Юана Фокс
Средневековые сказки
Анна прочла это всё быстро и нервно, глаза её бегали по строчкам, будто не понимая. Дочитав, бессильные руки уронили листок на пол. Жизнь её была кончена. Несчастная женщина обратила пустой взор в окно. За ним собиралась гроза…
Якобина-разбойница
Средневековая сказка о печальной судьбе
Что для меня мой лес? Ну спросили! Лес – это всё. Я здесь родилась и здесь умру, причём скоро. Лет через пятьдесят. Как моя бабка. Или даже хуже. А её пристрелили. Она до последнего вздоха ходила на дело – стучала клюкой по башкам лесничих и путников, которых по дурости занесло в наши угодья. Наш лес – наш дом, наш бог, наш дьявол, наша родина, наша могила, наша душа и наша плоть. Он кормит и укрывает нас, прячет от произвола богатых господ и гнева короля.
Мы – дети леса и его проклятье. Никто, ни одна живая душа не сунется в его глушь в одиночку и без надобности. Так-то он – владенье Анны-Гертруды Вершбен, графини Готтен, но нам-то что за дело до того, ведь у неё есть шикарный замок. Я видела его издали как-то раз, когда ездила на ярмарку – потаскать денежки из карманов, покрасоваться в шикарном платьице, уж не помню, с кого я его сняла, но оно мне оказалось впору через годик, когда титьки подросли. Так вот, госпожа эта (в смысле, графиня Готтен), жутко хороша, такая красавица! Но нас тоже боится, ага! Посылала отряды с мушкетами, они чесали как гребёнкой каждый куст и дупло, но оказались такие же дураки, как и весь прочий люд! Ведь чтобы поймать нас в нашем лесу, нужно его знать, а они тыкались, как слепые куничата, храбрились и осторожничали под самым моим носом! Я сидела на дереве, качая ногами, и чуть не задевала их пятками по головам, да они бы и не заметили в шлемах-то! Шептались, озирались крадучись – вот думали, мы их не услышим! Да плевали мы на них! Никто из наших даже и не двинулся, кто где дрых, тот там и продолжал валяться! Только мне было куражно, я и ходила за ними. А у одного даже стянула ломоть хлеба с салом, который тот дуралей оставил вместе с оружием под деревом, когда отскочил по нужде.
Убивать никого не стала, зачем? Они же просто наивные, нестреляные парнишки, к тому же не по своей воле на нас пошли – госпожа графиня велела! Эх, подневольные, покорные, а зачем? Нет бы бросить всё – и к нам, в лес, на лихой промысел! Хотя у нас крепких парней хватает, а такие хлюпики нам и даром не нужны! Пусть целуют сапоги своего негодного короля! Как бишь там его, Олух Двадцать седьмой? Ну и забери его Дьявол!
О, а Дьяволом обожают пугать священнички, монахи, проповеднички, идущие добивать народ «словом Божьим», а по сути заниматься тем же самым, что и мы – вытряхивать денежки из людей, из кого сколько можно! Разница лишь в том, что мы, видя полуживую рвань, ничего не возьмём, а эти «псы Господни» стрясут и с нищего, да ещё и пригрозят «геенной огненной». Я лично не одного такого прибила… Да не пугайтесь, не до смерти! Просто покалечила слегка да так отпустила. На черта мне их смерть? Больно уж смешно они рассуждают, а когда повеселюсь, рука слабеет и настроя нужного нет! Зато бегут они потом и разносят по миру славушку лихую о том, какие в Западном лесу разбойники злые да страшные! Но не всегда от них весело – один всё машет руками, порицает, призывает на наши головы гнев Божий, обзывает бесстыжими и безродными. А какая же я, к примеру, безродная? У меня есть отец, братья – двое, ещё двоих казнили – я маленькая была, плохо помню. У меня даже муж есть, да-да! Только и того, что нас лес венчал, а не церковь! Так что вы даже не думайте, никакая я не потасканная! Кроме мужа никого не знала… ну, разве только пару раз… и то для души! Только тс-с-с-с! – тихо, чтобы он не узнал, прибьёт! Ревнивый такой! А сам-то… Говорит: «Это моя добыча», значит, мне сердиться не на что! Любит-то он меня! Ну и что, я ведь тоже его люблю и у меня тоже «добыча»! Не нравится – не надо, не скажу! И вы молчите! Будете? Клянитесь! Чем? Ну-у-у… А мамой! Или бабушкой. Ну вот и молодцы, теперь слушайте!
