Эмиль Евгеньевич Блицау
Мы остались молодыми…
Бой под Москалёвкой
Вторую неделю мы жили в новом лагере километрах в десяти от деревни Москалёвка на границе Украины и Белоруссии. Располагался он на возвышающихся над болотом невысоких пологих холмах с редкими березами и осинами. К северу от холмов тянулись бескрайние леса.
В середине гряды находился старый карьер, где жители раньше брали глину для печей. Там в палатке, замаскированной ветвями, поместили раненых. Туда не залетит ни одна шальная пуля, и в случае бомбежки хорошее укрытие.
Неписаным каноном, первой заповедью в отряде Карасёва было спасение раненых в бою и уход за ними. На новом месте всегда сначала рыли землянку или ставили шалаш для санчасти.
В стороне от карьера ближе к болотистому лесу, вырыли колодец и поставили сруб бани. Где-то давно добытый разведчиками Ивана Дыбаня большой чугунный котёл всегда возили с собой. Единственная заросшая травой и кустами дорога вела через заболоченный лес в деревню Москалёвка. По ней привезли кирпич для бани, который набрали в деревне на пепелищах, оставленных карателями.
Построили себе лёгкие шалаши из жердей и веток. Внутри шалаши обтянули парашютами. Народу в отряде оставалось мало: большинство ушло на задания. Дикая глушь и мёртвая тишина после тяжёлых двадцатидневных боёв на Лысой горе настраивали на отдых.
То утро не предвещало ничего плохого. Минувшей ночью мы спокойно принимали десантную группу Ефима Ободовского. Сбросили их прямо на наши холмы. Другого сухого места поблизости не нашли. На прощание «дуглас» снизился и на бреющем полете своими огнями осветил лагерь. Сначала мы испугались: не собирается ли он на посадку? На гряде, окружённой болотом и лесом, костей не соберешь.
Но самолет только покачал крыльями – передал нам свой привет. Мы в восторге кричали, махали руками и кидали вверх всё, что можно было подкинуть. Поднимаясь, «дуглас» выключил огни и взял курс на восток, на «Большую землю».
Ещё долго мы прислушивались к удаляющемуся равномерному низкому рокоту моторов. Потом собирали сброшенные на грузовых парашютах тюки с боеприпасами и сносили их к штабному шалашу. Каждый наблюдал за каким-нибудь одним парашютом и замечал направление, где он опустился, чтобы легче его было найти. Десантники прыгнули очень скученно и удачно приземлились между деревьями прямо в лагере. Кроме омсбоновцев, прилетела группа минёров из гвардейской бригады.
Лагерь ещё не проснулся. Летнее солнце, уже поднявшееся над лесом, припекало своими лучами. Над болотом парило. Петр Ярославцев, Михаил Журко и я с утра пораньше отправились в баню. До неё от нашего шалаша (самого крайнего на низкой гряде) было шагов двести. По другую сторону от шалаша уходила единственная дорога, на которой находился пост с пулеметом.
На бревне возле бани кемарил дневальный. Из трубы вился горячий воздух. На наших лицах блуждали радостные улыбки.
Миша открыл дверь: оттуда пахнуло жаром.
– Повеселимся! – обрадовался Петр.
В следующее мгновение за этим возгласом раздалась пулеметная очередь на москалёвской дороге. С глупейшим видом мы посмотрели на свои пистолеты. Наши автоматы висели на сучках жердей в шалаше у той самой дороги, где разгорался бой. Это был единственный случай в партизанской эпопее, когда у нас не оказалось автоматов. Мы помчались навстречу бою, сломя головы, не слыша увеличивающегося свиста пуль, не видя выскакивающих из шалашей ребят. Перед нашими глазами маячили на сучках наши автоматы. До них надо было добежать. Они висели между нами и врагами. Это было неприятно, даже чертовски плохо. Мы бежали быстро, очень быстро. Ребята после рассказывали, что мы промелькнули мимо них, как зайцы. Если бы зафиксировать нашу скорость в этом беге на короткую дистанцию, то этот рекорд никогда не был бы побит. Вот что значило оставить оружие!
Схватив автоматы, сумки с патронами и гранатами и сразу повеселев, мы вылетели из шалаша и столкнулись с командиром. Гимнастерка на нем как всегда была застегнута на все пуговицы. В руке он держал свой неразлучный маузер. Он был из тех командиров, за которыми люди шли не задумываясь. Скажи он: «Надо пойти и взять город Овруч». Мы пошли бы и взяли город по названию Овруч.
