Эмиль Евгеньевич Блицау
Мы остались молодыми…
Послышался приказ Николая Иванович:
– Отходи на опушку! Божок, прикрой пулемётом!
Перебежками, отстреливаясь, мы стали отходить через дорогу по краю поляны. Вася Божок, не переставая бил из своего шкодовского трофейного пулемёта, его второй номер Коля Гапиенко еле успевал набивать патронами двадцатизарядные кассеты. Колю одного из первых приняли в наш спецотряд еще во время рейда в Мухоедовских лесах по просьбе его деда, подпольщика, расстрелянного потом фашистами.
Отбегая, чуть не наткнулся на Афанасьева, парня, который недавно бежал из плена и пришёл к нам в отряд. Он лежал в высокой траве и приподняв винтовку палил в небо. Огонь сверкнул прямо мне в лицо.
– Ты куда, паразит, стреляешь? – разозлился я и ударил сапогом по его винтовке, что она отлетела на несколько шагов.
Лицо у него позеленело от испуга. Он вскочил, пригнулся и чуть ли не на четвереньках побежал к лесу. Потом вспомнится еще мне этот случай.
На опушке леса, влево от дороги, уже все собрались, когда подошли Афанасьев и я. Там же под деревьями стояли наши повозки. Быстро рассветало. Ребята молча курили. Николай Иванович обвел всех взглядом и спросил:
– Все на месте?
– Нет Бориса Салеймонова, Николая Пасько и Василия Баранова, – сразу отозвался Петро Туринок.
Нет наших разведчиков, наших однополчан… Неужели они…
Мы невольно смотрим на Васю Божка, он ехал на первой подводе.
– Мне показалось, – неуверенно произносит Вася, – что они проскакали вперед.
– Кто пойдёт в разведку? – спрашивает капитан.
В армии просто последовал бы приказ «таким-то идти в разведку», а здесь, в партизанах, хотя мы и воинская часть, выполняющая спецзадание, многое делается добровольно, многое сначала обсуждается всеми, прежде чем принимается решение. Миша Журко посмотрел на меня и сказал Николаю Ивановичу:
– Мы с Маратом пойдём.
Солнце уже взошло, и яркие лучи пробиваются между деревьями. Перезаряжаем диски автоматов и уходим. Огибаем поляну слева, пересекаем дорогу и заходим в тыл засады. У спиленного дерева никого нет. На траве виднеются следы крови, всюду валяются стреляные гильзы.
Возвращаемся на дорогу. Рассматриваем отпечатки следов. Вот прошло трое коней. Один шёл впереди. Здесь они пустились в галоп, почти напротив поваленной сосны. А это что такое? Следы коней затоптаны подошвами немецких сапог с кованными гвоздями!
– У Бориса Салеймонова тоже были трофейные сапоги, – тихо говорит Миша, – но тут разные следы, – тут же добавляет он, – но что фрицы делали на дороге?
На этот вопрос мы ответить не можем. Следов падения и крови нет. Идём дальше по конским следам. Они сворачивают в лес и теряются в опавшей хвое.
Находим тропу, по которой ушли фрицы. Она скоро выводит нас на опушку леса. Впереди большое поле пшеницы. Правее виднеются крыши домов – это деревня Мальцы, куда они ушли.
Хлеба высокие, почти до плеч. Идём слегка пригнувшись. Нас не видно. Мы тоже не видим ничего кругом. Приподнимаем над колосьями головы, и перед нами в нескольких метрах торчат две красные морды с чёрными усами в мадьярских пилотках. Растопыренные глаза на рожах испуганно моргают.
Миша Журко как-то боком выступает вперёд и тем самым не дает мне полоснуть по ним из автомата. Головы исчезают, слышен топот убегающих. Всё это происходит в какие-то мгновения.
Отталкиваю Михаила в сторону:
– Вечно ты лезешь вперёд! Теперь стреляй в белый свет!
Миша краснеет и виновато молчит. Забираем левее и выходим на полевую дорогу. Начинаю понимать, что Миша собою, своим сердцем, загораживал от пуль мою жизнь. Мне хочется обнять его.
