Эмиль Евгеньевич Блицау
Мы остались молодыми…
Ночью из-за болота прошли только половину намеченного пути. По этому большому сосновому лесу, где мы отдыхаем, можно идти и днём. Показываю, как лучше идти с теневой стороны деревьев, не отсвечивать на солнце; пересекать по опушке поляну, не наступать на сучки. Всё было бы гораздо проще, если бы в юности все прочитали Майн Рида, Фенимора Купера или Луи Буссенара.
По карте до железной дороги остаётся меньше километра. Ещё светло. Можно сходить на железку, понаблюдать движение патрулей. Время у нас есть. Доносится тонкий протяжный свисток.
– Что это? – прислушивается Николай, – свисток судьи? Немцы в футбол играют?
– Это паровоз, – поясняет Павел, – у фрицев вместо гудка воткнут свисток.
С Антоном уходим посмотреть на железку. Странно, лес подступает почти вплотную к выемке железной дороги. В белорусских лесах по обеим сторонам дороги вырублены деревья на двести-триста метров.
Через кусты видим, как взад и вперёд проходят патрули. В бинокль рассматриваю бункер с щелью для пулемёта. Недалеко от наших кустов парные патрули встречаются, закуривают и расходятся в разные стороны.
Антон шепчет:
– Здесь, где они встречаются, хорошо переходить дорогу, когда они повернутся друг к другу спинами. Между ними и проскользнуть. Собак не видно.
Стемнело. Вступили в свои права ночные порядки. По-тихому идём к железной дороге. Чувства у всех обострены. Обходим сломанное дерево. Остаётся до дороги метров сто.
Вдруг над головой раздаётся леденящий душу крик. Невольно все бросаемся на землю. Подползает Антон.
– Командир, не теряй времени, пошли дальше. Это птица кричала.
– А я думал медведь заорал. Кто там закурил? Чуешь дым. За это голову надо оторвать.
– Командир, это не наши, это чужие, – отзывается Антон, – табак лёгкий, не махорочный. И тянет слева, днём просеку там заметил.
Доносится приглушенный разговор. Очевидно немецкая засада или пост. Поднимаемся и отходим в сторону. Хорошо, что мы идём по азимуту, а не по просекам.
У железки Николай принимает немного влево, а Иосиф вправо с гранатами наготове. Если вынырнут патрули, они их оглушат и ослепят гранатами. Фрицы не поймут, в какую сторону мы побежали.
Но всё проходит спокойно. Дожидаемся очередного состава, и не успевает исчезнуть в ночи последний вагон, как мы все разом, цепью, переходим на другую сторону дороги.
Когда пойдём обратно, в этом месте удобно будет поставить мину и сделать фрицам карусель из вагонов. Небольшой виадук закупорит движение в обе стороны минимум на сутки. Хотя фрицы здорово насобачились разбирать завалы из вагонов.
Всю ночь идём лесом. Тишина ничем не нарушается. Опять попадаются мелкие речушки и канавы. В одной из них делаем большой привал с перекуром. От железки ушли далеко.
Иосиф прикуривает под плащ-палаткой и ворчит:
– Не предупредили заранее, какой будет сигнал тревоги, от того крика и сейчас, как вспомню, кровь в жилах стынет. Тарзан в американском фильме слабее кричал.
Антон старается не смеяться и начинает икать. Толкаю его рукой. Не хватает, чтобы он рассказал о происшествии.
Проходит седьмая ночь пути.
Вечером следующего дня выходим к селу Крымок на правом берегу Тетерева. Все ребята остаются на опушке леса. В село идём вдвоем с Павлом. Село скученное, хаты теснятся друг к другу. Подходим к ближайшей к лесу хатёнке.
– Здоровеньки булы! – приветствую хозяев.
Стоящий у печи старик испуганно смотрит на звездочку, хватает со стола большую краюху хлеба и суёт ее мне в руки.
– В селе полно германа, только у нас нет, тикайте, – скороговоркой произносит он.
– Спасибо, отец, – успеваю ему сказать и выскакиваю во двор. – Паша, ноги в руки, за мной!
С опушки в бинокль рассматриваем селение. За домами густыми яблонями вдоль улицы растянулась колонна покрытых зелёным брезентом автомашин. Нас чуть не подвела тишина в деревне. На улице никого нет. У фрицев время ужина.
