Эмиль Евгеньевич Блицау
Мы остались молодыми…
Дневка во льну
Командир разведгруппы Борис Салеймонов и Женя Ивлиев собирали группу на очередное задание. Мы с Мишей Журко заблаговременно запаслись двумя противопехотными минами, толовыми шашками и были готовы идти куда угодно.
После нескольких трудных ночных переходов подошли к шоссейке Народичи – Овруч. Борис дал разрешение заминировать её, пока отряд будет отдыхать. Погода стояла мерзкая. Моросил мелкий холодный дождь.
Мы торопились. Быстро выкопали на проезжей части дороги ямку, заложили толовые шашки, на них сверху положили противопехотную мину. Я всунул взрыватель, двумя пальцами держался за ударник, а средним поддерживал боевую чеку. Миша Журко аккуратно присыпал заряд и начал маскировать, приглаживая песок руками и ножом.
Вдруг я почувствовал, что боёк потянуло из моей руки. Чека не держала ударник на боевом взводе! В голове мелькнуло, что я поддерживал не чеку пальцем, а крышку мины. Чека выскочила! Миша не знал, что боевой чеки на ударнике уже нет. Он не знал, что ударник вытягивается из моей застывшей от дождя и ставшей непослушной руки. Еще мгновения и боёк наколет капсюль-детонатор и произойдет взрыв.
Последним усилием пальцев я вырываю за ударник взрыватель из гнезда мины. Неприятный озноб охватил тело. Так уже раз было на Кавказе. Из ногтей сочилась кровь.
Миша обнял меня за плечи:
– Ну, что-ты, что-ты, все в порядке. Минер ошибается только раз. Ты сделал всё, что нужно. Чека выскочила? Да?
Заложили второй взрыватель, замаскировали мину и пошли к ожидавшим нас ребятам. Все было в порядке.
Днем на мине взорвется грузовая военная машина.
Проводник, взятый в селе, сбился с пути. Мы скользили по мокрой полевой дороге, беззлобно, скорее шутками, ругали проводника, Бориса Салеймонова и дождь. Нанесенный на карте лес, куда мы направлялись, отсутствовал. Не было никаких ориентиров. Борис Салеймонов и Женя Ивлиев, накрытые плащ-палаткой, рыскали фонарем по карте. Небо начинало цветом отличаться от земли, скоро утро. В стороне от полевой дороги, по которой мы шли, стала проглядываться полоска льна. Кругом расстилались голые под паром поля.
– Ребята, – сказал Борис, вылезая из-под палатки, – до ближайшего леса километров десять. По такой хляби бегом не пробежишь и за час, а уже рассветает. Надо ложиться в лён и ждать вечера. В ближайшей деревне стоят немцы, там не укроешься.
Мы прыгали в лен, как козы, чтобы не оставлять следов. Лён легко сминался, и даже после одного человека оставалась тропа. Мы залегли в лен и замерли. Лежать было неприятно. Комбинезон скоро намок. На боку лежать нельзя – плечо выступает из льна. Мы не поднимаем головы. На дороге, по которой мы шли, начинают непрерывно грохотать повозки, иногда доносится чужая речь.
Когда шум повозок внезапно прекращался, казалось, что фрицы остановились и смотрят на наши спины и животы, и сейчас выстрелят. Ощущение было неприятное, словно голый идешь по улице, и тебя разглядывают со всех сторон. Несмотря ни на дождь, ни на промокшую одежду по очереди дремали. Если кто начинал храпеть, до того дотягивались стволом автомата и будили. Храп могли услышать с повозок.
Сумрачный день с моросящим дождём тянулся, как уставшая собака за повозкой. Курить и разговаривать даже вполголоса нельзя. Каждый оставался один на один со своими думами.
Может это и хорошо, что идет дождь. Фрицы, ехавшие на повозках, укрывались плащами, натягивали на голову капюшоны, сидели скрючившись и не глазели по сторонам.
Вообще, дождь и тучи на войне вещь хорошая: не летают «юнкерсы» и «мессеры», нет бомбёжки, не надо закидывать кверху голову и смотреть, как на тебя падает безнаказанно летающий гад, и рядом взрываются фонтанчики земли от пуль. Из автомата никого не собьешь. В смысле же сырости, то нам не привыкать. Паша Киселёв не раз вспоминал: «осенью на кавказских перевалах как намокли наши шинели, так только на весеннем солнышке и просохли, дров не было».
