Эмиль Евгеньевич Блицау
Мы остались молодыми…
Возвращение на базу
Собираемся в условленном месте у придорожных кустов. Настроение у всех приподнятое – задание выполнено. Стреляющие молнии уходят дальше, но усиливается дождь.
– А хорошо, что дождь пошёл, лучшей маскировки мин и не придумаешь, – замечает Миша Журко, – и утрамбует, и все следы сгладит начисто.
Пётр Туринок ёжится от попадающих за воротник гимнастёрки капель и мечтательно произносит:
– Теперь кипяточку бы горячего попить и переждать ливень в тёплой хате. Может попробуем вернуться в то село? Народ там очень приветливый.
– Твоя тёплая хата дожидается у леса – на четырёх ногах и с хвостом, – прыскает смешливый Вася Божок.
С двух сторон подходят наши дозоры, тоже мокрые и чуть продрогшие. Одно дело копать – другое лежать на мокрой траве, прислушиваться к каждому шороху и всматриваться вперёд.
– Давайте, ребята, поскорее, – торопит Женя Ивлиев дозорных, – надо идти к коням и углубиться в дебри, под утро здесь станет жарко, о селе нечего и думать.
Только въехали в чащу леса как разразился жуткий ливень. Через минуту промокаем до мозга костей, плащ-палатка не спасает. Если натянуть на голову капюшон, то от низвергающихся потоков воды ничего не будешь слышать и видеть. По спине между лопатками течёт ручей. Вскоре сапоги доверху наполняются водой и начинают напоминать глиняные кувшины, тянущие вниз. Сапоги у меня хорошие армейские, можно сутки по болоту шагать – воду не пропускают, ноги сухие, что особенно важно солдату. Проскальзывает мысль, что сделал чрезвычайное открытие, оказывается, что и изнутри они тоже не выпускают воду, раньше об этом я как-то не догадывался. Умудряюсь, как настоящий джигит, периодически на ходу, не слезая с коня – по дороге течёт река – стаскивать их и выливать воду. Поводья держу в зубах. Акробатический номер под тёмным ночным небесным куполом. Под утро я разгляжу, что братья партизаны поступили иначе: они просто сняли сапоги!
Рассвет застаёт нас на полпути от дома чистым голубым небом без единого облачка. Но где-то вдали ещё слышны раскаты небывалой грозы. В ту ночь в местных отрядах от молний погибнут несколько партизан, застигнутых грозой в лесу, под деревьями. Рассказывали, как часовой приставил винтовку к дереву, а сам спустился в землянку, спрятался от дождя. После грозы нашёл свою винтовку расплавившуюся и скрученную в штопор без приклада – сгорел до пепла.
Места здесь между реками Словечной и Желонью изумительные по красоте. Развесистые кряжистые дубы на ровных, как футбольное поле, лужайках с изумрудной травой, словно посеянной людскими руками. Холмы с корабельными соснами и могучими треугольниками елей. В лощинах протекают ручейки с родниковой кристально чистой вкусной водой – даже зубы леденит.
Подъезжаем к поляне с двумя высокими дубами. На ней спешился наш головной дозор Пасько и Гашенко. Сигналов они не подают.
– Вот, – показывает на землю плёткой Николай Пасько.
– Что «вот»? – спрашивает Женя Ивлиев с удивлением.
– Вот выбрали, девять на восемнадцать и два толстых дубовых столба: хорошая волейбольная площадка, готовая.
Мокрые, озябшие и голодные мы громко хохочем, даже согреваемся. Слишком контрастная к нашему положению предстала картина. У нас совсем другая планида. Даже до мечты о том, что после войны построить здесь, на этом месте, дом отдыха или санаторий для партизан, мы не доходим.
Вася Божок едет рядом. От наших гимнастёрок и плащ-палаток при первых лучах солнца начинает подниматься пар. Одежда быстро сохнет. Рассказываю интересующемуся всем Васильку про кавказские перевалы, минные поля в долинах, ползущие с крестами на боках фашистские танки. Про однополчан, оставшихся там навеки лежать в земле под красными звёздами…
– Хочу спросить тебя, – поворачивается в седле Вася, – зачем привязывать ниткой боевую чеку, её крепко зажимает пружина ударника. Нам в бригаде об этом не говорили, когда изучали подрывное дело, это ваш горький опыт на кавказском фронте?
