Элтэнно. Хранимая Звездой
Рукопись несбывшихся ожиданий. Поступление
Глава 4. Откуда взялась Тварь
Итак, мы уже много раз упомянули имя Милы Свон, но… откуда вообще взялась эта женщина? Кто она и отчего оказалась в Вирграде?
Для ответа на этот вопрос нужно вернуться во времени где-то на год назад. Ну, и место сменить тоже придётся. Мы по-прежнему останемся в королевстве Верлония, только окажемся на самой его окраине, да ещё в чужом теле.
Увы и ах, но это та глава, которую нужно писать именно от первого лица.
***
Голова… Как же болит голова! Кажется, ещё мгновение, и её разнесёт на кусочки. Боль такая, что даже застонать невозможно.
– Прикопаем?
– Да нахрена? Чай никто нас не видел.
Короткие фразы, произнесённые сиплыми мужскими голосами, иголочками вонзались в мозг, но зато тело инстинктивно замерло. По нему разлился страх, хотя не было ни малейшего понимания чего нужно бояться.
– Мало ли чё никто не видел, дубина! Мы энту бабу коли под землю отправим, так вообще вопросов к нам нет. А то ж не иначе какой-нить глазастый дурень заприметил, что мы вслед за ней с постоялого двора под шумок выехали.
Послышался звук, как если бы кто-то смачно сплёвывал на землю… холодную такую землю. Постепенно до меня дошло понимание, насколько моё тело замёрзло. Если верить ощущениям на мне не было никакой одежды. Колючие сосновые иголки и мох – вот на чём я лежала и боялась, очень боялась пошевелиться! Даже дышала с опаской.
– Ты, дурак, себя слышишь? Где тот постоялый двор, а где мы. Чего, зря мы эту шмару до самого солнцепёка пасли? Она две деревни преспокойно проехала, и вряд ли её не запомнили из-за такого яркого плаща-то. Да и добре люди на рожи капюшон эдак не натягивают. Так что пока деревенские на неё таращились, мордаху рассмотреть пытаясь, на нас вообще никто не поглазел. Это ж тракт, таких как мы оборванцев здесь до одури.
– Не-е… Всё равно мне неспокойно на сердце.
– Да какое там у тебя сердце, так и скажи, что очко играет!
– А и скажу, – не поддался на слабо некий мужик. – Для меня мокруха дело непривычное и учиться ногами дрыгать на виселице желания нет.
– Ну лады. Прикопаем. Только чем землю рыть, э? Руками? – голос был полон язвительности.
– Эм-м, – поставило замечание в тупик кого-то. – Эй, а что, если шмотки её мы с собой возьмём, позже от них нормально избавимся, а её саму того?
– Чего «того»?
– Ещё дальше в лес заволокём и валежником прикроем? Зверьё само справится, а без золота да одежонки, что она на себе таскала, кости никто не опознает.
– Да, так и сделаем.
Кто-то грубо ухватил меня за запястья и поволок не пойми куда. При этом мне вдруг сделалось так плохо, что, не иначе, я потеряла сознание. Голова всё же ужасно болела, а тут меня ещё и заболтало из стороны в сторону. И на самом деле хорошо, что всё вышло так. Колючий лесной ковёр, по которому меня тащили, немилосердно царапал моё многострадальное тело, а так… так я хотя бы ощутила только последствия. Сознание вернулось ко мне, лишь когда на лицо упала еловая ветвь. А после этого негодяи громкими хлопками отряхнули руки и, начиная беззаботно перешучиваться, предовольные ушли восвояси. Я слышала, как удаляются их шаги, но по‑прежнему не шевелилась. Теперь у меня на это просто‑напросто не осталось сил. Ужасная боль сперва не дала толком прийти в сознание, а затем мышцы начал сковывать могильный холод.