Тут же, подумаешь, пролежать один денёк под дождём. Вот только никак не поймёшь, кому лучше: спине, которая мокнет от дождя, или животу, который лежит в луже?
Наконец, наступает вечер. Дождь перестал, и сквозь тучи пробиваются лучи солнца. Скоро оно сядет.
Петр Ярославцев поднимает голову:
– Хлопцы, ещё немного и я начну прорастать!
– Подъём! – Петро Туринок приподнимается, оглядывается и кричит.
В армии это команду не любят. Никогда не высыпаешься. Теперь после двенадцати часов лежания в луже она воспринимается как самое приятное сообщение, как команда на обед.
Мокрые, грязные и озябшие выползаем на дорогу, по которой днём ездили немцы. Никто уже не прыгал по льну. За каждым оставался очень заметный след. Это не полевая дорога, как мы думали ночью, а настоящий проезжий просёлок между деревнями.
Оглядываемся на лен, где мы лежали, и приходим в ужас. Полоска льна до невозможности узкая и совсем не длинная. Маленький зелёный островок на голом поле. Если бы мы на рассвете увидели этот лён в таком виде как сейчас, то никто в жизни не заставил бы нас залезь туда и спрятаться на целый день. Нам здорово повезло. Правда с дороги лежащего во льне не видно, но если бы кто-нибудь подошёл ближе, то безусловно увидел наши спины.
Ребята хлопали себя ладонями по плечам и ребрам, прыгали на одном месте, толкали друг друга плечами – мы грелись. С гимнастерок и комбинезонов «повалил пар» – они быстро просыхали на наших спинах. Захотелось есть. Всегда найдётся какая-нибудь проблема: то сон, то еда, то солнце, то дождь.
Вася Божок и Саша Матвеев расстелили плащ-палатку, все вывернули свои карманы и вещмешки и сложили на неё имеющиеся запасы еды. Вася разделил их на более или менее равные части. Потом велел Макару Тимашевскому отвернуться и (по укоренившейся в военные годы привычке) указывая пальцем на кучу продуктов, стал выкликать:
– Кому?
– Николаю Пасько! – называл Макар.
– Кому?
– Васе Филипенко!
– Кому?
– Паше Киселёву!..
Получивший свою порцию тут же, стоя вокруг плащ-палатки, запихивал её в рот.
Перекусив и немного согревшись, стали выгребать крошки табака и махорки. С куревом дело обстояло совсем плохо. То, что присылала Москва, хватало ненадолго. Основными источниками были разведчики, покупавшие табак на марки в городе. Иногда в деревнях разживались махорочными листьями – самосадом.
Набрали на три закрутки: по одной на четверых. Курили «козьи ножки» чтобы не пропала ни одна крошка. Повеселев, тронулись в путь.
При дневном свете проводник сориентировался и повел нас в нужном направлении. Вчера он здорово перетрусил, когда начали раздаваться голоса, что проводника надо повесить.
Мы покидаем Лысую гору
Начало затяжных боёв на Лысой горе меня не застало в лагере. Когда наша группа вернулась с очередного задания, уже больше недели шли бои с карателями. Разрывной пулей тяжело был ранен в плечо пулемётчик Николай Пасько. Нина Рогачёва перевязала его прямо на огневой точке в окопе, потом Николая перевезли в соседний отряд, где можно было сделать операцию. Через месяц Пасько вернулся, как только поднялся на ноги. Ухаживать за ранеными Нине Рогачёвой помогали Лёля Петренко, студентка из Киева, и белорусская девушка Поля Сидоренко.
Пётр Ярославцев и Миша Журко рассказывали, как начались бои за Лысую гору. В тот день очередь мыться в бане была нашего третьего взвода. Уже почти все вымылись и подсыхали на солнышке, когда на северном посту раздались пулемётные очереди. Баня находилась ближе всего к посту и все, кто там мылся подхватили автоматы и ринулись туда.
– Пётр бежал совсем голый, в мыле, – со смешинкой вспоминал Миша, – и кричал: «Ура!.. Бей фрицев!»
– Ты не преувеличивай, Журко, – возражал Ярославцев, – на мне была пилотка, а вот Петро Туринок, тот действительно бежал только с полотенцем, и прежде чем стрелять постелил его, ему видите ли хвоя колется.
Первый бой длился недолго. Каратели, получив крепкий отпор и понеся потери, откатились и ушли. Это была их разведка боем. Гестапо достаточно много знало о наших боевых действиях. Особенно их обеспокоил разгром колонны карателей под Ельском. Местные партизаны такую операцию совершить не могли.