– И горький и кровавый. Был такой строжайший приказ нашего командира капитана Скоробогатько при постановке ударника взрывателя на боевой взвод, привязывать одним оборотом нитки чеку, и только потом ввертывать капсюль-детонатор и вставлять в мину. Нитка выдерживает усилие около трёх килограммов, бывает боевая пружина ослабнет, капсюль она разобьёт, а чеку держит слабо: небольшой нажим при маскировке и мина срабатывает. Никто не скажет от чего погиб минер, но момент взрыва, когда работаешь недалеко друг от друга, можно усечь. Скоробогатько дотошно после каждого несчастного случая выспрашивал минёров бывших поблизости. Нитка сыграла свою роль подстраховки. Помню, приезжает как-то к нам проверяющий из занимающей оборону дивизии, подполз поближе, увидел, что у нас ниткой чеку подвязывают, расшумелся: «по вашим минам танки немецкие пройдут!», тут дружок мой одессит Жилкин с добродушнейшей одобряющей улыбочкой говорит ему: «а вы ноженькой, мысочком наступите на мину – мы и убедимся, кто прав». Тот замолчал, покраснел и ползком, ползком назад и ходу. Посмеялись мы вдоволь.
– Хорошо-то как летом, любой лесок укроет, как мать родная, солнышко пригревает. Под каждым кустом дом найдёшь, не то, что зимой. Как вспомню, зубы начинают дробь выбивать. Когда шли от линии фронта мы по неделе в деревню не заходили. Замерзали так, что в животе ледышки образовывались, – улыбаясь рассказывает Вася Божок, – тяжело нам было в зимнем походе. Сейчас что, отсырели, как спички, пообсохнем на ходу.
Вдруг Вася неожиданно засмеялся:
– Тебе рассказывали про Пану Безух, нашу радистку как она с нами фронт переходила? Нет? Ну, тогда слушай. Сначала готовили нас к парашютному десанту и тоже на Кавказ. Выдали тёплую кожаную форму. Спроси у Миши Журко, он сохранил и покажет тебе шлем на меху, как у лётчиков. Но наверху у начальства мнение переменилось или что-то не сработало как надо. Нам вместо стальных рук – крыльев самолёта дали деревянные ноги – лыжи и пустили совсем в другую сторону пешим порядком через фронт под Торопцом. До места базирования у Киева было свыше тысячи километров тяжёлого зимнего пути. Стояла февральская стужа с ветрами и пургой, кривыми дорогами. Передний край фронта перешли спокойно, правда на второй раз. Армейские разведчики и сапёры повернули обратно. Вёл отряд командир разведки старший лейтенант Крючков Николай Иванович; Борис Салеймонов, Петр Ярославцев и Саша Матвеев – опытные разведчики. Вспыхивает ракета – мы без команды бросаемся в снег. Погаснет – идём дальше. На всех белые маскировочные костюмы. Оружие обмотано бинтами, чтобы не чернело на снегу и не блестело от ракет. Идём на лыжах час, другой, третий… Пора бы и отдохнуть, устали смертельно. Груз за плечами у каждого килограммов по двадцать с лишним, да ещё волокуши тащим с боеприпасами, запасными батареями для раций, медикаментами, а батареи тяжелее, чем толовые шашки. Торопимся оторваться от линии фронта, уйти подальше, затеряться в лесах. Старшина Исаев, который чуть не раздавил тебя при встрече, курсирует вдоль колонны, то мимо пропустит, то снова уходит вперёд – он двужильный, ему всё нипочём. Вдруг видит: проходит на лыжах врач Нина Рогачёва, за ней радисты Коля Тернюк, Вася Вернигоров, Коля Новаторов – это всё где-то в середине колонны – а дальше за ними никого нет. Василий Иванович разворачивается и гонит, что есть мочи, назад по лыжне. Метрах в ста натыкается на Пану. Она, как колобок, маленькая, румяная облокотилась на лыжные палки, закрыла глаза и тихо посапывает. За ней цепочка остальных наших стоит. Старшина обрушивается на неё, от негодования он заикается:
– Ты… ты почему стоишь, п-пичуга? Все вперёд ушли, а ты здесь дремлешь? Крутом землянки фрицевские, вторая линия!