«Вот она – смерть», – ещё пронеслась в голове горькая мысль, прежде чем состояние безразличия окутало меня тихим саваном. Спокойствие и умиротворение затягивали на глубину, уносили все неприятные ощущения. Они стали чем-то неважным. Даже каким-то чужим. Я отдалялась от этого страшного мира, жестоко убившего меня. Казалось, мне довелось подняться из собственного тела и теперь, глядя на него, я отчётливо видела, что из-под еловых веток и опавших на мох пожухлых листьев выглядывает бледное узкое личико девушки лет двадцати. Но о её красоте сказать у меня ничего бы не вышло. Те части тела, что разбойники по халатности оставили открытыми, покрывали синяки и кровоподтёки. Длинные волосы походили на мочалку. Из‑за грязи даже не определить было какой у них цвет. И, собственно, для меня это было уже неважно. Два сломанных ребра, чудом не пробивших лёгкие, ножевая рана в боку, кровавые разводы между ног, откровенно намекающие на то, что «добрые люди» со мной сотворили – со всем этим мой организм ещё бы справился при удаче, но проломленный череп… Давление крови на мозг стало таким, что в себя я бы уже самостоятельно не пришла. Но мне и не хотелось. Что-то настойчиво звало уйти, покинуть этот грубый мир, забыть его раз и навсегда. Возражать этому чему-то было невозможно, так как оно дарило самое блаженное для меня сейчас – забвение.
А затем боль. Снова невозможная боль!
– А-а-а! – всё-таки вырвался крик из моего осипшего горла, и некий чужой убаюкивающий шёпот прозвучал словно в самой голове.
– Держись. Ты справишься.
– А-а-а! – продолжала истошно кричать я и почувствовала, как моё тело нещадно трясёт, словно в припадке.
***
Тем июньским вечером мир не дал мне умереть, и первые три месяца я неистово проклинала его за это. Не иначе шутка богов, что у едущего по тракту экипажа соскочило с оси колесо и путешествующий в карете седой маг‑целитель, решивший от скуки пособирать лесных ягод, проявил топографический кретинизм. Этот старичок умудрился не к своим слугам вернуться, а наткнулся на умирающую меня, да ещё как-то вытащил с того света. Он благородно заботился обо мне около пяти суток, прежде чем мы доехали до Оркреста – провинциального городка на западе Верлонии. Там он сдал свою нечаянную пациентку в лазарет для бедняков и с совершенно спокойным сердцем продолжил дорогу.
А мне… Мне досталось самое тяжёлое испытание на свете – жизнь. И да, я считаю её испытанием, так как любая жизнь, прежде всего, боль. Я же при этом словно погрузилась в неё целиком и полностью. Несмотря на старания опытного мага-целителя, моё здоровье оставляло желать лучшего. Из-за травмы головы я не помнила своего прошлого и с трудом шевелилась. Любое мало-мальски неосторожное движение заканчивалось ощущением, будто я стою под главным колоколом на звоннице. О том, чтобы связно говорить, казалось можно только мечтать. Но при этом я мыслила. Я прекрасно осознавала себя и то, какую ненависть вызываю одним своим существованием.
– Ох-хо-хо, да сколько ж можно энту подмывать? – в очередной раз заворчала сиделка при лазарете – бабка с грубыми чертами лица и вечно выбивающимися из-под чепчика седыми патлами. – Сдохла б уже окаянная.
Её помощница, молоденькая, но некрасивая девчушка лет тринадцати, скосила настороженный взгляд сперва на меня, затем на бабку. И, так как ещё не очерствела сердцем, миролюбиво сказала:
– Пусть живёт. То и доктор Адамс говорит.
– Дура малолетняя! Дохтур наш то говорит, так как ему студиозам есть что показывать, – заворчала пуще прежнего карга-сиделка. – Другой поработал на славу, а он, шельма, себе заслуги приписывает.
– Ох-ти, да зачем же ему это?