Нашелся и у нас один трус и предатель, перебежавший к фашистам и через местную газету обращавшийся непосредственно к карасёвцам с посулами от оккупантов. В отряде разоблачили двух посланных к нам шпионов. Один из них был Афанасьев, который в бою под Москалёвкой стрелял в небо. Он, не разобравшись кто мы, повел среди омсбоновцев разговоры о хорошей жизни у немцев, и возможностях перейти к ним.
Каратели методично каждое утро начинали наступать на нашу базу. Под огнем откатывались назад, подбирали своих раненых и убитых и снова начинали лезть на наши окопы. После двух-трёх отбитых атак, они убирались.
Через некоторое время прилетал «костыль», начинал кружить над лесом и бомбить ложный лагерь, устроенный нами на соседних холмах и «плохо» замаскированный. Когда фрицы пускали ракеты, указывая летчику направление бомбёжки, мы не оставались в долгу и пуляли из ракетницы во все стороны. Фашист пугался, не мог разобраться, где свои, а где партизаны, и сбрасывал бомбы куда попало. Нас это очень развлекало.
В одно утро моего дежурства по лагерю за постом раздался взрыв мины. Подступы к лагерю мы заминировали. Для наступления карателей было рано – они приходили позднее.
На посту уже находился Карасёв.
– Марат, пошли проверим, что там, – он выскочил из окопа и пошёл вперёд.
Некоторое время я шёл сзади, потом пытался обогнать командира, но он ускорял шаги.
– Виктор Александрович! Разрешите мне пройти вперёд!
Карасёв молча продолжал идти впереди не оглядываясь.
– Виктор Александрович! У вас только маузер, а у меня автомат.
Когда спустились с холма вниз и стали приближаться к дороге, по которой приходили немцы, я больше не мог терпеть, чтобы командир шёл впереди меня. Я схватил его за рукав.
– Стойте! Дальше минное поле, я обязан идти первым! – это был мой последний козырь.
Карасёв посторонился и пропустил меня вперед. У свежей воронки на краю дороги валялась туша подорванной лошади. Земля ещё дымилась. Вокруг никого не было. Обратил внимание командира на болтающиеся на дереве тряпки: при взрыве мины с человека срывает всю одежду и разбрасывает на ветки. Очевидно на лошади подорвался кто-то из разведки карателей. Они подобрали его и уехали. Прошу командира не подходить, так как землей присыпаны метки нашего минирования, и можно случайно наступить на свою же мину. В такой ситуации наступил на мину Алёша Новобранец.
Карасёв согласно кивает головой. Он справедлив и готов выслушать мнение подчиненного. Мы его уважаем и за личную храбрость тоже. В бою мы часто видим его среди нас с маузером в руках в самые критические моменты.
В тот день фрицы больше не появлялись. Люди отдыхали.
Большинство взводов отряда перебралось в другой лагерь, названный «зелёным» из-за большой травы, густых кустов и высоких лиственных деревьев. На Лысой горе командование оставило человек пятнадцать партизан не пускать в лагерь карателей, привязать их к одному месту, чтобы они не рыскали по лесу.
Третий взвод уже полностью находился в «зелёном» лагере, когда с Лысой горы донеслась сильная стрельба и взрывы гранат. Карасёв заглянул в наш шалаш и первым увидел меня.
– Марат бери десяток ребят, два пулемета и бегом на Лысую гору. Фашисты обнаглели: полезли после обеда. Проучите их!
Через минуту мы бежали по тропе через лес. До старого лагеря было не больше пяти километров по прямой. Вскоре начали свистеть шальные пули. Развернулись в цепь. На флангах спешили самые молодые в отряде, почти мальчишки, Коля Гапиенко и Женя Гриба. При первой возможности они хватали пулемёты: автоматы казались им «неэффективным» оружием. Вот и сейчас, услышав команду Карасёва, у одного в руках оказался ручной «дегтярь», у другого – трофейный пулемёт «шкода». За ребятами надо следить в оба, то Коля, то Женя вырываются вперед – ненадолго и до беды. Прошу Мишу Журко и Петра Туринка не отпускать их от себя ни на шаг. Вася Божок тоже беспечен в бою, а потом, смущаясь, оправдывается.
По фрицам ударили сбоку, во фланг. Так вышли к месту боя. Вместо того, чтобы разворачиваться в нашу сторону, они с криками и воплями бросились назад, подгоняемые очередями из окопов на Лысой горе.