Пана оглядывается кругом, ничего не видит, кроме снега.
И с обычной для неё невозмутимостью тихо отвечает:
– Вы, товарищ старшина, не шипите, как гусь на меня, а если хотите, то вот впереди стоит Коля Новаторов, его и погоняйте, а я тут не причём.
Исаев смотрит туда, куда кивает Пана, и видит заснеженную ёлочку, похожую на силуэт человека в маскировочном костюме, Василий Иванович делает шаг туда и начинает лыжной палкой сбивать снег с ёлки и при этом рычит, как тигр:
– Где тут Коля? Покажи мне тут Новаторова? Где тут он?
Вася Божок смеётся, вспоминая ту необычную картину и добавляет:
– Марат, ты при случае обрати внимание, по-моему, когда Пана встречает на тропке Василия Ивановича, то она обходит его стороной, а девушка она смелая.
Да. Очень смелая. Через год, находясь на задании в оккупированной фашистами Польше, на группу, в которой была Пана, неожиданно под утро – они остановились переночевать на хуторе – напали каратели, малочисленная группа приняла бой. Вдруг в хату, где находилась Пана, ворвались два вооружённых эсэсовца.
Пана хладнокровно из пистолета свалила их, подхватила свою рацию, выпрыгнула из окна и отстреливаясь ушла в лес…
Когда солнце поднялось выше деревьев, сделали большой привал. Надо кормить коней, дать им отдых. По возможности досушить свою одежду. Саша Матвеев насобирал валежник какие-то сучки и веточки и развёл большой костёр. Горел он без дыма, таёжник знал лес – дело мастера боится.
Обратная дорога казалась короче, да и кони домой идут быстрее. К вечеру приехали в партизанский лагерь на Лысую гору.
Женя Ивлиев пошёл в штаб докладывать об успешном выполнении задания, а мы повалились на пахнущие лапником лежанки спать.
Впрочем, Пётр Ярославцев вызвался сходить в санчасть к Нине Рогачёвой сдать бинты, которые, к счастью, не понадобились. Что-то Ярославцев последнее время повадился ходить в санчасть, хотя прямого отношения к медицине разведчик не имеет. Обычно Нина сама с большими группами ходила на задания. Верхом или пешком со своей неразлучной сумкой на боку с красным крестом и с пистолетом на боку. В этом задании командование не разрешило ей ехать с нами. Она выдала нам запас бинтов и йода.
Народ начал просыпаться только через день к вечеру. Первым заворочался мой сосед Вася Божок.
– Ребята, кто даст закурить? Почему больше суток никак не проспишь? А есть кто хочет?
– Ну, Вася закудахтал. Это курдюк жратвы требует, – весело отозвался Миша Журко, протягивая Божку кисет с самосадом и вытаскивая из торбы увесистый кусок сала и большую буханку хлеба.
Миша со своим весёлым характером был добр к людям, и они отвечали добром. В той деревне, где мы останавливались и пели песни, ему насовали полный вещмешок еды. я ещё тогда удивился, почему он просит нести тол и сказал, что тол больно горчит. Действительно, после работы с толом – взрывчаткой – руки и всё из еды, что берёшь руками, имеет резкий горький вкус.
– Нет, это не желудок будит человека, – пробурчал Пётр Ярославцев, не открывая глаз, – если Туринка не разбудить, то он до конца войны проспит и не шелохнётся.
Договорить ему не пришлось, так как не спавший Туринок навалился на своего тёзку и началась борьба.
– Кто из нас больше лежебока? – допытывался Туринок.
– Действительно, кто из них любит больше поспать? – спросил Саша Матвеев, который мог не спать сутками.
Все засмеялись, оживились и начали спускаться и вылезать с двухэтажных лежанок, устланных еловым лапником и покрытым парашютами. В открытом дверном проеме землянки появилась мощная фигура Исаева. Сразу стало темнее.