– Имя громкое нарабатывает, – небрежно водя по мне грязной тряпкой, просипела женщина и веско добавила. – Я таких дохтуров уже не раз видывала. Коли пришёл в лазарет молодчик с горящим взглядом и в каждой бочке он затычка, так, значит, вскоре взлетит. В частные дохтуры пойдёт деньги грести.
Девчушка ничего не ответила. Только мордашка у неё жалостливой стала, а после, по тёмному времени, пришла она ко мне с миской жидкого супчика в руках.
– Ты кушай-кушай. Глядишь и поправишься.
Наверное, только благодаря этой девочке я выжила в том аду, в котором оказалась. Её забота была для меня тем лучиком света, к которому невольно тянешься. Только одна она в меня верила, и постепенно мне действительно сделалось лучше. Головная боль медленно, но верно начала отпускать, а вместе с тем ко мне вернулась жизнь.
– По-прежнему никаких воспоминаний? – осведомился доктор Адамс, когда в очередной раз остановился возле моего соломенного матраца. На него меня перевели с полмесяца назад, когда одновременно с наступлением декабрьских морозов ажиотаж вокруг моего проломленного черепа стих. Комфортную кровать я вынужденно уступила гончару, украдкой сунувшему этому самому доктору несколько монет, а меня определили вот сюда – спать на холодном полу.
– Нет, доктор Адамс, – ответила я, когда поднялась на окоченевшие ноги. И, скажу честно, при этом меня охватила гордость. Я вновь сделала это самостоятельно и вновь даже не покачнулась.
– Плохо, что ничего не помнишь, – цокнул языком доктор.
Этот мужчина был слишком молод для опытного специалиста, всего-то двадцать пять лет. А ещё он был дурён собой. Нос с горбинкой, лицо какое-то лошадиное и глазки бегающие. Но я его из-за этого жалела. Мне казалось, что будь он посимпатичнее или побогаче, то давно бы устроил личное счастье. Пожалуй, мне так казалось, так как именно обо мне доктор проявлял редкую для себя заботу.
– Даже не знаю, что дальше, Счастливица, – грустно вздохнул он, называя меня придуманным им прозвищем. – Держать я тебя здесь уже не могу, а что с тобой делать, коли документов у тебя нет?
Вопрос документов поднимался доктором Адамсом не впервые. Ко мне даже трижды из следственного комитета приезжали люди, они допрашивали меня, но я ничего не могла рассказать им ни о своём прошлом, ни о том, что со мной случилось. Воспоминание о двух мерзавцах, изувечивших меня, я затолкала на самое дно своей памяти. Да и толку‑то от него? Я не знала их имён и не могла припомнить их внешнего вида. Только голоса. Только голоса я помнила так чётко, как видела сейчас лицо доктора. А вопрос с документами это не решало. Я по-прежнему была никем, а быть никем в Верлонии хуже некуда. Даже в самых глухих деревнях крестьяне старательно берегли карточки, подтверждающие личность, так как иначе можно было попасть на каторжные работы. Лишиться документов было тем же самым как лишиться гражданских прав. И восстановить их в случае потери являлось делом ой каким непростым. Требовалось не менее трёх свидетелей, знающих тебя в лицо, требовалась выписка из книги регистрации родившихся и, самое сложное, магический анализ крови, подтверждающий родство с кем‑либо из близких родственников.
И по этой причине ноги у меня подкосились. Я до смерти испугалась, что всё!
… Что всё хорошее в моей жизни кончилось.
– Доктор, – жалобно простонала я. – Я же могу у вас здесь работать. Я уже помогаю, правда. Вы сами видели, что я мою больных, повязки накладываю, еду разношу…
– У нас для этого рук достаточно.
– Но у вашего аптекаря они трясутся, а я способная. Он не зря дозволяет мне лечебные порошки заместо него готовить, у меня это очень хорошо получается.