Восьмая ночь в пути. Позади остались реки Белка, Здвиж, Ирпень. Форсировали ещё одну «железку». Идём полями и оврагами – лесов на этом отрезке пути нет. У партизан к опасности явно пренебрежительное отношение. Это даже проскальзывает в словах, названиях. Железная дорога, тщательно охраняемая немцами, всегда представляет опасность: при переходе или при минировании её называют снисходительно – «железка». Шоссейная дорога – «шоссейка», злобствующие полицейские получили презрительное название «полицаи».
Вчера чуть не нарвались на украинских националистов – бандеровцев. Шли ночью, лесом. Вдруг Николай Полищук подаёт сигнал тревоги и внимания.
– Смотрите, – он протягивает руку, – впереди, слева, огни костров. Насчитываем около десяти костров. Немцам в лесу ночью делать нечего – они его и днём боятся. Соблазнительно отдохнуть в партизанском отряде, но что-то слишком много костров. Местные отряды здесь небольшие, человек по двадцать-тридцать. Даже если один костёр на отделение, на семь-десять человек, то всего получается около ста человек, а если костёр на взвод? Скорее всего это бандеровцы, о которых предупреждал командир отряда.
Под прямым углом уходим в сторону метров на пятьсот, там снова поворачиваем и продолжаем идти по азимуту. Движение без дорог и просек, хотя и тяжелее, но оправдывает себя.
Вечером Иосиф и Дмитрий возвращаются из разведки в ближайшее село. Уходили они надолго.
Дима рассказывает:
– Жители со слезами говорили, что в лесу находится большой отряд бандеровцев. Немцы о них знают, но ничего не предпринимают. Бандиты открыто приходят в село и грабят. Третьего дня они увели из села двух учительниц-комсомолок. Прямо на опушке изнасиловали их – крики слышны были – и убили. Сегодня односельчане похоронили девушек.
Днёвку наметили провести в кустах на берегу речки Унава. Под утро вышли на шоссейку, идущую на Попельню, и увидели зеленую рощу. Листья еще не окрасились в багряный цвет осени. Вдруг у рощи натыкаемся на столб с большой доской: Achtung! Minen! – Внимание! Мины! Как-то сразу возникает решение: лучшего места для дневного отдыха не найдёшь нигде. Никто в этот лес не сунется. Силком не затащишь!
Нам, четырём минёрам, плевать на какое-то минное поле. Уходим в дубраву подальше от шоссе. Тщательно осматриваем землю вокруг деревьев – под корнями наверняка мин нет – но всё равно ощупываем шомполами все подозрительные места. После этого спокойно раскладываемся.
Среди минных полей и фугасов в предгорьях Кавказа мы с Павлом тоже чувствовали себя спокойно. Немцы там не прошли.
– Марат, ты подрывался на мине? – неожиданно влезает в мои мысли Клава.
– Кто тебе это сказал? Я пока живой.
– Мне Павлик про тебя рассказал.
– Ну, если Павлик рассказал… Однажды про Марк Твена тоже сообщили, что он умер. Он написал опровержение, что сообщение о его смерти «несколько преувеличено». Так и то, что я подрывался на мине несколько преувеличено.
– А это очень страшно?
– Да, по крайней мере, радости мало.
Смотрю на славную девушку, и мне вспоминается Юлия Костюченко. Три месяца она смогла проработать разведчицей, прежде чем её схватило гестапо. Она успела передать важные сведения. Ей было только двадцать лет, когда она погибла. Юля говорила мне, что ей страшно идти в оккупированный Киев. Я сказал ей тогда, что никто ведь насильно не заставляет идти. Она даже удивилась и ответила, что только она может выполнить это задание, что много людей работало над операцией, и документы привёз я, их не доверяли грузовому парашюту.
Юля не знала стихов Назыма Хикмета, они ещё не были написаны, но написаны они и о Юлии Костюченко:
«Если ты гореть не будешь,
Если он гореть не будет,
Если я гореть не буду,
Так кто же здесь рассеет тьму?»
Клаве только семнадцать лет, она красивая девушка. Через несколько дней она будет в городе, где находится ставка Гитлера, где свирепствует гестапо. Там очень страшно. Там враг может просто так взять и оскорбить, обидеть. Клава тоже идёт рассеивать тьму.
– Марат, у тебя была девушка, она погибла под Сталинградом?
– Да, мы вместе росли и учились. Люда выносила раненых, и немцы её убили… Так мне написали ее подруги.
– Я этого им никогда не прощу, – шепчет Клава.
Подходят Николай и Иосиф, они обходили дубраву.