– Хлопцы, раз проснулись ступайте на кухню, – его рокочущий бас заполнил помещение, – по распоряжению комиссара Михаила Ивановича для вас оставлен обед до вашего просыпу, пока не встанете, я бы расход лентяям не оставил, – расход, бытовавшее в армии выражение, обозначающее оставить отсутствующим обед или ужин – но раз встали, то пошевеливайтесь, а то скоро ужин.
Выходя из землянки, Василий Иванович словно невзначай скупо бросил:
– Сало и хлеб пусть Журко сдаст на кухню в общий кошт.
– Вот рачьи усы, всё вынюхает, – покачал головой Миша Журко, – как будто я один собирался всё съесть.
– Василий Иванович сквозь землю увидит, – вступился за друга Вася Божок, – он человек справедливый.
– Миша, а почему «рачьи усы»? – допытывается Пётр Цалко.
– Рачьи они и есть у него, – рассмеялся Журко, – длинные и краснорыжие, как у варёного рака, и всё разнюхают.
– Главное в нашей жизни поесть, – изрекает глубокомысленно Саша Матвеев, – вы как хотите, однако, а я пошёл на кухню.
Все подхватывают автоматы и с толкотнёй и смехом устремляются за ним.
– Чем Мариула собирается сегодня нас потчевать? – галантно раскланивается Пётр Ярославцев, нарекший так за цыганские глаза эту приятную женщину, «бежавшую в партизаны» из Овруча.
– На обед вам оставлен суп с мясом, – бойко отвечает Мариула, сверкая своими чёрными глазами.
– А что на ужин готовится? – любопытствует Пётр Туринок.
– На ужин? На ужин мясо с бульоном, – уже не так уверенно молвит Мариула, заранее чувствуя нашу отрицательную реакцию.
– Так это же одно и тоже, – ворчит Пётр Туринок, – мясо «цоб-цобе» и как всегда несолёное, – он вытаскивает из глиняной миски ножом кусок мяса и брезгливо морщится, – ни крупицы соли!
В отряде давно нет соли, крупы, муки. Картошка на полях ещё не уродилась. Едим бычье мясо. С каждой туши вначале вытапливают пару больших молочных бидонов жира, которое используется для смазки оружия и сапог, а потом постное мясо варят, иногда Васо Чхаидзе на где-то раздобытой домашней маленькой мясорубке делает фарш и жарит котлеты, но без перца и соли, только одно название.
Врач Нина Рогачёва перед едой наливает каждому по эмалированной кружке соснового отвара, от которого глаза вылезают на лоб. Мы все уважаем и тайком любим Нину с её медно-золотистыми пышными волосами и молча, даже улыбаясь, выпиваем эту про¬тивоцинготную витаминную отраву. Приготовлена она по рецепту «Справочника партизана». Это была интересная книжка, одним из авторов которой был Флегонтов, командующий партизанами Дальнего Востока в Гражданскую войну, а в эту – наш однополчанин.
Спустя три дня из-под Мозыря пришли наши разведчики во главе с Иваном Дыбаня. Они жали нам руки, поздравляли с успехом операции, и перебивая друг друга, рассказывали, что произошло.
– Ведь надо же! – удивлялся Дыбань, – фрицы умудрились подорваться на всех ваших шести минах и угробить семь машин! Нарочно не придумаешь! Вырубили рощу берёз для крестов и заложили новое немецкое кладбище.
– Со слов жителей известно, – продолжил Иван Изотов, – что сразу один за другим прогремели два сильных взрыва: подорвались две набитые фашистами машины. Потом раздался третий взрыв послабее – это в горящие машины врезалась с ходу ещё машина, и у неё взорвался бензиновый бак. Огонь пожара поднялся до самого неба! Уцелевшие от взрывов фрицы, обгоревшие и контуженные, кричали – слышно было в деревне.
Наши раненые бойцы стонали или вскрикивали, только теряя сознание. Тонули в болотной трясине молча, не позвав на помощь, чтобы не выдать отряд при переправе.
Иван Дыбань рассказывал дальше:
– Остатки сгоревших машин фрицы скинули в кюветы и поехали в объезд по грунтовой дороге, и там подорвались и сгорели ещё две машины с фрицами. Из Ельска на легковых машинах прибыло высокое начальство, понаехали санитарные фургоны, стали собирать и отвозить раненых. А колонна карателей стоит.