Карасёв сверкнул синими глазами, резко бросил руку с маузером в сторону стрельбы и, глядя на нас в упор, коротко произнес:
– Марат, Петр, Миша! Вперед! И стоять насмерть!
Называя наши имена, он свободной рукой указывал на каждого из нас, как бы считая.
Слова «стоять насмерть» родились в кровавом сорок первом на заснеженных полях Подмосковья и шли с нами через всю долгую войну. Это был суровый приказ «не отступать». О раненых командир не упомянул. Нам и не нужно было о них говорить. Вообще, он сказал нам очень мало. Но он сказал все.
Мы побежали вперед, на стрельбу, стоять насмерть. Первый натиск фашистов отбили сходу. Они не успели развернуться. Хлопали одиночные выстрелы. Слышались крики раненных фрицев. Они отпрянули.
Можно было устроиться поудобнее. Переполз к низкому пню и огляделся. Слева лежал Паша Колганов – москвич с Плющихи, почти арбатский, вдвойне земляк. На его лице всегда играла улыбка. Он был крайним на нашем фланге. Справа залегли Миша Журко, Петр Ярославцев и Павел Киселев – высокий светловолосый саратовец, мой дружок по кавказскому фронту. Его вторым, спустя месяц, после меня, сбросили в отряд на Лысую гору.
Дальше виднелись Петро Туринок, Саша Матвеев и еще правее и немного впереди пулеметчик Саша Тютнев со вторым номером Петром Цалко. Это они встретили немцев огнем, сразу положив их больше десятка на дороге. Донеслись крики немцев. Они подбадривали друг друга громкими возгласами. Усилившаяся пальба из их автоматов и пулеметов, сбивала листья и ветки над нашими головами. Они снова пошли на нас.
– Хлопцы! Не стреляйте сразу! – Хрипло выдохнул Туринок. – Подпустим трохи ближе и вжарим им!
Киселев кричал Тютневу:
– Саша! Отползи вправо! Ты мне фрицев загораживаешь!
Между деревьями замелькали мышиные кители фашистов. Они шли, засучив рукава и уперев приклады своих автоматов в животы, поливая огнедышащими стволами, как пожарные брандспойтами. Они не торопились. Они шли нагло, не сгибаясь. Свистели пули. Щепки, отлетавшие от деревьев, секли лица. Они не видели нас, лежавших во мху, за пнями, за поваленными деревьями. Они били в нашу сторону и нахально лезли вперёд. Жаль нельзя пустить в ход гранаты. Лес тут не густой, но низкие ветви переплелись между собой, и граната может удариться об них и отскочить обратно.
Петр Ярославцев привстал на колено и рявкнул:
– Бей гадов! Огонь!
Сплошной треск десятка автоматов и стук «дегтяря» длился пока не опустели диски. Наступила резавшая уши тишина. Пахло порохом. Лес просвечивал без долговязых фигур фрицев. Лес был пуст. Деревья стояли одни.
– Ребята, а мы им врезали! – воскликнул обычно молчаливый Саша Тютнев, изведавший ад плена, люто ненавидевший фашистов. Пулемет в его руках был карающей десницей.
– Хлопцы, никого не зацепило? – спросил Ярославцев.
Никто не отозвался. – Значит полный порядок!
– Пошли подбирать трофеи, – поднялся с земли горячий, нетерпеливый Туринок.
– Не торопись поперед батьки в пекло, – заметил Журко, заправляя новый диск в автомат, – трошки почекаем, подождём.
– Я пыду подывлюсь, – сунулся вперед Цалко.
– Ложись! Я тебе «пыду», – погрозил кулаком Ярославцев, искоса посмотрев в нашу сторону. Он явно хотел сам пойти и посмотреть, сколько мы набили фрицев, но теперь постеснялся.
– Слышите! Фрицы или сюда ползут, или своих подбирают, – раздался голос Саши Матвеева, – Тютнев, всыпь им на шум из пулемета!
Саша посылает несколько коротких очередей. Становится снова тихо. Вдруг рядом что-то шмякается в сырой мох. Издалека доносится глухой хлопок.
– Мину! Раз они подтащили миномет, теперь не отвяжутся, – сквозь зубы выдавливает Журко, – а тут кто-то за трофеями собрался? Придется трошки подождать трофеев.
…После четвертой отбитой атаки стали заедать патроны в патроннике. В горячке не успели протереть их от смазки. Накопилась копоть и силы пороховых газов не хватало отбросить затвор с пустой гильзой. Одиночными много не навоюешь… Стало грустно. Положил перед собой пистолет и воткнул в пень финку. В противотанковую гранату вставил запал. Она как неизвлекаемая мина, пусть ты уже лежишь истекший кровью и не двигаешься, а тебя тронут, и все полетим в небо.
