Ян Михайлович Ворожцов
Отсюда лучше видно небо
Впервые за всю жизнь, пожалуй, Владислав увидел свою спонтанную, независимую полноценность, а не только дефекты, ошибки и личностные увечья.
И место извечного стыда, наливавшего его тело огнем бессилия и злобы, заняло ощущение легкости, невесомости, которому невозможно сопротивляться.
Пусть даже будущее принесет ему сплошные разочарования и горести, пусть даже его тело не выдержит того, что припасла ему жизнь, и он упадет, полумертвый, со стопкой книг из библиотеки, то последним, к чему прикоснется тлен, этот мозолистый палец гибельного гниения, будет улыбка на его лопнувшем, как волдырь, мертвенно-бледном лице.
«У вас каких-нибудь сигарет не будет?» – спросил сбоку показавшийся ей посторонним, спокойный голос. Это был Владислав.
«Где-то еще есть, – сообщила оглядывающаяся тетка. – Те, что твой отец курил. Вернее, не докурил… Пачка так с тех пор и осталась».
«Не надо, – строго отозвался Владислав. – Только не такие же, что курил отец. Не надо этого больше. Я знаю, чем все это кончится, если продолжится. Просто выйду на балкон… Воздухом подышать».
Провозившись со шторами, преграждавшими путь, Владислав вылез на улицу: холод, дрожь, окоченение пальцев. Застрелись Владислав, как его отец, или спрыгни с балкона, к чему у него в это мгновение наметился позыв сродный рвотному, желание вытошнить самим собой, своей плотью, костями, жиром и содержимым, опорожнить этот кожаный мешок – туда, в заасфальтированный желудок города, так чтобы остался на перилах висеть только пустотелый комплект одежды, кой он и является…
Если бы он сделал это, то не осталось бы между ним и отцом-самоубийцей никакой стопроцентной разницы, а только открытые, зубоскалящие и насмехающиеся над всем человечеством кровоточащие раны, как у Христа.
И потому, что он еще бессознательно продолжал причинно-следственную связь, унаследованную от застрелившегося отца, только поэтому ум его был замкнут в безвыходном, соблазнительно отталкивающем цикле суицидальных мыслей.
Но скоро это, он знал, перестанет его терзать. Как и все остальное, что терзало его.
Только сейчас Владислав осознал, как ему на самом деле осточертела эта вонь исторической мертвечины, повторяемость человеческих поступков и замыслов, всегда возвращающихся к краху, его тошнило даже от самого себя, тупого и слепого имбецила, который эксплуатировал себя самого, пытаясь… Что?! Чего, собственно, он пытался достичь?!
Быть, как написано в паспорте, гражданином СССР Владиславом Витальевичем Говорикиным, даже не зная, что это такое – просто наименование, ненужное и излишнее. Но ведь эта ошибка в природе человека, который стремится надеть переменчивые вещи постоянной характеристикой, наименовать временные вещи, не нуждающиеся ни в качествах, ни в наименованиях, ни в ценнике, и полагать эти скоропалительные выдумки информированностью, знанием о самом себе!
Слова… Правильно, словообразование, речевой оборот, продуцированные мысли-схемы, огрубленная речь одурманенной обезьяны, на которой основано человеческое мышление, вот в чем была проблема. За всеми повторениями стояла слепая, основанная на голых словах убежденность в собственной правоте и надежности этого каталогизированного бытия, держащегося исключительно на игре слов.
И еще за сто лет до всего этого безумия, хаоса и перестроек, задолго до того, как Владислав появился на свет, люди говорили то же самое, что говорят сейчас, и через сто лет после смерти Владислава они будут продолжать говорить и делать то же самое, не задумывая, что мышление, заквашенное на кислой капусте и створожившейся массе слов, не приведет ни к чему новому, кроме того, что уже было. Кроме словесного поноса и опорожнения кишечной доли мозга.
«Ух, прохладно сегодня. Надо бы покурить для разгона крови», – послышался голос.
На соседнем балконе стоял какой-то плохо освещенный мужчина в матроске, трусах и тапочках. Облокотившись о перила, он посасывал с причмокиванием дымящуюся сигарету.