– Тут началось страшное дело, – вмешивается Макap Тимошевский, пулемётчик из разведвзвода, фронтовик, спокойнейший в бою и темпераментный игрок в шахматы, – фашисты привели под конвоем из ближайшей деревни женщин и стариков и погнали их под угрозой автоматов по шоссе. Люди шли и громко всхлипывали. Они знали, что идут на смерть, но ни одна мина под ними не взорвалась. После них пустили сапёров с миноискателями – мины не обнаруживались.
Немцы настырно хотели проехать. Они пустили вперёд машину только с одним водителем, вероятно с власовцем. Она проехала далеко за второй спуск на объезд и взорвалась там. Это их сломило. Они испугались.
Старая учительница из того села рассказала разведчикам:
– После того, как нас прогоняли по шоссе туда и обратно, люди начали разбегаться, несмотря на окрики и побои, стрелять немцы видно побоялись. Ближайшая от нас автомашина стала поворачивать назад и вдруг тоже взорвалась. Мы от страха попадали на землю, женщины крестились и говорили, что это партизанский бог покарал немцев. А сами они начали выкрикивать о каких-то «функен-минах».
Кончался ещё один день лесной жизни. В вечерних сумерках в землянке шёл неторопливый разговор. Светильник – плошку с жиром и фитилём – не зажигали, чтобы не налетели комары. Хватало сжечь можжевеловую ветку, как они исчезали. На холмах, продуваемых ветрами, их было не так уж и много. Не сравнить с теми мириадами полчищ комаров, которые были в долине реки Сунжи под Грозным, там они затмевали даже солнце. Пытались спать в противогазах, но при жаре больше получаса находиться в них не выдерживали. Под плащ-палатку комары проникали запросто.
Обычно стеснительный и молчаливый Вася Баранов неожиданно вмешался в разговор:
– Знаете почему люди не подорвались на минах, когда фрицы гоняли их по шоссе?
– Почему? – сразу заинтересованно откликнулось несколько голосов, и все затихли.
– Мины на шоссейке мы закладывали в засыпанные при ремонте ямы. После прошедшего дождя во всех бывших колдобинах щебёнка и песок немного просели и там наверняка стояли лужи. Люди шли по обсохшему булыжнику и перешагивали через лужи, под которыми могли лежать мины. Кому охота мочить ноги? А фрицы с автоматами брели в стороне за канавами и не могли видеть, что кто-то через что-то переступает. Да и думали фрицы только о том, чтобы не прозевать момент взрыва и успеть вовремя броситься на землю. Это только фашисты могли придумать гнать мирных людей: стариков и женщин на минное поле, нормальному человеку непостижимо.
– А что, логично, могло быть и так, перешагнули через мины, – соглашается Пётр Ярославцев, – но есть и второй вариант: на шоссейке оставались только две мины, когда погнали народ, до той мины, что была за объездом, толпа людей могла и не дойти, на ней потом подорвётся одиночка-камикадзе, иначе как самоубийцей его и не назовёшь. Зачем ему надо было наезжать на одну единственную мину, которая там лежала? Шоссейка широкая.
– Правильно, – встрепенулся Вася Божок, – а вторая невзорвавшаяся мина знаете, где находилась? Под машиной, которая подорвалась последней! Никто её там не искал, и никто по ней пройти не мог – она ждала своей минуты между колёсами! Вспомните, что рассказывала разведчикам учительница: «взорвалась ближайшая машина, которая поворачивалась…»
– Всё это одни предположения и фантазии, – изрекает Миша Журко, – никто точно не узнает, как всё произошло, только у фрицев можно спросить.
– Понятно, но так или иначе, а фрицев угробили много, они воздвигли целое кладбище, берёзовую рощу только для одних крестов вырубили, семь машин потеряли, а главное они не прошли, – примиряет всех Борис Салеймонов.
– Что такое «функен-мины»? – запоздало спрашивает любопытный Петро Цалко.
– Очевидно, немцы имели ввиду «радио-мины», которые взрываются на расстоянии по радиосигналу, – поясняет Вася Баранов.
Разговоры постепенно умолкают. Наступает ночь. В партизанском лагере глубокая тишина. Не спят только в дозорах часовые и тихо, как призраки, по косогору проходит патруль. На соседнем болоте перекликаясь квакают две лягушки. Ночь.