Дорога с двух сторон огорожена жердями, по ней прогоняют на пастбище скотину. И точно, слышно мычание коров, хлопки пастушьего кнута. Может быть сейчас что-нибудь узнаем. Отходим от дороги в сторону, чтобы не напугать стадо. Из-за поворота появляются всего несколько коров, хотя деревня довольно большая. Сзади идёт мальчонка в длинной с чужого плеча залатанной телогрейке.
– Хлопец, – окликаем мы его негромко, – иди сюда.
Мальчик оглядывается, подлезает под жердины и застенчиво подходит к нам. Его льняные волосы выбиваются из-под старого картуза. На нас смотрят любопытные голубые, как небо, глазёнки. Щёки и нос усеяны веснушками.
– Здравствуйте, дяденьки партизаны.
Мы здороваемся. Миша похлопывает его по плечу. Он доволен.
– Хлопчик, тебя как зовут? – интересуется Миша, роясь на дне своей старой сумки.
– Михась, – отвечает он.
– Вот здорово, – улыбается Миша, – значит мы с тобой тёзки. Вот возьми, – он разворачивает белую тряпочку и протягивает мальчонке кусочек сахару.
Михась осторожно берёт двумя пальцами сахар, рассматривает со всех сторон и пробует языком. Глаза его смеются. Знакомство состоялось. Комок приступает к горлу, когда смотришь на детей, забывших в войну, что такое сахар.
– Михась, в деревне много немцев?
– Не, немая нимцев совсем.
– Как так «немая нимцев»? – спрашивает Миша с удивлением.
– Так то, не нимцы, то мадьяры с вечера понаехали с обозом. Вот «ужотко» они коней запрягали, собираются уезжать, – охотно отвечает Михась.
– А ты не видел, они в лесу никого не забрали?
Михась задумывается и внимательно смотрит на нас:
– Они кого-то несли на палатках и положили на дроги. Раненько на зорьке в лесу стрел был великий.
Он нам ничего больше не может добавить. Кого несли мадьяры? О том, что наши, живые и здоровые, попали к ним, мыслей у нас нет. Ясно только одно, что фашисты собираются убираться из деревни. Нам надо торопиться к своим.
– Дяденьки партизаны! Возьмите меня с собой, – Михась робко трогает Мишу за руку, – я все вам буду делать, я бульбу умею чистить, коней поить. У меня никого нет, всех герман забил… возьмите меня.
Мы не можем его взять. Судьба наша солдатская слишком жестока. Мы не знаем, что с нами самими будет завтра, через час, через минуту…
Миша прижимает паренька к себе, вытирает пальцем готовую скатиться у Михася слезу, что-то шепчет ему на ухо. Глаза у него просыхают. Мы прощаемся с Михасем за руку, как со взрослым, и бегом устремляемся к нашим.
Решаем наступать на деревню. Мы не можем уйти, не узнав, где наши разведчики, кого несли мадьяры?
Лесом подходим к околице. Между хатами шастают мадьяры. Сразу же начинается бой. Вася Божок бросается со своим пулемётом на дорогу и открывает огонь. По деревенской улице мечутся растерявшиеся фашисты. Мы лежим по обе стороны дороги и стреляем на выбор. За вторым пулемётом – Макар Тимошевский.
К Божку подходит Нина Рогачёва с медицинской сумкой на боку, вытаскивает свой пистолет и вытянув руку, как на полигоне, начинает стрелять. Мадьяры очухались, и их ответный огонь все усиливается, похоже их тут целая рота.
Пётр Ярославцев, ругаясь, оттаскивает за руку упирающуюся Нину за угол хаты:
– Твоё дело перевязывать нас, а стрелять найдётся кому!
Начинает хлопать миномёт. Мины пока рвутся где-то за нами. Вокруг Божка на дороге всё чаще поднимаются фонтанчики земли. Они сосредотачивают огонь по пулемету.
Кричим, сквозь шум боя, Божку:
– Вася, не валяй дурака, ползи к нам в канаву!