Интересно бы знать, командир дал команду радистам связаться с Москвой? Вот мол, отряд ведёт тяжёлый бой с фрицами, раненые у нас лежат и уйти нам нельзя, не унесем их, через болото… Помощи, конечно, мы не просим, но на розыски отряда потом пусть никого не присылают. Некого будет искать. И в штабе в Москве пусть так и запишут, что мы не без вести пропали, а в бою.
В перерывах между стрельбой тщательно насухо протираем патроны. Паша Колганов разорвал на тряпки нательную рубашку. По очереди чистим автоматы. Иногда Паша подползает прикурить от моего кресала. Махоркой поделились прилетевшие ночью ребята. Вот уж кому не повезло, не успели выспаться, как пришлось вступать в бой. Еще подумают, что мы только и делаем, что стреляем.
Ярославцев поворачивается к Туринку:
– Петро, пошли кого-нибудь, кто там поближе, за патронами. Или сам сходи, пока «перекур». Зайди в карьер к раненым. Пусть не волнуются. Они не пройдут.
– Запасный ствол к «дегтярю» захвати, просит Саша Тютнев, – накаляется сильно, часто менять надо.
Саша Тютнев такое перенёс в концлагере и не сломался. А «друга» его Андрея мы расстреляли. Предателем оказался. Это тот, который под Мальцами в небо стрелял. Когда Саша бежал из концлагеря, тот нарочно присоединился к нему, чтобы правдоподобнее проникнуть в отряд, и именно в наш, карасёвский.
Матвеев ругается на хозвзвод:
– Лодыри! Свинопасы, а не партизаны! Наездили на дороге колею, когда кирпич для бани возили! Поленились паразиты следы за собой замести. Вот и потянули по своим отметинам карателей! Пеночники!
Фрицы опять зашевелились. Вроде решили обойти нас слева. Но там болотистый лес, вода по пояс. Они снова поворачивают на нас. Это им дорого обойдётся.
Паша Колганов дает длинными очередями и кричит мне:
– Не отстрели мне ухо, бей больше по фрицам!
Нет, здесь они не пройдут. Им придётся сначала переступить через всех нас. Через мертвых, но не живых.
Пули все назойливей начинают клевать мой пень. Может их привлёк дым моей цигарки? Переползаю за повалившееся от старости дерево. Смотрю на часы. Сколько прошло времени как начался бой? Только пять часов. До заката ещё целая вечность.
Автомат снова бьёт на всю катушку. С минами у немцев что-то не получилось. Взорвалось только несколько мин. Может болотистая почва, мхи и густая крона деревьев помешала им? Миномёт замолчал.
Отбили ещё одну атаку. Мы потеряли им счёт. За кочками шевелятся кусты. Мы уже знаем, что это фрицевские санитары ползком вытаскивают своих убитых. Стонов и криков не слышно. Пусть себе подбирают, чёрт с ними.
Заводится Петро Туринок:
– Лётчики тоже хороши! Циркачи! Устроили ночью в воздухе карусель над лагерем. Иллюминацию зажгли своими фарами на весь район! Вот где карасёвцы находятся! Шукайте их!
Миша Журко смеётся в ответ:
– Да ты, Петро, больше всех радовался фонарям. Прыгал как тот козлик у бабушки! Даже шлем закинул на дерево.
Наши фрицы что-то притихли. Наверное, теперь попрут с другой стороны. А дело-то идёт к вечеру!
Действительно, бой разгорается напротив бани. Посылаем туда Пашу Киселёва узнать, не нужна ли помощь. У нас идёт редкая перестрелка. Покуриваем. Видно фриц начал выдыхаться.
Вдруг со стороны Москалёвки раздаётся длинная пулеметная очередь: «дегтярь»! Потом слышны взрывы гранат и автоматные очереди из «пэпэша». Кто-то прорывается к нам на помощь! Может быть это отряд дяди Кости, что стоял недалеко от Лысой горы?
Несколько правее и гораздо ближе к нам тоже раздаются взрывы гранат и дружные автоматные очереди. Мы ещё не улыбаемся, мы только прислушиваемся, но сердце радостно замирает. Стрельба сзади немцев разрастается. Появляется Паша Киселёв и рассказывает новости:
– Карасёв послал во главе с комиссаром Филоненко несколько групп по два-три человека в обход карателям. Для устройства паники. Фрицы «любят» окружение. Исаев тоже пошёл с ребятами из хозвзвода, Ефим Ободовский – со своими прилетевшими десантниками. Вот они и шуруют сейчас по сигналу комиссара, с тыла фрицев.