Засада под Мальцами
В село вошли глубокой ночью без боя. Произвели разведку, обнаружили притаившихся под навесом гумна двух часовых и по-тихому сняли их. Несколько фашистов-насильников нашли пьяными в постелях. Казнили их в овраге за околицей и присыпали землей, замаскировали, чтобы жители не пострадали от карателей. Немцы, обнаружив своих убитых даже возле деревни, без всякого расследования сжигали ее, а жителей расстреливали.
Забранный у населения в соседнем районе скот – по данным нашей разведки – фрицы гнали на станцию Овруч для отправки в Германию. Нам было поручено покарать грабителей. Часть бычков взять для питания отряда, а остальной молодняк и коров распределить по хатам. Слух о том, что партизаны раздали коров, дойдет до деревень, где немцы реквизировали скот, и хозяева придут сюда за своими коровами. Жители без слов отдадут их. Так бывало не раз, когда люди за десятки километров приходили за своими конями, скотом, повозками.
Больше оккупанты скот у них не отберут: его попрячут по оврагам, в рощах, лесах, в крайнем случае, заколют на мясо.
Стадо немцы загнали на бывшую колхозную ферму. Пока наши ребята с помощью местных жителей отделяли бычков, искали погонщиков и проводника, разводили скотину по деревне, Миша Журко и я направились минировать овручскую шоссейку. На какое бы задание мы с ним не уходили, у нас всегда с собой были несколько толовых шашек, бикфордов-шнур и взрыватели с капсулами-детонаторами.
Руководивший операцией старший лейтенант Николай Иванович Крючков, коренастый с небольшой бородкой и с неразлучной трубкой, напутствовал нас:
– Хлопцы, в селе мы пробудем не больше часа. Специально ждать вас не сможем. Рассчитайте свое время сами. Учтите, что отсюда до железки, а за ней леса – не меньше пятнадцати километров.
– Николай Иванович, не беспокойтесь, через полчаса вернемся обратно. Вы и тронуться не успеете, – заверили мы его.
До шоссейки дошли быстро. Никакого движения не было заметно. Щебеночное покрытие раскапывалось легко. Поставили вразбежку два толовых заряда с нажимным взрывателем. Замаскировали и сели на обочине перекурить, пряча огонек самокрутки в ладонях. Небо затянуто сплошными мрачными тучами. Не проглядывает ни одна звездочка. Темень такая, что в пяти шагах ничего не видно. Черная земля слилась с черным небом, линия горизонта пропала.
– Ну что, Миша, потопали помаленьку?
–Двигаем в село прямиком через поле. Один черт – и там грязь, и там грязь, зато ближе, – предлагает Миша.
Днем шел дождь, и земля не успела просохнуть. Сапоги вязнут в земле по щиколотку. С трудом вытаскиваем ноги. Идем что-то уж очень долго. Натыкаемся на какие-то амбары. Мимо них мы вроде не проходили. Огибаем их и чавкаем дальше. Где-то запели первые петухи. Не разберем с какой стороны они кукарекают.
Наконец упираемся в забор. Проходим вдоль него и видим кирпичную арку ворот. Похоже, что это церковные ворота. Миша останавливается.
– Это не та деревня, – задумчиво произносит он.
– Ну и что, пойдем в ту, в которую нам нужно, – меня это не волнует. Миша не раз ходил сюда в разведку, и я полностью на него полагаюсь.
– Да пойми ты – это вообще незнакомая деревня, – продолжает Журко.
Тут до меня доходит, что мы заблудились и попали неизвестно куда. Смотрю на светящийся циферблат трофейных часов: солнце взойдет где-то через два с половиной часа. Старший лейтенант Крючков сказал, что до леса пятнадцать километров. Нам надо торопиться. Решаем не искать деревню, где находятся наши, а идти по компасу на север. Все равно они не будут дожидаться нас. Впереди шагает Миша. В кромешной темноте еле вижу его переваливающуюся черную фигуру. Вернее, не вижу, а чувствую темное пятно и слышу тяжелое дыхание. Стрелка компаса смотрит ему в спину.