– Роща довольно длинная, тянется километра на два, но не шире пятисот метров. Обнаружили два минных участка, обозначили их ветками, – докладывал Николай, – на южной опушке стоят наши сгоревшие танки.
– Где-то здесь, возле Попельки, – вставляет Дмитрий, – мне рассказывали, что в июле сорок первого наши пограничные части остановили фашистские танки, рвавшиеся к Киеву. Больше сотни пограничников похоронено местными жителями в братской могиле, но фашистские танки не прошли.
Решаем перейти на юго-восточную сторону рощи, чтобы вечером не идти по минам. Порядок движения несколько меняется. Впереди пойдут Павел и Николай. Их груз распределяем между остальными. Им надо быть собранными – они поведут группу через минное поле. Мешки им могут помешать.
– Ступать строго след в след, как на болоте. Выдерживать дистанцию, – наставляет Павел, – по сторонам не смотреть. Кругом никого нет, мы в запретной зоне. Не оглядываться. Всё свое внимание только на след впереди идущего.
Двигаемся не спеша. Где-то в траве притаилась громкая смерть. Рыжеют пятна земли, даже на третье военное лето на минах не выросла трава. Проходим мимо двух черных воронок. Это недавно сработали мины от упавшего дерева или лесного зверя. Напротив танков Павел останавливается. Краска на них сгорела, и они побурели от ржавчины. Взорвавшихся танков нет. Они бились до последнего снаряда и сгорели подбитые.
Мы снимаем пилотки. У Стефании в руке полевые цветки.
– Можно мне подойти к танку?
– Нет! – резко поворачивается Павел, – там, возле них могут быть мины.
Стефания кладёт букетик у своих ног. Мы идём дальше.
Фашистских танков и орудий нет. У них приказ свою разбитую технику немедленно убирать, чтобы не видело население. Они якобы потерь не имеют, а нашу, наоборот, оставлять для показа. В сорок первом году фашисты водили пленных взад и вперёд по дорогам, создавая видимость их большой численности.
Останавливаемся под развесистым дубом. Будем отдыхать до вечера. Расщепленные снарядами верхушки деревьев белеют в лучах солнца, как кости исполинских животных. Потом, со временем, они потемнеют и зарастут мхом. Рядом сидят Павел и Клава, остальные, кроме часовых, выдвинутых в сторону края леса, спят.
– Не могу спокойно проходить мимо воронки от мины, – вполголоса рассказывает Павел, – в глазах стоит гибель нашего друга Расула Романадзе, грузина родом из Гори. На последней мине в танковом проходе подорвался. Уже кончал разминировать. Поднялся кверху черный столб дыма, разошёлся в небе грибом, улетела душа минёра. Собрали мы вокруг останки его, завернули в плащ-палатку и похоронили в той же воронке. Пригладили своими короткими лопатками холмик и воткнули шест с железной звездой. Прощай Расул…
Десятая ночь в пути. На карте у меня наколото иголкой десять отверстий. Значит сегодня двадцать пятое сентября. Под утро на одном из привалов ко мне подсел Петрович.
– Можно нам поговорить?
– Да, только в четверть голоса, шёпотом.
– Утром я от вас уйду. До станции Зарудинцы будет километров семь, доеду до Казатина, а там в Винницу. Мне пора легализоваться, да и признаться устал, годы не те. Ведь прошли свыше двухсот пятидесяти километров, так?
– Так. То-то вы вчера так долго над картой сидели.
– Я смотрел откуда ближе выйти на железнодорожную станцию. Моих девушек доведёшь до реки Десна, как рассветёт, я покажу на карте. Тут не та Десна, что начинается под Ельней. Выберешь место для тайника, где спрячете рацию и питание к ней. Посоветуйся со Стефанией, она у меня мастер по этой части. Потом кто-нибудь за ними приедет. Виктору Александровичу и Михаилу Ивановичу передай, что я доволен провожатыми.
Когда рассвело, он простился с нами и ушёл. С Петровичем мы больше никогда не увидимся.
Задневали в кустах у реки Руставица. Лесов ни на карте, ни в натуре нет, но кусты хорошие. Слышно, как на шоссе завывают двигатели немецких автомашин.
– Подвинься, Марат, накроемся моим пальто, – просит Клава, – здесь сыро.
Уходящий на пост Степан останавливается, глаза у него становятся похожими на лягушачьи – выпуклые.
– Иди, иди, – подтолкнул его Иосиф, – тут не то, что подумала твоя дурья голова.