Он благополучно скатывается в сторону. Здесь его ждет с набитыми магазинами Коля Гапиенко. Под прикрытием пулемётов продвигаемся вперед. Мины разрываются там, где мы только, что лежали. На дороге валяются несколько неподвижных фигур в желто-зеленой форме.
Пётр Ярославцев, Миша Журко, Петро Туринок, Саша Матвеев и другие ребята перебежками от хаты к хате устремляются вперёд. Нина Рогачёва тоже идёт с нами, её не остановишь.
Нас догоняет Николай Иванович с маленькой трубочкой, зажатой в зубах. Только маузер в его руке напоминает, что идёт бой. На пули он не обращает внимания.
– Хлопцы, кончай воевать. Жители рассказали, что притащили мадьяры из лесу своих раненых и убитого офицера. А о партизанах у них и речи не было. Как убили их командира, они покинули засаду и отсюда собирались уезжать. Да мы им все карты спутали.
Пока говорил Николай Иванович, всё затихло. Только на другом конце деревни исчезали повозки за поворотом.
Из-за плетня высовывается Петро Туринок:
– Смотрите, последние мадьяры улепётывают!
Делать нам здесь больше нечего. Собираемся все около командира. Отряхиваем одежду. Кто-то поднимает трофейное оружие. Нас всего пятнадцать партизан и одна девушка-врач Нина. Мы отбились от засады, выгнали мадьяр из деревни, и у нас нет потерь. Разведчики наши благополучно ускакали.
С шутками и смехом залезаем на дроги и продолжаем путь к нашему лагерю. Вася Божок, размахивая руками, пулемёт лежит у него на коленях, рассказывает нашему ездовому Антону Венедьевичу Скавронскому, бывшему леснику из-под Тетерева, что происходило в деревне:
– Выскакиваю я из-за хаты и вижу мадьяры, как суслики, торчат передо мной и головы повернули на меня. Я как дам очередь прямо с руки – они брык на землю. Я тоже ложусь и дал еще очередь – они опять на землю…
– И бац! – смеется Ярославцев, ни патронов, ни второго номера рядом, один лежу посередине дороги и глазами хлопаю!
– Да были патроны, – смущается Вася, – у меня за пазухой еще две кассеты лежали. А место удобное – всё кругом видно. Правда, ребята велели сойти с дороги, так я и сошёл.
Васильку «велели сойти» с дороги. То, что пули кругом него изрыли всё, он и не заметил, ему «велели», он и сошёл!
А тот другой, Андрей, сам спрятался в высокой траве, лишь бы его не заметили, лишь бы не убили.
Вася Божок придвигается ближе ко мне и тихо говорит:
– Понимаешь, Марат, это мой первый настоящий бой был. Я впервые фашистов увидел вблизи. Увидел, как их бить можно. Раньше только издали стрелял, как по теням, а тут рядом, вплотную. Видел, как фашисты в том селе, где были прошлой ночью, над девушками измывались.
В голосе Васи Божка кипит лютая ненависть. Никогда не думал, что в этом спокойном и добром парне из украинского села с лирическим названием Пятихатки, могут вырваться такие гневные слова на врага.
Душа у Василька чистая и светлая, и сам он весь чистый и светлый. Он готов каждому помочь и сказать доброе слово. Его мечта – выращивать мичуринские сады с большими и сочными яблоками на радость людям.
Сколько же горя и страданий принесли фашисты на нашу землю, что в тихом парне разгорелась такая лютая ненависть.
В лагере сидели наши разведчики. Вид у них был невесёлый, прямо сказать, грустный: попало от Карасёва за то, что уехали и оставили группу.
Когда из засады раздались выстрелы, кони испугались и понеслись прямо в лес. Там разведчики в темноте заплутались, разыскивая дорогу. Стрельба к тому времени стихла. Они решили ехать в лагерь. Второго боя они уже не слышали. После того, как командир узнает, что мы из-за них «воевали в деревне», им еще раз будет жарко. Но всё хорошо, что хорошо кончается.
За солью
Нас шестеро на двух повозках, запряженных волами. Впереди с пулемётом Вася Божок и Петро Туринок, погонщиком Коля Гапиенко. На нашей повозке управляет быками Саша Тютнев. Миша Журко и я удобно развалились на соломе.