– Миша, бери левее. Миша, чуть-чуть правее.
И так все дорогу. Компас лежит у меня на ладони, и я часто подношу его светящуюся стрелку к глазам. Иногда тень Миши растворяется, и я слышу только хлюпанье его сапог. Особенно тяжело идти по вспаханному полю, проваливаясь в междурядье. Мы очень спешим. Пот капля за каплей стекает по лицу и между лопатками. Идем без остановок. Перед рассветом ночь становится особенно мрачной. Продираемся сквозь темноту. Но вот начинает на фоне неба виден силуэт Миши. Это еще не рассвет, и пусть он наступит как можно позже. Случайно выходим на полевую дорогу, вьющуюся в нужном для нас направлении. Под ногами такое же месиво из грязи. Мучает жажда.
– Миша, в твоей фляге осталось что-нибудь?
– Нет. Давно еще, до деревни опустошил, и забыл налить.
– А в колее на дороге вода хлюпает…
– Что мы собаки? Лакать языком из лужи, – возмутился Миша.
– А если попробовать зачерпнуть ложкой?
Михаил останавливается, вытаскивает ложку и наклоняется над колеёй. Черпает несколько раз, сплевывает и незлобно ругается.
– Мокрая. Пить можно, если не думать, что это лошадиный рассол. Кто-то недавно проехал, пузыри на воде, может даже наши.
Вода тепловатая, и отдает глиной. Пьем из ложек. На зубах скрипит песок, но сухость во рту пропадает. Вдруг нас начинает разбирать смех. Мы хохочем. Если нас кто услышит в темноте, подумают, что черти забавляются.
– Давай еще микстурки примем, – захлебывается смехом Журко.
На горизонте светает. Мы спешим дальше, почти бежим. Кругом бескрайние голые поля без единого кустика. Ситуация скверная.
Наконец дорога поднимается на невысокий пригорок. С него виден откос железной дороги, перед ним шоссейка. Кругом ни одной души, как будто в мире только я и Миша. Сразу за железкой начинается лес. Золотятся вершины елей, озаряемые первыми лучами восходящего солнца.
Быстро перебегаем шоссе и взбираемся на невысокую насыпь железной дороги. Правее, на опушке леса, замечаем повозки и людей.
– Ура – это наши! – ликуем мы молча. Они тоже увидели нас и машут руками.
– Но кто же тогда эти? – проносится в голове. Слева, буквально в ста метрах, толпится группа конных в пятнистых плащах. Они тоже смотрят на нас.
– Это фрицы! – негромко восклицает Миша, срывает автомат с плеча и берет на изготовку. Я проделываю то же самое.
До фашистов вдвое ближе, чем до наших. Мы, как два телеграфных столба, торчим на виду у всех. Наши разворачивают повозку с установленным на ней пулемётом. Фрицы съехались в кучу и о чём-то совещаются. Если они лавой кинутся на нас, то через десяток секунд будут здесь, тогда нам несдобровать.
Расстёгиваю ремешок на сумке с гранатами. «Если залечь за рельсами, то вряд ли поможет нам это, и с шоссейки будем проглядываться, как пальто на вешалке», – думаю я.
– Пошли по шпалам к нашим, – предлагаю Мише, – только не торопясь, пусть думают, что нам плевать на них.
Миша понимает меня с полуслова. Немцам не видно, что делается за насыпью, может быть там целый отряд партизан. Иначе, что же «эти двое» так спокойно прогуливаются.
Вдруг Миша начинает смеяться:
– Фрицы драпают аллюр три креста!
Оглядываюсь, вижу их спины и развивающиеся хвосты коней. На этот раз пронесло. Спускаемся с насыпи и бежим к своим. Встреча радостна. Теперь сам чёрт нам не страшен.
Начштаба старший лейтенант Крючков ворчит – ругаться он не умеет:
– Давно ждём Вас, стадо уже погнали лесом, а вас все нет. Заблудились, наверное, в темноте?
Миша Журко дипломатично отвечает:
– Шли прямо по компасу.
– Мы беспокоились за вас. Тут конные мадьяры вдоль дороги рыскают, – вставляет Петро Туринок.