– А что за пальба возле бани? – спрашивает Туринок.
– Там Женя Ивлиев отбивается. На них сейчас фрицы здорово нажали. Там даже врач Нина Рогачёва и радистка Пана Безух из карабинов бьют по ним. Хорошо, что пришла с задания группа Ивана Таранченко, так Виктор Александрович их прямо в баню послал, – Паша смеётся своему каламбуру, – с Иваном семнадцать человек пришло, это здорово помогло Дыбенко, отобьются теперь. Нам командир велел продолжать держать дорогу.
– А шо вин до нас ни разу не прийшов? – удивляется Петро Цалко из Лубеня.
– А «вин» знает, шо здесь Петро Цалко, значит ему тут делать нечего, – серьезно заявляет Туринок.
Цалко повертывается, смотрит на Туринка и смеётся. Шутка ему понравилась. Паша Колганов вдруг поднимается с земли, закидывает автомат на плечо и направляется к нам:
– О чём вы тут смеетесь? Дайте-ка огоньку прикурить.
У нас душа уходит в пятки: сейчас Пашу прошьют очередью! Сейчас его не станет! Что с ним? Затмение нашло?
Колганов смотрит на наши выпученные глаза, запрокидывает голову и хохочет на весь лес:
– А фрицев-то нет! Фрицы драпанули! У-лю-лю-лю-ю!
Какие-то секунды мы молчим, потом вскакиваем, смеёмся, кричим и тоже улюлюкаем во весь голос. Нам очень весело. Мы устояли. Мы хлопаем Пашу по плечам. Со всех сторон к нему тянутся огоньки фитилей. Наконец он прикуривает. Солнце пошло на закат. Девять часов мы отбивались от фрицев и заставили их уйти. Прошел еще один день партизанской жизни.
Нет, ещё не совсем прошёл. Прибегает адъютант командира Ясон и передает команду Карасева:
– Гоните фрицев к чёртовой матери, чтобы их и духу в этом лесу не было!
Так нам всё ясно. Может командир и не эти слова сказал, но мысль его Ясон передал правильно. Заряжаем пустые диски автоматов, подбираем свои вещички. Кладу в кобуру пистолет, вытаскиваю из пня финку, обтираю об рукав и засовываю в ножны. Вроде никто не заметил, а то наши шутники засмеют. «Зачем нож в пень втыкал? – спросят, – скальпы с немцев снимать собирался? – или ещё что-нибудь подковырнут. А мне тогда не до смеху было, когда автомат заедать стал, а фрицы перед самыми глазами так и мельтешат.
Идём развернутый цепью. Нас человек 15. Запасные диски, сумка с гранатами, кобура и ножны – всё перевернуто на спину, чтобы удобнее было бросаться на землю. Автоматы наготове.
По обеим сторонам дороги разбросано множество окровавленных бинтов и кусков ваты. Убитых не видно. Немцы всех увезли: и убитых, и раненых. На дороге кровь и глубокие следы от колес.
Проходим с километр. Когда же кончится эта окровавленная вата? Здорово мы их положили!
Выходим на небольшую поляну. На другом краю видим несколько вооруженных людей. Узнаём могучую фигуру Исаева. Спешим к ним. И чем ближе подходим, тем больше замедляем шаги в предчувствии чего-то страшного, неотвратимого. Они стоят у искореженного, погнутого пулемёта и чего-то небольшого завернутого в зеленую плащ-палатку. Нам, минерам, «это завернутое» до боли знакомо. В плащ-палатке собрано все, что осталось от подорвавшегося человека. Мы молча останавливаемся и снимаем пилотки и шлемы.
– Алёша Яницкий геройски погиб, – глухо говорит Исаев, – был он ранен в ноги, второму номеру приказал отходить, а сам прикрывал огнём, пока в диске были патроны… Когда на него накинулись фрицы, он выдернул чеку гранаты… Немного мы не успели, – мрачно продолжает Василий Иванович, – совсем немного. Ему бы еще минут пять продержаться…
Ярославцев резко поворачивается и кричит:
– Хлопцы, за мной! Отомстим за Алёшу!
И бежит в ту сторону, куда ушли немцы. Через несколько сот метров мы настигаем немцев. Среди деревьев замелькали вражьи силуэты. Наш огонь для них совершенно неожиданным оказался. Но они отстреливаются и прижимают нас к земле. Всё-таки их слишком много против десятка наших автоматов. Но всё равно отходят. Еще отстреливаются, но уходят.