Мы направляемся, как дважды повторил командир отряда Карасёв, выполнять боевое задание: добыть для отряда соль. В лагере больше месяца едят без соли. У многих кровоточат десны и шатаются зубы.
По сведениям нашей разведки в начале войны на Припяти немцы разбомбили баржи с солью. Местным жителям удалось часть соли спасти и запрятать. Нам предстоит поговорить с народом и попросить поделиться солью с партизанами.
Коля Гапиенко, семнадцатилетний паренек из-под Довлядов на Припяти, ворчал, что задание вовсе не боевое, а простая хозяйственная операция, и ему приходится возиться с волами. Уговорили Колю тем, что вся разведка ложится на него, что надо форсировать в брод реки Жеронь, Словечну и Мытву, а это его родные места, и только он может обеспечить переправу.
Волы тянут удивительно медленно. Говорят, что если повторять «цоб-цоб», то они повернут налево, а если «цобе-цобе», то направо. Самому мне наблюдать это не приходилось. Просто хворостиной стегали по одному быку, он ускорял шаг, и повозка поворачивала в нужную сторону по аналогии с гусеницами танка.
Двигаемся спокойно, здесь партизанский край. Когда солнце перевалило за полдень, случайно по дороге въехали в лагерь партизанского отряда.
– Миша, как же нас никто не остановил?
– А у них обед, или на этой дороге нет поста, – засмеялся Журко, – так бывает.
– Карасёв за такое легкомысленное отношение к охране разделал бы «под орех».
По обе стороны наезженной колеи рассыпались странные приподнятые над землёй шалаши, как маленькие цыганские кибитки, только вместо колёс в землю вбиты жерди и брезент заменён переплетёными ветвями с листьями. Из торца ближайшего шалаша, в метре от земли, торчали две пары ног в сапогах.
Настала очередь удивляться Мише Журко:
– Что це за двуспальное купе? В нём ни встать, ни сесть нельзя, и сапоги могут унести пока сумеешь вылезти.
Саша Тютнев повернул голову и усмехнулся:
– Я уже бывал в таком отряде. Это семейные шалаши. Многие ушли в партизаны с жёнами, а некоторые обзавелись ими. Почти в каждом отделении есть женщина. Она и боец – на посту сменит – и готовит на всех пищу, обстирывает и чинит одежду. Обычно это жена командира отделения.
С передней повозки доносится голос Петра Туринка:
– Девчата, чьи будете? Кто вас в бой ведёт?
– Мы бойцы Сабурова. Александр Николаич сам нас в бой ведет, – дружно отвечают смешливые девушки, стоящие возле берез с винтовками за плечами.
– Поедем с нами, а то у нас девчат нет, – вступает в разговор Миша Журко.
– А автоматы дадите нам, тогда поедем. У вас даже ездовые с автоматами, а мы – разведчицы – со старыми драгунками ходим, обидно нам.
– На обратном пути, – шутит Туринок, – одну вот эту рыжую возьмём с собой.
– Ну, что вы, хлопчики, мы подруги неразлучные, берите обеих. Ты сам рыжеватый, – чернявая делает огромные глаза, – что же у вас получится? Лучше нам оставьте того красивенького с пулемётом, а? Оставите?
Коля Гапиенко не признаёт несерьёзные разговоры, он хлестает своих волов, и мы едем дальше. Никто больше нами не интересуется. Повозки углубляются в дремучий лес.
Быки никак не хотят переходить вброд через Словечну. Они опустили головы и начали пить. И пьют уже целых полчаса. Ни понукание, ни палка на них не действует, хоть кричи.
– Ребята, река может обмелеть от быков, – высказывается Вася Божок, – тогда мы посуху перейдём на тот берег.
– Ты зайди сзади быков и посмотри, может у них там всё выливается, как у коня барона Мюнхгаузена, – смеётся Тютнев.