– И как же ты нужные ингредиенты находишь? Они ведь подписаны, а мы тебя уже проверяли. Читать ты не умеешь, – усомнился доктор, и вид его стал ещё недовольнее. Про такую проделку любящего уйти в запой аптекаря он пока ещё ничего не ведал.
– Не умею. Но он мне, когда на баночки показывал, сразу названия говорил. Я эти названия запомнила и те символы, которыми они подписаны, тоже запомнила.
– А, вон оно как. Значит, сама по себе у тебя память хорошая, получается?
– Очень хорошая. Поэтому, если надо, то читать я научусь быстро… Понимаете, оно даже как-то само собой у меня получается. Я уже знаю, что если такой символ вижу, – тут я изобразила пальцем в воздухе, что имею в виду, – то это иногда как «э», а иногда как «о» читается. А вот такое либо как «к», либо как «ш».
– Хм, верно. Молодец.
– Я всё смогу, доктор Адамс, всё сделаю. Только прошу, не выгоняйте меня. Пожалуйста!
Мужчина с сочувствием посмотрел на расплакавшуюся меня, а затем сухо сказал:
– Пошли, пройдёмся до моего кабинета.
Я испугалась этих его слов. Мне почудилось, что в кабинете меня уже ждут те, кто заберёт меня не пойми куда и заставит заниматься непосильным трудом. И потому ногами я едва перебирала.
– Не выгоняйте меня, – сквозь слёзы только и могла лепетать я и от переизбытка эмоций даже коснулась руки доктора. Руку он не отдёрнул, но внимательно на меня посмотрел. От этого взгляда я сразу смутилась. Что-то мне в тёмных глазах доктора Адамса не понравилось.
Между тем мы вошли в кабинет. Само собой он был просто обставлен, всё же провинциальный лазарет для бедняков не тоже самое, что какая-нибудь столичная больница. Но крепкий стул для посетителей здесь имелся, и я на него села, затаив дыхание.
– Знаешь, Счастливица, есть у меня для тебя вариант от проблемы твоей избавиться.
– Какой вариант?
– Я сегодня принимал роды у Милы Свон. Слыхала про Милу Свон?
– Да, про неё сиделки много толковали. Что не стоило бы её вам вообще принимать, – тихо призналась я, не решаясь озвучить самое главное.
«Тьфу, о шлюхе заботиться! Виданое ли дело? Подумаешь подохнет или выблядка своего потеряет. Зато нашими мужиками, курва такая, крутить не станет!» – вспомнились мне бессердечные слова.
– Она умерла и некому даже тело забрать, чтобы похоронить эту женщину по‑человечески, в земле. Но последнее нам не впервой, – кисло улыбнулся доктор Адамс. – Поэтому, как всегда, на телегу и в соседний Ноттенг в крематорий. Этот город побольше нашего, там штатный маг-огневик есть и вообще…
Он ненадолго замолчал, как если бы собирался с мыслями, а затем внимательно поглядел мне в глаза и сказал напрямую:
– Описание внешности в карточке Милы Свон с тем, как выглядишь ты, сходится один в один. Записи в документах делают вас едва ли не близнецами, а потому я мог бы отдать тебе её документы.
– Вы бы что? – едва слышно пролепетала я.
– Мог бы отдать тебе её документы… Мог бы, так сказать, поменять вас местами, – на полном серьёзе сказал доктор Адамс и, подумав, признался. – Понимаю, быть Милой Свон не боги весть какая радость, но больше ничем я помочь тебе не могу и не смогу, Счастливица. Это мой последний месяц работы здесь. С февраля меня переводят в Ноттенгенский госпиталь и какую‑то женщину, которую согласно закону давно уж как пора на общественные работы отправить, я взять с собой никак не смогу.
Пожалуй, мне стоило сосредоточиться на словах «взять с собой», но я акцентировала внимание на другом.