Один был деревенский, он мне сразу глянулся, красивый такой парень, глаза синие, волосы цвета орешника, вьются. Ростом, правда, не очень – так, чуть повыше меня, а я-то не больно удалась! Спьяну, видать, делана… Да я не о том! Звали его Гансом, он рыбачить каждый день на озерцо приходил за деревней. А я подкараулила, вышла один раз, нож к горлу приставила… Так, попугать! А он не испугался вовсе, даже наоборот…
Домой пришла довольная, как вор на масленицу, муж приластился, а мне уже не хочется, я же не бешеная! Он поворчал недовольно, отвернулся. Меня-то он не заставит, я же не «добыча». А сама лежу в темноте на шкурке свою «добычу» вспоминаю. Руки у него такие шершавые, царапают… Рыбой пахнет. Глаза синие-синие, как вода весенним полднем! Долго я к нему бегала, уж лето на закат пошло. Он, дурачок, взялся меня уговаривать – пойдём, мол, ко мне в деревню, с матушкой познакомлю, она добрая! Людям скажем, ты из другой деревни! Жениться, значит, на мне придумал! Дурак, одно слово! Ну какая я рыбаку жена? Я только такой дубине лесной, как Габриель, и годная! Да и тот-то уж на что дубина, а догадался, что я не зря на озеро гулять повадилась, злиться стал! Поймал бы – убил! Точно говорю – и рыбачка моего, и меня. Я вовремя дело это бросила, велела Гансу на другое озеро ходить, припугнула мужем как следует. Тот, слава богу, послушался, и больше я его не видала! Муж как-то быстро и забыл, что хотел меня побить для острастки. Так всё и кончилось!
Другой… Да ну, не очень-то интересно! А впрочем, да ладно! Был он охотником, шарил тут неподалёку, дичь стрелял для графини Анны. Ничего особенного у меня с ним не было – так, пару раз сошлись две узкие тайные тропки. Я почти и не помню его, ведь этому уже два года как! Уточек он вкусно жарил на костре, секрет какой-то знал! Я узнать не успела, мы на другое место перебрались с бандой. И больше с Охотником не сталкивались. Я даже имени его не помню (или не знала вовсе!), вот и называю Охотником, когда иной раз вспомню, вот как сейчас. Красивый был мужик. Всё. Больше сказать нечего. Да и надо ли? Пролетело лето красное, унесла вода!
О, муж идёт, рукой мне машет, чтоб с дуба слазила, видно, дело есть! Пора, значит, ножом поорудовать! Побежала я к нему, любимому, как вернусь – поговорим, повспоминаем, растравили вы меня. Может быть, если не забуду…
* * *
Эх, хороша была драчка! Зря вас там не было, а то мы славно повеселились! Хотя ни к чему оно вам, ещё покалечились бы. Лучше я вам расскажу, пока папаша пересчитывает добытое добро со старшеньким, Вервольфом. Ещё два моих брата, оба на одну страшную рожу, Плясун и Кочерга, раскладывают костёр, а муж врачует мне порезанный бок… Ох, больно! Кусаю палочку и дёргаюсь, а он ворчит, костерит меня на все корки, дурачина моя ненаглядная, Габриэль-Стрела. Всё обещает меня побить, но так ни разу за пять лет руки и не поднял.
– АЙ, ДА ЧТОБ ТЕБЯ ЧЕРТИ РВАЛИ! Ай!!! У-у-у, гореть и не подохнуть!!!
Это я ругаюсь, а вы не слушайте. Уж очень больно. Сейчас ещё калёным железом прикладывать будет. Вот тогда вам лучше вообще уйти, я такое орать буду! Да не рви же мне так плоть, до глубин грешной души достаёт, гад! Ох и люблю же я его, ох и врезала бы! Ведь не зря костерит меня сейчас отборной разбойничьей бранью – переживает, помогает ад переплыть. За него ведь терплю, полезла выручать, пока он охране какой-то богатой сволочи глотки перерезал. Я с ветки киданулась прямо на кучера – тот дубину поднял, хотел Габри по башке заехать, а тут урод этот, один из прислужников, сабельку достал… О-о, какая мука! Не скажу, что я «поначалу ничего не почувствовала», как в дурацких ярмарочных книжках пишут (я читать, конечно, не умею, это всё муж), но то, что я испытываю сейчас… Горящие черви бешено переползают туда-сюда в живой плоти, кожа облита кипящей смолой, я готова корчиться и даже кричать не могу. Нет, это невыносимо! Закройте глаза, заткните уши – железо готово…
Ох бы лекаря мне сейчас с маковым молоком! Или бабку какую, колдовку, да хоть чёрта самого! Вервольф, папаша Смех, Плясун и Кочерга дрыхнут, Стрелушка-Габриэль тяжело вздыхает во сне где-то рядом, я не знаю где – сжав зубы, пялюсь во тьму, пытаясь перетерпеть жгучие иглы Святой Инквизиции в рваном боку. Не заорать, только не заорать не своим голосом, не разразиться проклятиями на все лады! Перебужу всех, а они сегодня устали, богач попался не из простых – охрана выученная, сообразительная, враз собрались, не испугались свирепых рож, нам всем хорошо досталось!