Одиннадцатая ночь в пути. Идём по азимуту напрямик через поле. Попадаются неглубокие овраги. Дмитрий эти места немного знает. Проводников не берём и в селения не заходим, чтобы никто не знал, что мы находимся в этом районе. Осенняя темная ночь. Идём так, чтобы видеть спину товарища.
– Стой, кто идёт! – вдруг раздаётся негромкий, но по уставу чёткий окрик.
Спиной чувствую, как наши мгновенно ложатся, чуть слышно щёлкают предохранители автоматов. Это не по инструкции, но мы обнаружены.
– Не стреляйте, – слышен тот же голос, – мы свои, русские. Мы бежали от немцев.
Интуитивно меня успокаивает этот приглушенный возглас. Враг бы закричал громко, надеясь испугать, ошеломить, а себя ободрить. Тут наоборот, говорят тихо, вкрадчиво.
– Мы партизаны. Один ко мне, остальные на месте, – придерживаюсь я уставного обращения.
Подходит долговязая фигура в длинной шинели с винтовкой на плече и поднятым воротником.
– Сколько вас? – спрашиваю строго.
– Четверо. Пленные мы, как получили у них оружие, так и бежали. Пятый день блукаем, куда ни пойдём, всюду натыкаемся на железную дорогу, наваждение какое-то.
– Я возьму его на нож, а ты в остальных кидай противотанковую, – шепчет мне на ухо незаметно подошедший Иосиф.
– На, бей, – долговязый распахивает шинель, у него очень хороший слух, – от своих приму смерть, не отшатнусь. Эх, плен…
Винтовка у него соскальзывает с плеча и падает на пахоту. Он стоит высокий, худющий, с опущенной головой и висящими, как плети, руками.
Я ему поверил, сразу, без оглядки. Так бывает.
– Подними винтовку и зови сюда остальных.
– Робята, идите ко мне, – негромко окает он в темноту.
Слышен топот сапог. Они выстраиваются рядом с длинным. Винтовки у ног, штыков нет. У одного за спиной сидор.
Павел идёт туда, где они сидели. Там никого и ничего нет. Отходим с ним в сторону, решаем, что делать с «казачками». Иосиф стоит напротив них. Он исподлобья сверлит их своими холодными глазами. Для него нет проблемы плена, омсбоновцы в плен не сдавались, только смерть вырвет из рук оружие.
– Где попали в плен?
– Под Вязьмой в сорок втором, мы из тридцать третьей армии, не смогли выйти из окружения.
– Друг друга хорошо знаете? Чужих среди вас нет?
Земляки мы, с одного района, вологодские.
– Вот что, товарищи, – они заметно подтягиваются от итого слова, – мы вас возьмём к себе через три дня. Нам надо кое-куда сходить. Посидите в балке, едой мы поделимся.
– Пропадём мы без вас, по нам уже стреляли, – уныло тянет долговязый, – степи здесь кругом, патронов у нас по одной обойме, пропадём.
– Они точно пропадут, – цедит сквозь зубы Иосиф, – или снова в плен полезут.
– В плен мы больше не попадём живыми, нахлебались, – быстро отзывается долговязый, – так порешили меж собой.
– Хорошо. Винтовки разрядить, патроны сдать мне. Пойдёте впереди, не оглядываться. Подадите какой-нибудь сигнал – стрелять будем без предупреждения. Вот он, – показываю на Иосифа, – пойдёт за вами.
– Он выстрелит, – бурчит долговязый, – и ножом ударит, непримиримый, – в его голосе, по-моему, звучит одобрение.
– В дороге не разговаривать, не курить. По сигналу тревоги – свисту птицы – ложиться и не дышать. Если сами, что увидите, свистните тогда, но тихо.
По команде длинного они без слов разряжают винтовки, патроны вкладывают в обоймы и отдают ему. Мне эта дисципли¬на нравится. Нагружаем «казачков» двумя вещмешками с взрывчаткой и коробками с автоматными патронами. С ними не убежишь. Пусть несут по очереди. Нам надо торопиться, каждая минута рассчитана. На «переговорах» потеряно полчаса.
С Дмитрием уходим вперёд, за нами «казачки» и Иосиф, за ним остальные. За те дни, что мы идём, ночь прибавилась почти на час. Восход солнца в половине седьмого. Впереди начинает проглядываться куча деревьев, на карте у меня нет. Близко речка Россь – цель нашего ночного марша, там днёвка.
– Это сельское кладбище, если нет похорон, то место хорошее, – вслух подумал Дима.