– Я буду рада даже такому имени, – искренне обрадовалась я, прежде чем на меня громом снизошло озарение. – Но, доктор Адамс, Милу Свон многие знают. И все в лазарете знают, что я не она. Это же пойдут сплетни, а сплетни о таком…
– Да, ты права. Сплетен о таком допустить нельзя… Вот только ничто не мешает тебе исчезнуть из Оркреста насовсем, – мягко улыбнулся он мне. – Давай всем нашим я через пару дней сообщу, что отправляю тебя куда положено, а? А в комитет на их очередной запрос пришлю свидетельство о твоей смерти. Недаром же я столько держал тебя здесь, у них много моих докладных о твоём слабом здоровье. Поверят. Но на самом деле будет другое. Ты поедешь туда, где тебя никто в лицо не знает.
– Но куда мне ехать? У меня ведь нет ни денег, ни… ничего у меня нет! – оказалась я в ужасе от новой беды.
– Я могу одолжить тебе немного, чтобы ты добралась до Ноттенга. А там, думаю, у меня получится оформить тебя медсестрой в госпиталь. Помогать за больными ухаживать ты ведь уже хорошо умеешь.
Улыбка доктора Адамса сделалась ещё мягче, и я, искренне обрадованная тем, что в моей жизни наступила белая полоса, дала согласие.
Увы, всё сложилось не так, как мне виделось.
Нет, сперва было всё хорошо. Кутаясь в подаренный доктором Адамсом полушубок и прижимая к груди ещё один его подарок – книгу по обучению чтению, я наперёд его самого приехала в Ноттенг и остановилась там, где он мне сказал. Меня даже не покоробило от насмешки привратника, проверяющего мои документы. Я была счастлива, что способна свободно передвигаться. Я была рада просто начать жить! Право, мне оставалось только получить достойную работу. За те две дюжины дней, что мне предстояло ждать доктора Адамса, я даже предприняла попытки найти своё место в жизни. Увы, все мне отказывали в работе, но я не была расстроена из-за этого. Продолжая листать страницы книги, я всё больше загоралась надеждой. Мне виделось, что если я научусь читать и писать, то однажды из сиделки стану помощницей доктора Адамса или даже фармацевтом. Я вовсю мечтала и была так счастлива в этих мечтах!
А затем приехал доктор Адамс. Был вечер, когда он постучался ко мне.
– Вот и я, Счастливица, – сказал он с широкой улыбкой на лице, когда я открыла ему дверь. Я ему обрадовалась тоже. Я искренне радовалась ему до тех самых пор, покуда он не принялся меня лапать. Сначала исподволь, а там и откровенно.
– Доктор Адамс, да что же вы делаете? Не надо, – начала я просить его всё громче и громче, покуда не осмелилась на оплеуху. Сразу сделалось тихо, только сердце моё стучало, как проклятое.
– Вот оно как, – нехорошо произнёс тогда доктор и веско добавил. – А ведь это неправильно, не стоит тебе так себя вести. Нужно быть ласковей с тем, кто может взять Милу Свон на нормальную работу. Ведь куда ты теперь без меня, а Мила Свон? Только обратно блудом заниматься. И сколько мужиков тебе понадобится, чтобы приползти ко мне на коленях, э?
От столь неприятных слов я растерялась и застыла, а доктор Адамс вновь принялся меня лапать. Из-за этого я отпрянула от него, но он удержал меня в своих объятиях и после приблизил своё лошадиное лицо вплотную к моему.
– Или же ты забыла, что не Мила Свон вовсе, а я об этом всё знаю?
От сказанного мне вмиг сделалось так страшно, что веки закрылись сами собой. Но с закрытыми глазами всё стало только хуже. Я отчётливо ощущала каждое прикосновение, каждый поцелуй!
– Ты моя, Счастливица. Моя, – наслаждался доктор Адамс своей властью, а я молчаливо терпела. Даже когда он вошёл в меня, я молчала так, будто мне склеило рот!
… Но о, как же сильно я кипела внутри!