Оказалось, что фашисты, руководимые каким-то чином с высокой тульей на голове, пытались незаметно подползти к окопам и ворваться туда. Наши хлопцы нарочно подпустили их и забросали гранатами. Это мы и услышали в «зелёном» лагере. Наша группа только ускорила их бегство. На всякий случай остались ночевать на Лысой горе в нашей уютной землянке.
Утром каратели опять не наступали. Что они затевают? Кухня не работала. Еду оставшимся здесь приносили в трофейных термосах, как на передовую. Впрочем, это и была передовая в тылу у немцев у партизанского отряда.
Вчера в спешке забыл взять у Нины Рогачёвой хину от малярии, приобретённую прошлым летом в «тропиках» реки Сунжи. По всему чувствовалось, что сегодня (на третий день) будет очередной приступ. Полмесяца меня преследует малярия. Если утром принять восемь-десять таблеток, то приступ можно перебить. Паша Киселёв её не подхватил на кавказском фронте, а в белорусских болотах её, к счастью, нет. Медицина говорит, что малярией болеют только два года подряд, а на третий надо снова встретить малярийного комара, чтобы заболеть. Это меня успокаивало, так как на Кавказе мне делать нечего. У Нины Рогачёвой запаса хины для одного пациента предостаточно. Прискакали верхом прямо на Лысую гору Паша Колганов и Вася Куликов и передали приказ Карасёва: «Приготовиться к уходу! Заминировать землянки и все подступы к лагерю. Сегодня все должны покинуть Лысую гору!»
Командир не просто так послал вчера нас минёров в старый лагерь, уже было принято решение о минировании, о том, чтобы спасти лагерь от разрушения его карателями.
Разбились парами и распределили зоны минирования. Мин и взрывчатки было достаточно: недавно получили груз на двух самолётах, с ними прилетел радист Виктор Прокошев. Паше Колганову и мне минировать досталась местность к востоку от лагеря.
Поставили с десяток противопехотных мин ПМД-7 и несколько фугасных зарядов с взрывателями натяжного действия с элементами неизвлекаемости. Сначала заминировали дальние подходы к лагерю со стороны «аэродрома». На обратном пути повстречали Петра Ярославцева, Васю Куликова, Колю Новаторова и Василия Ивановича Исаева. Они зарывали какой-то ящик в лесу. Возвращались на Лысую гору все вместе.
В лагере распоряжался приехавший Виктор Александрович Карасёв. Миша Журко с Колей Гапиенко и Мишей Крыловым минировали землянки. Петро Туринок и Серёжа Кафтанов отправились в сторону конюшен, а мы с Пашей Колгановым – на восточный склон горы. С собой ещё прихватили с десяток противопехотных мин. Чертежей на минное поле не составляли, а просто запоминали ориентиры и направления полос минирования. Рукой выгребали канавку, ставили мину и присыпали песком, смешанным с опавшей хвоей.
Незаметно подкрался приступ малярии. Закладывало уши и чуть-чуть дрожали руки, но работать можно было. Паша где-то отстал: у него было мало опыта.
Откуда-то издали донесся голос Карасёва:
– Марат, оставь мину и иди сюда.
Мне хотелось закончить установку мины, и я не отозвался. Вдруг голос командира раздался неожиданно резко:
– Марат! Выполняй приказание!
Оглядываюсь, оказывается Виктор Александрович и Паша Колганов стояли в трех метрах позади меня и смотрели, как я минирую. Что-то им не понравилось. Карасёв смотрел на мои руки и опять далеким для меня голосом, уже обращаясь к Паше, проговорил:
– Ты вовремя меня позвал. Отведи его к обозу и уложи на повозку. Да скажи, чтобы на кладке через болото держали его покрепче, чтобы не свалился в воду.
Все-таки приступ малярии меня доконал. Все тело пылало жаром. На повозке было хорошо. На меня навалили трофейные одеяла и полушубки – стало тепло и больше не трясло. Рядом шла медсестричка Лёля Петренко и рассказывала, как ругался командир, что меня с приступом малярии допустили к минированию. Когда повозка останавливалась, начинало кружиться небо, и я просил Лёлю погонять коней. То издалека, то вблизи слышалась бойкая воркотня Лёли.
Вдруг со стороны Лысой горы донесся глухой звук взрыва. Повозка дернулась, и кони остановились. Стрельбы не было. Взрыв был толового заряда. Мы оба поняли: на Лысой горе случилось несчастье, кто-то погиб.
Лёля заплакала: «Мамочка моя, кто же это из хлопчиков?»