Мы поворачиваем на кладбище. Место тихое, укромное. За кладбищем в низине пруд, за ним в одну улицу растянулась деревня. С восточной стороны кладбища пологий склон до густых кустов, цепочкой уходящие в даль. За кустами течёт Россь. Стефания и Клава гуляют между могилок. Хотя мы на холме и снизу нас не видно, прошу их не маячить. Они подходят ближе. В стороне Иосиф допрашивает «казачков». Те не подозревают, сколько нас.
– Марат, скажите, пожалуйста, далеко отсюда до Винницы? – у Стефании мелодичный голос с каким-то западным акцентом, за всю дорогу она ни с кем, кроме Петровича, не перекинулась и словом. Только раз она спросила разрешения положить цветы на железную могилу наших танкистов.
– Пo дорогам, Стефания, около сорока километров.
– Так это же прекрасно, – она оглядывается и тихо продолжает, – здесь идеальное место для тайника. Сюда можно приехать на фурманке «навестить усопших родственников» и вывезти питание и рацию.
Павел уходит со Стефанией и Клавой делать тайник. На кладбище ведёт только заросшая дорога со стороны деревни. Там на посту залегли Николай и Степан. На восточной стороне – Антон. Иду к Иосифу. Он по одиночке вызывает «казаков» и бегло опрашивает. Остальных караулит Дмитрий.
– Допросил троих, длинного оставил тебе. Ответы у всех в основном сходятся. Вместе попали в окружение, вместе пошли в плен – кончились боеприпасы. Мыкались по лагерям, как земляки держались вместе.
– Давай «потрошить» долговязого по линии: как достали они винтовки и как вместе удалось бежать. Он умный, но перенервничал, понимает, что сейчас решается их участь, ночью была только отсрочка. Пошли приведем его.
Долговязый сидит, уткнув голову в руки, лежащие на коленях. Меньшой протирает винтовку, а двое других «рыжий» и «усач» спят, обняв винтовки. Мы пока, по-своему, так окрестили их. Долговязый вскакивает. Иосиф прижимает палец ко рту.
Отходим немного и садимся на могилки. Мертвые нам простят. Мы не по своей воле устали. Мы – солдаты.
– Расскажите с того момента, как стали власовцем.
Он начинает говорить. Сначала у него дёргается щека. «Власовец» – это синоним подлейшего предательства. Он это понимает. Он спешит обо всём рассказать. Вдруг, раздаётся винтовочный выстрел! Пуля тонко осой пропела над головами. Метнулась фигурка Клавы. Она ногой вышибает винтовку из рук «меньшого» и направляет на него свой маленький пистолет.
– Марат, он стрелял в тебя, я не успела предупредить выстрел – это произошло так внезапно.
– Давно пора кончать с ними, – изрекает Иосиф и берётся за финку, – сейчас нагрянут фрицы, он им знак подал.
– Не может быть, не может быть… – бубнит долговязый.
– Что «не может быть», что ты долдонишь, гадина продажная! – вырывается у невозмутимого Павла.
– Не может быть, чтобы он знак подавал, у него родной брат на фронте убитый, – торопится сказать долговязый.
– Павел, свяжи их по рукам и ногам, пусть Иосиф поможет тебе, – потом забирай девушек и иди на ту сторону кладбища, к Антону. Как у нас начнётся бой, уходите вчетвером за реку. Возьми взрывчатку, отомстишь за нас пару эшелонами. А мы тут фрицам весёлый концерт устроим. Иосиф, с первыми выстрелами кончай их… и приходи к нам на пост. Тайник не заметил? – шепчу Павлу.
– Нет, всё в порядке. Мы с Антоном проводим Стефанию и Клаву за реку и вернёмся к вам.
– Не смей! Возьми мою планшетку с картой и веди их до самой Десны, как договорились с Петровичем.
Подхватываем с Димой сумку с гранатами и спешим на пост. Встречаю взгляд широко раскрытых глаз Клавы – киваю ей, прощаться некогда.
Николай в бинокль рассматривает деревню. Степан, лёжа на спине, курит и рукой развевает дым.
– Что там, зашевелились фрицы?
– По-моему, там нет фрицев. Две бабы полощут в пруду рядно. Фрицы бы сейчас готовили завтрак и голые с полотенцами гонялись бы друг за другом, а тут ни души. Вон стадо пасётся.
– А никто с того конца деревни не выезжал?