Дневали в деревеньке на берегу Припяти. В половодье река разливается до горизонта и люди становятся островитянами. Хозяйка разрешила нам залезть на чердак. Одурманенные запахом свежего сена, мы заснули как убитые. Проснулся от дерганья за руку. Дежурил Саша Тютнев. Он прижал палец к губам и кивнул на открытый люк. Сон как рукой сняло: снизу доносилось громкое гоготанье фрицев. Они рассаживались за столом и открывали консервы. Побледневшая хозяйка стояла у печи.
Кто-то из наших задает храпака. Туринок кошкой кидается на сопевшего и зажимает ему рот. Через люк видно, что в хате, кроме фрицев и хозяйки, никого нет. Хозяйка знала, что если фашисты начнут рыскать по углам за поисками сала и яиц (они не брезговали и женскими тряпками) и полезут на чердак, то начнется стрельба, поэтому она, жертвуя собой, услала всех своих домочадцев из хаты.
Фрицы на скорую руку поели, тут же за столом начали ковырять зубочистками во рту, рыгать и сплевывать на пол. Петро Туренок брезгливый и нетерпимый ко всякой грязи вообще, не выдержал и потянулся с автоматом к лазу.
– Хозяйка! – выдохнутое губами слово остановило Туринка.
Со двора донеслась команда, и фашисты, сорвав вышитые рушники и прихватив с комода кружевное покрывало, выскочили наружу. Кажется, на этот раз пронесло. Вдвоём с Туринком спустились по лесенке вниз. Хозяйка, обессилев, сидела на полу. Мы бросились к окнам. Фрицы суетились, усаживаясь на подводы. Немцев больше полусотни. Ввязываться в бой нет никакого резона: как только они очухаются, нам придется отходить, и наши волы пропадут из-за десятка – другого поганых фрицев. Митинг в селе, где будем доставать соль, решили не проводить. За рекой стоял немецкий гарнизон и в селе могли быть предатели. Когда стемнело, по двум улицам начали обходить хаты. Жители отнеслись душевно и отсыпали соли сколько могли, просили только вернуть мешочки и торбочки. Два мешка соли, как наказывал командир, быстро наполнились.
Мы повернули оглобли домой. «Цоб-цобе» шли быстрее. В лагере нас встречали восторженно.
Часа в три пополудни возле штабной землянки возник необычный шум. Раздавался звонкий ребячий голос со всхлипываниями. Мы выскочили из своего блиндажа и бросились к штабу.
Паренёк лет двенадцати захлёбываясь слезами говорил:
– Согнали всех девок и мамок с деревни в большую клуню и там мучают, они кричат и плачут. Спасите их, родненькие!
– А как, хлопец, ты попал к нам в лагерь? Кто тебя послал? – спросил Карасёв.
– Люди послали. Мы все знаем, что вы живёте на Лысой горе, но мы никогда никому про вас не скажем, – паренёк сдвинул брови, и глаза у него высохли.
– Это я привёл его, – отозвался Николай Пасько, – мы остановили его на посту, он бежал к нам. Я счёл нужным привезти его сюда.
– И правильно сделал, – сказал комиссар Филоненко, – мы – должны помочь людям.
Карасёв обвел взглядом собравшихся и резко бросил Салеймонову:
– Борис! Время не терпит, бери всех, – он сделал захватывающие движение рукой, – и быстро в село, надо жестоко покарать насильников и вызволить женщин!
Мы бежали без дороги через лес. Пётр Цалко и паренёк вели нас напрямик. До деревни свыше десяти километров, но мы скоро были на месте. Последнюю сотню метров пробирались по глубокой канаве для осушки болот, их много на болотистой белорусской земле.
Перед нами возникла клуня – длинный рубленый из бревен сарай. Когда мы подползли ближе, то увидели другую сторону постройки с приоткрытыми воротами. Возле них, выстроившись в длинную очередь, стояли двуногие звери в форме мышиного цвета. Отчетливо слышалось их гырганье и захлебывающийся смех. Они курили, похлопывали друг друга по спине и заглядывали в щель ворот. Оттуда доносились звонкие удары, стоны и плач.