И чем ниже опускается за лес солнце, тем быстрее они драпают. Нам становится веселее. На ходу присоединяются другие группы партизан. Только один раз мы ещё нарываемся на сплошную завесу огня и отползаем назад. Темнеет. Впереди немцев нет. Они бежали …
К полуночи все боевые группы собрались в лагере. Оживленным разговором нет конца. То там, то тут вспыхивают взрывы смеха. Никто не расходится спать. Настроение у всех приподнятое. Такого длительного по времени боя и такого разгрома карателей на боевом счету карасёвцев ещё не было.
Гнали фрицев почти до самой Москалёвки. И весь лес был усыпан кровавыми бинтами и ватой, брошенным оружием и коробками противогазов. Крестьяне потом расскажут нашим разведчикам, что немцы увезли несколько десятков подвод с убитыми и ранеными. Потери свои они, как всегда, тщательно скрывали.
По общим, хотя и сумбурным рассказам, всё же определилось, что немцы наступали по трем основным направлениям: по москалёвской дороге на наш пост, на баню – единственное бревенчатые сооружение, которое они, наверное, посчитали за штаб, и на правом фланге, где располагался каввзвод разведчиков Ивана Дыбаня. Причём все азартно убеждали, что их участок был самым опасным и ответственным, и что именно они больше всех уложили фрицев. Ни Ярославцев, любивший подшутить, ни весельчак Журко, ни горячий и вспыльчивый Туринок в споры не вмешивались. Они были выше споров. И так должно было быть всем ясно, что именно на нашем участке фрицы больше всего хотели прорваться, и мы им больше всех накостыляли!
Закончился этот «банный» день совсем необычно. Миша Журко вдруг обратился к Карасёву:
– Виктор Александрович, давайте споём нашу партизанскую! Мы по-тихому, вполголоса, – добавил он.
Командир впервые за день немного растерялся. Такого, чтобы хором петь в лагере под открытым небом, не бывало. Другое дело спеть в землянке. Но землянок тут не было. И командир озорно поглядел на ребят и махнул рукой:
– Давайте, хлопцы, только шёпотом! – и сам первый затянул красивым сильным голосом:
«Мы шли на дело ночкой тёмной
Громить коварного врага…»
Ребята негромко, но дружно подхватили полюбившуюся песню, найденную в белорусских лесах ещё во время рейда зимой, в партизанской бригаде Алексея Канидьевича Флегонтова:
«Кипела злоба в партизанах –
нам жизнь была недорога…»
Песня росла и набирала силу, уходила в лесную даль.
«…В смертельном страхе враг отпрянул.
Бежал, куда глаза глядят…
…Свистели пули, ветер злился,
Кругом кипел кровавый бой.
Товарищ вдруг мой повалился,
Сраженный пулей роковой…»
Люди рассказывали, что песню эту в ту ночь слышали не только в окрестных деревнях и сёлах, но и в самом городе Овруче за тридцать с гаком вёрст. Молва добавила, что песню эту якобы передавало Московское радио…
Группа Ивана Таранченко за несколько километров услышала стрельбу и вовремя успела к трудному моменту боя. Утром мы узнаем, что она принесла тяжёлые вести.
Гестапо в Киеве взяло Юлию Костюченко. Она выполнила задание и должна была вернуться в лагерь. По пути домой она пошла на одну явку и около нее была арестована. Юлю фашисты водили по улицам для опознания. Никто её не узнал, хотя ее многие знали, и она никого не узнавала. Юля никого не выдала. Из гестапо она не вышла.
В тот же день Миша Учаев, Франц Драгомирецкий и подпольщик Николай были окружены гитлеровцами на явочной квартире. У них были только пистолеты и гранаты. Гестаповцы утром оцепили весь квартал. Ребята вели бой до самого вечера. У них кончились гранаты и патроны. Жители рассказали, что из дома их вынесли мёртвыми. Они до конца выполнили свой воинский долг. Как провалились явочные квартиры, кто оказался предателем – осталось неизвестным.
Связанная с ними группа Володи Витковского продолжила свою работу в Киеве. Больше арестов не было. Спустя некоторое время командование отряда приняло решение вернуться на Лысую гору. По сведениям разведки стало известно, что «карательная экспедиция успешно закончена, партизаны ликвидированы, и лагерные стоянки уничтожены».
Немцы действительно заходили на Лысую гору после артиллерийского обстрела. Мы своевременно ушли. Они подорвались в двух землянках и ретировались – всё осталось целым.
Вернувшись, мы разминировали только землянки и дороги. Остальные заминированные участки обозначили забитыми колышками и натянутыми стропами от парашютов.
Оперативные и разведывательные группы снова уходили на задания.