Оказывается, это были мадьяры. Немцы, наверняка, попытались бы нас взять. В отряде даже гуляла притча: «если наших пятеро, а мадьяр пятнадцать, то можно спокойно принимать бой и разогнать их, а если наших пятеро и немцев пятеро, то это будет бой на равных».
Венгры в сорок третьем году, после битвы на Волге, были уже не теми вояками, что раньше. Многие понимали, что война фашистами проиграна, и нет смысла приносить себя в жертву нацизму. Прошлой зимой они меняли винтовку на буханку хлеба. Но сейчас немцы снова заставили их воевать.
Через пару часов пути по лесной дороге Николай Иванович дал команду на большой привал. Все сильно притомились, отмахав за ночь по грязи свыше полсотни километров.
Днёвка прошла спокойно, только посты задержали женщин и ребят, собиравших в лесу ягоды. Таково было установленное правило: если кто из жителей набредёт на место стоянки, то их оставляли до вечера и отпускали только перед своим уходом. «Бережёного Бог бережёт». Люди не обижались на нас за недоверие, они знали цену предательства. С закатом солнца тронулись в последний перегон. Трое девчат со слезами на глазах упрашивали капитана «взять их в партизаны». Это «работа» Петра Ярославцева.
Тучи за день рассеялись, вечер был удивительно тихий, не шевелилась ни одна ветка. Вперед головным дозором ехали верхом на трофейных конях Борис Салеймонов, Николай Пасько и Василий Баранов. За ними в отдалении тянулся наш обоз. Некоторые ребята шли пешком, тихо разговаривая между собой. Лес любит тишину. Другие ехали на дрогах – длинных повозках, на которых вполне могли лежать двое головами в разные стороны и не касаться ногами. Пётр Ярославцев завалился на последнюю повозку и тут же задремал. Днём он проговорил с задержанными девчатами и, понятно, не выспался.
Повозки на этот раз тянули кони, а не волы – или МУ-2, как их прозвали партизаны, по аналогии с тихоходными самолётами У-2 – поэтому мы ехали довольно быстро, как успевали пешие, и надеялись скоро быть дома в лагере.
За повозкой, где спал Пётр Ярославцев, шла наша врач Нина Рогачёва и Миша Журко. Она рассказывала, как в зимнюю стужу в январе сорок второго года переходила линию фронта с отрядом Константина Заслонова в первый раз.
Когда ноги уставали сидеть на дрогах, я спешивался и присоединялся к ним. В лесу стало совсем темно. Не разберёшь, где лес, где земля. Только полоса неба над дорогой мерцала звёздами. В Москве такого тёмного неба и ярких звёзд нет.
В движении за тихими разговорами незаметно пробегала ночь. Близился рассвет. Вдруг тишину разорвал треск «шмайссеров» – немецких автоматов, и «выбухи» винтовок. Вокруг запели пули. Фашистская засада! Они тоже стали применять партизанские методы войны.
Ещё не подали команды «к бою», кони не успели испугаться и понести в сторону, как Пётр Ярославцев лёжа, с повозки, по вспышкам выстрелов дал длинную очередь из своего автомата. Сделал то, что надо делать при встрече с засадой: сразу открывать ответный огонь, не давать врагу поднять голову. Застрочил «пэпэша» Миши Журко, впереди заклокотали пулеметы Макара Тимошевского и Васи Божка, наш огонь перерос в сплошной треск.
Сквозь пальбу чуть слышно донеслась команда старшего лейтенанта Крюкова:
– Заворачивай повозки влево!
Ездовые стеганули коней, и они понеслись через кусты влево от дороги. Мы лежали вдоль дороги справа на той же стороне, где затаились фрицы и били по засаде. Их огонь стал заметно ослабевать. Они не ожидали такого отпора. Фашисты думали, что мы бросимся бежать, и они легко расстреляют нас в спину.
Пока шёл бой, заметно рассвело. Фрицевская засада лежала за толстым поваленным деревом между высокими багряными соснами. Слева от дороги за кустами открылась небольшая поляна. За ней начинались заросли молодого сосняка. Фашисты продолжали пальбу. Они были совсем рядом. Нам пора уходить, пока совсем не рассвело.
Пули посвистывали над головой. Похоже, что фрицы не поднимались над своей баррикадой и стреляли наугад.