Повозки снова тронулись.
Вскоре на взмыленном коне проскакал Петр Ярославцев и на ходу бросил:
– Вася Божок подорвался на смерть! Я за Ниной Рогачёвой, тяжело ранены Коля Гапиенко и Миша Крылов!
Глаза затуманились, голова закружилась. Лёля с окаменевшим бледным лицом молча проводила ладонью по моим щекам. До разума не доходило, что мы никогда-никогда не увидим Васю Божко, не услышим его весёлого смеха. Эта проклятая война уносит самых лучших. Ушёл навсегда ещё один друг. Не сбудется мечта Василька: не вырастут яблоневые мичуринские сады в Пятихатке, посаженные его рукой.
Потом Миша Журко рассказал нам, как это произошло:
– Мне поручили заминировать три землянки: санитарную, разведки и нашего взвода. Я поставил пять мин, а надо было поставить шесть: не хватило взрывчатки. Когда я минировал, недалеко от меня стояли и смотрели, как я минирую, Коля Гапиенко и Михаил Крылов, я их близко не допускал. Проходит мимо Вася Божок и говорит мне: «Насыпай побольше сверху земли, чтобы незаметно было». Я ему ответил: «Я знаю, не в первый раз минирую». Вася обратно идёт и прямо ко мне. Я спрашиваю: «Ты в бане был?» Он отвечает: «Да, был». Я говорю: «Вася, сходи до Румака, возьми тол и заминируй, а я пока помоюсь последний раз в бане». Он охотно согласился. Вася всем был готов помочь. Я пошёл в баню и только начал раздеваться, как раздался взрыв. Я так и подумал, что Вася подорвался. Сразу побежал к нашей землянке. Васю отбросило метров на пять. Крылов лежал рядом и ойкал. А Коля побежал до речки схватившись за глаз. Вот так: одна ошибка минера и всё… И зачем я пошёл в баню?.. Этого бы не произошло.
Отряд покидал Лысую гору. Уходил непобежденным и не отступившим перед карателями. На одном из холмов под красными звёздами, остались на вечном посту побратимы москвич Жора Бобров и украинский хлопец Вася Божок. Каратели не посмели тронуть священные могилы.
Зелёный лагерь был менее приветлив, чём Лысая гора, к которой все привыкли и полюбили. Лучи солнца почти не пробивались сквозь густую листву, и в лагере всегда царил сумрак. Кусали рои комаров. Жили в шалашах, обтянутых изнутри парашютами. Лапник, на котором спали, тоже был накрыт парашютным перкалем.
На третий день после подрыва на мине умер Алёша Новобранец. До последней минуты он тихо разговаривал, предупреждал ребят относиться к минам с величайшей осторожностью. Просил помянуть его добрым словом в день Победы над Гитлером. Он понимал, что умирает, и мы не произносили слов утешения. Когда он впадал в беспамятство, то стонал, боль в разорванной миной ноге вероятно была ужасной. Под вечер он застонал, грудь несколько раз высоко поднялась, и он ушел в небытие. Не стало еще одного друга-товарища.
Лагерь просыпался рано. В шалашах было сыро и прохладно. Первыми вставали любители покурить: Саша Матвеев, Иван Дыбань и радист Иван Панфилов. Они сушили над костром листья самосада и тут же скручивали цигарку. К ним можно было подойти покурить. После них вставала Стася Бурымская, подпольщица, недавно пришедшая в отряд: у неё никак не заживала раненная в бою нога. Стася подымала Полю Сидоренко, Мариулу Мадригину и Женю из Довлятов чистить картошку и готовить завтрак – он же и был обедом. Ели два раза в день: рано утром и вечером, чтобы днем дымом не привлекать фашистов к лагерю.
Радисты по двое: Вася Вернигоров и Николай Тернюк, Пана Безух и Николай Новаторов, уходили на несколько километров в стороны от лагеря и там проводили сеансы работы, чтобы немцы не запеленговали новую базу. Сопровождали их небольшие, но абсолютно надежные группы охраны под командованием Виктора Прокошева, Васи Куликова или Паши Колганова. Ребята могли полечь все до одного, но самое дорогое в партизанском отряде – радисты – должны быть спасены.
Однажды вечером вернулась с разведывательного задания группа комиссара отряда Михаила Ивановича Филоненко. Уже в десяти километрах от лагеря они столкнулись с карателями. В жестокой схватке они разгромили колонну фашистов. Но в бою погиб москвич Вася Баранов.