– Ты моя. И, быть может, мы всегда будем вместе, – шептали его губы со страстью влюблённого, но от этого ласкового шёпота мне захотелось рыдать. «Быть всегда вместе» означало, что этот негодяй всегда будет держать меня на коротком поводке. Я навсегда сделалась бы его послушной зверушкой.
«Никогда. Никогда не позволю! Я человек, а не тряпка, об которую можно вытирать ноги!» – наконец прокричало что-то внутри меня так громко, что (откуда только силы взялись?) я спихнула с себя обнажённого доктора Адамса и, взвизгнув, ударила его по голове стоящим рядом деревянным подсвечником.
… Это стало началом моего кошмара, так как доктор Адамс, не издав не единого звука, умер.
***
Несмотря на тщедушное телосложение, вытащить тело на улицу и спрятать его у меня получилось. Даже обошлось без свидетелей. Молиться оставалось только о том, чтобы труп оставался ненайденным как можно дольше. И особенно горячими мои молитвы стали, когда хозяйка доходного дома, где я снимала комнату, сурово осведомилась:
– Кто это вчерась у тебя был?
– Любовник, – не нашлась с лучшим ответом я.
– Вот ведь знала, что нельзя шлюхе комнату сдавать. А ведь божилась, что ни-ни… Тварь! А ну убирайся отсюда, у меня дом для приличных людей, а не притон какой-нибудь!
Мне же этого только и надо было. Собрав свой нехитрый скарб в два серебряных медяками – всё, что осталось от щедрости доктора Адамса, а также то, что нашлось в его карманах, я на дрожащих ногах вышла на улицы Ноттенга и поняла, что не могу здесь оставаться. Убийство жгло мне пятки, а потому я отправилась вглубь Верлонии, в город Вестград.
Если же говорить о Вестграде, то он мало чем отличался от Ноттенга, кроме того, что оказался ещё больше. Это было очень большое поселение, а потому я сперва обрадовалась. Мне виделось, что среди такого количества лавок и мастерских проблемы с поиском работы у меня не возникнет. Я мечтала, что наконец-то смогу честно работать и получать за свой труд деньги, что моя жизнь устроится. Однако, мои документы отпугивали всех, кого только можно. Доктор Адамс говорил верно, Милу Свон с распростёртыми объятиями ждала только подворотня. К шлюхам в Верлонии было своё, исключительно мерзкое отношение.
Сперва я плакалась. Я умоляла дать мне шанс, я убеждала, что справлюсь с любыми обязанностями, даже с самыми тяжёлыми. Но люди плевали мне в лицо, а некоторые и того хуже.
– Да ладно тебе, заработать, что ли, не хочешь? – прижал меня к стене булочной толстяк-пекарь и масляно улыбнулся. Моя надежда, что раз он меня сразу не выставил за дверь, так, может, сейчас мои мытарства и закончатся, оказалась пустой.
– Я хочу заработать, но не так, – жалобно ответила ему я. – Быть может, вам нужна помощница?
– Помощников печь хлеб у меня хватает, а вот дополнительные налоги из-за твоей красной метки платить желания нет. Зато другое желание… появилось.
– Да не буду я вас обслуживать, мне это всё противно! – не выдержала я и, юркнув, выскользнула за дверь. Но пекаря мой отказ разозлил. Он вышел вслед за мной и громко воскликнул:
– Вы только поглядите, люди! Шлюха, а потискать себя не даёт.
Пекарь, задорно смеясь, ухватил меня за руку и снова прижал к стене. У всех на виду расстегнул мой полушубок, полез под юбку, и, сколько бы я ни визжала, никто не пришёл мне на помощь. Лишь один единственный прохожий замер в растерянности из-за творящегося произвола и тихо спросил у похохатывающего зрителя:
– Эм-м, а что это за девка-то?
– Да ходит тут ужо не первый день. Говорит типа работу ищет, а потом документы свои позорные под нос суёт. Клиентов так привлекает, не иначе. Вон, ещё и пищит, как будто свеженькая.
