеда заменяющей стол, поставленной на нарах. Игрок с такой быстротой передвигает наперстки, что нет возможности заметить, который из них тот, под которым шарик.
– Закручу! Замучу! – орет игрок. – Ставьте, что ли!
– Ишь, черт, дьявол, лешман! Ни свет ни заря, спозаранку за игру принялся! – раздается сзади игрока в толпе.
– А тебе какое дело, треклятому? – отзывается игрок.
– А такое, что непорядок! Вот какое!..
– А ты что тут за порядчик такой выискался? Тебя кто порядки уставлять звал? Ты что за шишка?
– А ты не лайся! Звездануть тебя в душу, черта…
– Молчи, пока арбуз не раскололи!
– Расколол один такой…
Вот-вот запустят руки за голенища, и пойдут в ход жулики – ножи. Лица озверели. Игрок забыл и об игре. Повернулся лицом к обидчику.
А в это время арестанты подглядывают, под каким наперстком хлебный шарик.