– Нет, отсюда, как на ладони, всё видно. Ты про выстрел беспокоишься? Они его не слышали – ветер с их стороны. Как раз бабы подошли. Степан у меня бинокль попросил, думал они купаться будут. Так они даже голову не повернули.
– Это верно, – подтверждает Степан, – Коля мне не дал его, сам внимательно смотрел. А кто стрелял, зачем?
– Это «меньшой» пальнул из винтовки, – отвечаем Дмитрий.
– Никого не задел? – отрывается от бинокля Николай.
– Нет, – продолжает Дмитрий, – и мне кажется, что он выстрелил случайно, – если бы видели его глупо-испуганное лицо, то расхохотались бы, будь другая обстановка. А сейчас Иосиф собирается отправить их к праотцам.
– Ну, и правильно, случись здесь немцы, и подуй ветер в другую сторону, хана нам, – говорит Степан.
Ещё час лежим и наблюдаем за деревней. Кажется, пронесло. Можно идти успокоить всех. Дмитрий тоже остаётся на посту. В случае чего кто-нибудь прибежит предупредить заранее.
Наши сидят у толстого тополя. За рядом могилок валяются связанные «казачки». Павел протягивает мне винтовочную гильзу.
– Посмотри на капсулу, двойной след от бойка, патрон был стреляный, с осечкой. Этот балбес носил его, как игрушку, хотел фитиль сделать. Фрицы после караула отбирали у них патроны по счёту.
– Так какого же лешего он запихал его в патронник и поднял тревогу? Он понимает, что появись немцы – ему первая пуля будет? Это ты ему фонарь подвесил?
– Нет, мы не успели связать их, как старшой их врезал ему и сказал: «будешь знать, за что нас свои расстреляют». Патрон запихал в патронник играючи. Плакал и просил: «убейте меня, а товарищей моих простите, не виновные они».
– Когда вязали их, они возражали?
– Нет, а «рыжий» и «усач» от выстрела даже не проснулись, когда разбудили их, старшой сказал им, что такой приказ, и они без звука протянули руки назад.
– Напиши, Павел, на листке партизанскую клятву, пусть каждый, прочтёт и подпишется, а потом покормите новых партизан. Они три дня не ели ничего – ещё в ящик сыграют.
– Как хорошо, что им оставили жизнь, они столько мук перенесли в плену, восклицает Клава, – я слышала их судьбу.
– Иосиф, кто это размахивал пистолетом и шумел, что кого-то, не дожидаясь, сразу убивать надо, – с удивлённым выражением лица спрашивает Павел.
Клава краснеет, но храбро отвечает:
– Да, это я говорила, но ведь оказалась ненамеренная оплошность, случайность, и всё кончилось благополучно.
– Они за свою измену должны кровью в бою заслужить право на жизнь, – резко выдыхает Иосиф, – у нас нет прав даровать им жизнь.
– Но вы можете дать им возможность искупить вину.
– Попробуем, хотя в окружении под Вязьмой такие возможности были, – Иосиф поворачивается к Павлу, – это, Паша, только кажется, что все пули летят в Марата.
Клава краснеет ещё больше, пора спасать её от шуток.
– Иосиф, ты бы сходил проведал Антона, у него курить нечего, да и менять его пора.
День проходит в напряжении, но спокойно. Вечером, когда наступили сумерки, Павел и Дмитрий отвели казачков за километр от кладбища и нашли им убежище в густых кустарниках на берегу речки. Оставили им немного еды, по гранате на человека, и Антон «пожертвовал» сотню патронов для винтовки. Долговязый даже заулыбался от радости. Строго наказали им, чтобы по кустам не бродили, а сидели на одном месте. По воду спускались к речке только ночью. Спали по очереди, чтобы их не взяли, как сонных щенят.
Обещали на третью ночь за ними зайти. Пo нашему свистку они вылезут из кустов и пойдут к нам – не искать же их ночью в кустах. Долговязый, после выстрела, не просит сейчас брать их с собой, но всё же напоминает не «забыть» их. Откровенно высказываю ему мысль, что всякое может случиться, пусть ждут четыре ночи и потом уж двигаются сами строго на север, на Полярную звезду. Через пять-шесть ночей дойдут до больших лесов. Дальше идти берегом реки Тетерев, на северо-восток, вниз по течению, суток пять, до деревни Леоновка. Там помогут найти партизан. За едой заходить в деревни только на закате, двоим подстраховывать отход. Остальное по разумению, не дети.
Недалеко от «сидения» казачков прячем взрывчатку – зачем нести туда-обратно на последнем переходе.