Восторг в голосе говорившего нисколько не соответствовал моему состоянию, но его слова вынудили меня заткнуться. Я перестала визжать и умолять. Вместо этого я в ужасе посмотрела на людей, что сновали по улице, а они либо открыто смеялись, либо делали вид, словно меня не видят – отворачивались, опускали взгляды к земле. Пекарь же, удовлетворённый тем, что я прекратила рыпаться, потискал меня ещё немного и издевательски сунул за лиф самую мелкую из монет – паданку4. И не иначе даже называлась она так от того, что радоваться такому заработку – это пасть ниже некуда. На паданку только крошечный кусок чёрствого хлеба купить можно было, даже тарелка жидкой каши стоила целых три!
– Знай своё место, шлюха.
«Знай своё место», – эта фраза пробудила во мне доселе неизвестную для меня ненависть.
«Я знаю своё место, – гневно думала я. – Я знаю, что так со мной поступать не следует!».
Эта мысль постепенно становилась всё сильнее. Отчаяние во мне подменила собой злоба. Я злилась на себя, на покойного доктора Адамса, на бандитов, лишивших меня памяти, да и вообще на весь мир! И в конце концов эта злость стала такой сильной, что мой язык уже не мог её сдерживать. Я начала материться на чём свет стоит. В ответ на каждый отказ я плевалась словесным ядом и остановилась только тогда, когда осталась без средств к существованию. Сдающая мне втридорога комнату карга выгнала меня взашей, забрав к себе подаренную доктором Адамсом книгу, и к тому времени я больше суток уже ничего не ела. Да ещё погода была такая, что хоть на виселицу иди. Перевалило за середину марта, но вместо ясного солнца небо заволокли тучи. С небес мне на голову падал мокрый снег, и оттого на душе было на редкость тоскливо. Казалось, что выбора, кроме как уйти из жизни, нет в принципе. Ведь стоило бы мне продать последнее имеющееся у меня имущество – полушубок, как у меня не осталось бы ничего. Даже то лёгкое тепло, что сейчас окутывало моё тело, истончилось бы и исчезло.
«Ну уж нет, вы моей смерти ни за что не дождётесь! – вдруг сжались мои ладони в крепкие кулаки, и я мстительно решила. – Как этот мир ко мне, так и я к нему. В конце концов, я уже знаю как не хочу. А, значит, буду делать всё, чтобы этого со мной не случилось!».
Так вот и вышло, что честный труд обошёл меня стороной. И где-то ближе к концу апреля, заприметив в придорожном трактире шулера, я нисколько не подумала обличать его. Рассудительность возобладала над порядочностью, а потому, понаблюдав за ним, я без тени сомнений дождалась, когда он останется один, а после предложила работать заодно. И сперва он только презрительно хмыкнул. Так же, как все остальные.
– Детка, да как же ты будешь отвлекать от меня внимание, если не? – скрестив руки на груди, рассмеялся шулер.
– Зря лыбишься, – сухо ответила я. – Мне довелось быть помощницей аптекаря, и, поверь, уж я знаю, как правильно людей дурить и травить.
– Травить мне не надобно, – вмиг посерьёзнел шулер.
– Нет, не до смерти. Я могу сделать такой порошочек, что вместе с вином голову быстро унесёт. А могу такой, что сонливость появится или мысли путаться станут.
Шулер крепко задумался. Было видно, что он не знает стоит ли ему так рисковать, но удача была на моей стороне.
– Хорошо, – наконец, решил он. – Только придётся частенько мотаться от места к месту, чтобы не примелькаться. И если что, не взыщи. Работать будем так, типа я тебя не знаю и ты за мой стол случайно подсела. А потому, коли что случится, так сама выпутывайся.
– Идёт, – уверенно согласилась я, так как не знала – в тот самый день, когда я начну ему доверять, он сдержит своё слово и действительно меня бросит.