Раздался глухой сквозь зубы крик Бориса Салеймонова:
– По гадам, на всю катушку! Бей по черепам! Огонь!
Откинув мокрую от пота после бега льняную прядь волос, Петр Ярославцев зло бил короткими очередями. Сибиряк-охотник Саша Матвеев стрелял одиночными на выбор по особенно мерзким мордам. Горячий Петро Туринок, не отрывая пальца от спускового крючка автомата, водил по змеиной очереди слева направо и обратно. Миша Журко, громко чертыхаясь, с колена стрелял по выскакивающим из ворот, державшимся за штаны, фрицам.
Кто просил их прийти на нашу землю? Неужели у них есть матери, сёстры? Неужели они их напутствовали добрым словом?
Ничего не соображающие, растерявшиеся фашисты сползали по стене сарая на землю. Вася Божок перенёс пулеметный огонь вправо, на дорогу в деревню, где замелькали новые вражеские фигуры, и послышалась стрельба. Из деревни начал бить миномёт.
Кто-то потянул меня за сапог. Оказывается Петро Туринок.
– Пора отходить, нас с Божком только трое осталось.
– Трое?.. А что с остальными?
Петро понял моё недоумение и махнул рукой:
– Не беспокойся, они уже дома чай пьют. Я тоже после фронта долго не мог привыкнуть к партизанской тактике: дал по фрицам несколько очередей и сматывайся, пока они не очухались! Ты здесь как в обороне расположился. Ползем через кусты назад. Чуешь, как они пристрелялись. Вася! Прикрой нас! Потом мы тебя! Канава простреливается.
За бугорком взяли в сторону и вышли из-под обстрела. В лощине сидели и курили группа наших ребят. По лесу методично бил миномёт.
– Мы уже уходить хотели. Салеймонов с хлопцами в другую сторону подался, – воскликнул Костя Полещук, бывший местные учитель. Приход его в отряд был необычным. Его задержали часовые, он с перепугу бросился бежать в лес. Но от наших ребят-спортсменов не убежишь. Его поймали и привели в штаб. Он три дня блуждал вокруг лагеря и все боялся подойти: вдруг полицаи или мадьяры?
– А вы что не слышали, что мы бой ведём? – Петро Туринок добавил несколько забористых слов, которые явно смутили курильщиков.
– Слышали, поэтому не уходили, – оправдывался Костя.
Стало смеркаться. Стрельба утихала, но заработал второй миномёт. Сейчас перепуганные фрицы собираются улепетывать из этой лесной деревни.
Петро Туринок внёс предложение: «Давайте переночуем в лубеньских куренях, тут совсем недалеко, дорогу я знаю, а то до Лысой горы впотьмах часа три проблукаем. В куренях угостят молоком и свежими ржаными лепешками. Согласны?»
Все шумно поддержали Петра. Куреней я ещё не видел, это интересно.
Проснулись на рассвете от непривычных звуков: хлопанья крыльев и кукареканья петуха. Потом, в других куренях или в сожженных карателями деревнях, где люди жили в землянках, мы будем встречать одинокую курицу или уцелевшую от пожара кошку, сжавшуюся к людям. Эти одинокие птицы и животные береглись жителями как символы мирной, довоенной жизни. Про них рассказывали, что своим криком они предупреждали появление фашистов.
Курени были теми же «партизанскими» лагерями, только жили в них старики, женщины и дети, бежавшие в леса от нашествия коричневой чумы. На западе их называли «цивильными лагерями». Курени – или шалаши – обкладывались соломой, чтобы там можно было жить зимой. Отапливались они по-чёрному: дым выходил через отверстие вверху. Для света горела лучина.
Курени взбудоражились прибежавшими из деревни людьми. Они взахлеб рассказывали, как вчера партизаны побили и выгнали из деревни фашистов, которые одних убитых, не считая раненых, наложили несколько полных повозок, и увезли с собой. Мы стояли и слушали эти рассказы. Вдруг девушки бросились обнимать нас и целовать.
– Это же наши карасёвцы – москвичи спасли нас!
После этих горячих благодарных со слезой поцелуев можно было идти в бой без сна и отдыха.