Владислав почтительно-невнятно выпросил одну в обмен на односторонний разговор. Его безликий собеседник кашляющим, немного хриплым, простуженным голосом вразнобой и бессвязно рассуждал о полном светлых надежд будущем и залитом кровью прошлом.
Рассуждал о том, что приватизационный чек – это два, а то и целых три обещанных автомобиля «Волга», рассуждал о неоправданном участии в ракетно-ядерном спортсменстве двадцатого века, о коммунистических настроениях, как о каменном веке в современном мире…
И вот в этот момент хлипкую диафрагму Владислава Витальевича одолел равнодушный смешок. Его восприимчивый слух резали все эти губами говорящего вырезанные из газет пропагандистские клише, которые он печатал своими пальцами…
Будущее?
Смешно! Какое, к чертовой бабушке, будущее?! У этих лауреатов пропитой зарплаты. У этой вечной аудитории винно-водочных магазинов, четырехкратных чемпионов пропитой зарплаты. У этих жертв диктатуры доллара, эпидемии евро, рабов обесценившегося рубля с их пропитыми глазами и дефицитом улыбок. Какое будущее у этих меркантильных торгашей житейской суетой, повсюду сующих рекламные плакаты, обещая скидки и прочие финансовые выкидыши, лишь бы обыватель возвратился сюда – в завтрашний день, но уже новым, обанкротившимся человеком, который самого себя со своим жалким имуществом замурует в финансовой пирамиде и гробу кредитной задолженности.
Будущее…
«Нет, нет… Будущее не интересует меня решительно, – подумал Владислав. – Я в нем вижу только гробовозку и отражение потных пяток покойника. Для меня там ничегошеньки нет. Совсем ничего… Да и кому оно нужно, это будущее? Наверняка же все пойдет по накатанной… Чего еще ждать, кроме повторения, когда итог – уже известен».
Он уже даже не вслушивался в речь и нарочно отвернулся, лишь краем глаза улавливая улыбающийся профиль говорившего.
Его немного смешило то, что он вернулся сюда, в родной Кексгольм, и сразу же стал свидетелем странных разговоров, мыслей и событий, которые не имели к его неприкаянно-мимолетной, пропащей жизни ни малейшего отношения.
Выдохнув дым, который внезапно ему опротивел, как и сигарета в пальцах, относившаяся к заскорузлому, покрытому плесенью набору привычек, называемых Владиславом Витальевичем Говорикиным, с неожиданным безразличием посмотрев на все это и пульнув окурок вниз, в темноту улицы, он для окончательно понял, что с этого дня – не возьмет в рот ни одной сигареты.
Вдалеке горели тысячи огней, составленных в грандиозный скелет многооконного кроссворда. И в каждой клетке, в каждом окошке, в каждом квадратике, виртуозно зарисованном, вместо букв содержались как бы нелегальные эмигранты: облысевшие узники бытия, прижизненные переселенцы, посмертные странники, запрещенные полуночники, туберкулезники, возвращенцы-интеллигенты, попавшие под репатриацию, разочарованные крестоносцы с окровавленными хоругвями и сам Владислав, а вокруг него обесславленные политзаключенные, озорные рожицы, нездоровые лица, осунувшиеся, голодные, безжизненные в своей поверхностной суете, малокровные, в зарешеченных квадратиках, запертые каждый в своей ограниченной камере-обскуре.
Именно ограниченной.
Все-таки слишком многое в этой стране, вообще во всем мире, во всей вселенной проистекало из событий, при которых Владислав, да и никто из живущих, не присутствовал.
Он родился в определенное место и время, приняв на веру осведомленность окружающих людей в вопросах и материях, о которых они не имели никакого понятия и представления. И теперь он пожинает плоды.
«Знаете, – отстраненно, обезлюдевшим голосом сказал Владислав, обращаясь к мужчине, – вы бы лучше своей головой думали. Выводы делали какие-то, а не повторяли то, что в газетах печатают…»
Мужчина хохотнул и выдохнул сигаретный дым в воздух.
«Ну вот видишь, Влад! Это-то я тебе все эти годы и пытался втолковать», – отозвался незнакомец голосом отца.