Ну а когда меня подкромсали, наши прям взбесились – порезали всех к чёртовой матери на ремни. Лошадей отпустили – волки догонят. Любят ведь они меня, одна я у них баба! Дочь, жена, сестра, мать, подруга, радость глаз и звонкий голос. Для меня таскают сладкие штучки с ярмарки, снимают серёжки и туфельки с перепуганных расфуфыренных маркизочек и графинек. Мне несут беличьи шубки – укрыться зимой. Меня лелеют и не берут на самые серьёзные дела. Мне прощают проказы и промахи, за которые любой мужик остался бы без кожи. Глядя на мои ловкие ножки, отплясывающие на большом камне «чёрт-те что», теплеют жестокие глаза и из под суровых бород проступают улыбки. А, ч-чёрт! Больно. Да, их улыбок и медведь испугается, а я вот их люблю. Звери они, разбойники, не жалеют ни молоденьких девчонок-дворянок, ни почтенных святых отцов, ни пугливых странников. Видали бы вы, что бывает с теми, кто им противится! А уж с красавицами… Плясун так вообще обожает их слёзы, говорит, сладкие. Не любит, когда не упираются и не плачут. Ну, не переломятся! Не всё же для господ изнеженных! Для них и без того все блага мира на золотом подносе, нам же самим приходится из жизни выколачивать редкие удовольствия. А что, которой графиньке и нравится даже! Одна, помнится, сама глазки Вервольфу состроила. Встала, отряхнулась белозубая. Расстались полюбовно, довольные черти накормили сучёнку и посадили на коня, она на прощание махнула платочком и скрылась прочь. Не впервой шлюхе эдакой, видимо, с кучей мужиков разделываться! Однако вот Кочерга более всего жалует нетронутых. Самый изувер из всех наших Кочерга. Отец этого не любит, говорит, всему своя мера! Но что он поделает – старик уже – против здоровых мужиков? Живые люди как-никак, а и сама я бывала такой дрянью, что и… и вспоминать – аж самой жуть…
Да вы погодите проклятьями сыпать. Подумайте сперва, хорошенько – а кем нам быть, если не лютыми зверьми? Это вы там посиживаете на хвосте у камина в тёпленьких домах да детишек жуткими байками про наш свирепый люд запугиваете. И молока парного у вас полно, и хлебушка горячего только из печи толстая мамка-хозяюшка приволокла! А у нас тут жизнь звериная, злая! Отовсюду хищные глаза глядят, зазевавшемуся – чистая смерть! Сам себя не накормишь – добрая коровушка в хлеву не топчется! Так что всякий охочий осуждать да проклинать – добро пожаловать в лес, да попробуй, мил человек, хоть денёк тут продержаться, а я посмотрю, каким-таким соловьём запоёшь!
У вас и лекарь завсегда под рукой, когда надо. А меня вот чужой нож порвал – и гори-пропадай, рванина! Даже если денег тридцать три сундука, кому их нести, чего на них купишь? До сих пор не понимаю, на кой чёрт мы вообще за деньги людей кромсаем, а? Вот на какой-такой позолоченный чёрт? Если заболел – лежи и подыхай, лекаря в пещеру не позвать! Если жрать хочешь – ну так иди и белок себе налови или грибов отрыщь, а в таверну какую приличную – ни ногой! Ну нет, иногда-то оно можно, но только от родного леса день пешком, да и в другом княжестве желательно, чтобы уж точно не догадался никто, что это мы те самые разбойники, из-за которых господам покоя нет, да всё словить никак!
Ах да, о чём это я? О бессмыслице деньгонакопительства. Ну, знаете ли, это они только мне не на пользу. А вот братья мои косорылые, да и папенька мой любезнейший и, чего уж мелочиться, даже муж дорогой! Потыркались надо мной, порезанной, поохали два денька. А как в себя пришла да глаза открыла, подхватили толстые задницы и кошельки и чик-прыг из дому вон! Им, видите ли, господа и дамы мои, в городе захотелося поотдыхать! Давно, мол, не прохлаждалися!
Эх, и злые же люди, бездушные! А ещё семья, называется. Перемотали мой болючий бок, в шкуры укутали, да и слиняли всей толпой гужбанить. А ты, мол, родная доченька, сестрица да супружница – валяйся тут одинёшенька да рану свою заращивай. А мы тебе не товарищи, нам гулять охота! Ну не сволочи?
А я… я что? Я ещё денёк-другой перележала. Ладно, хоть снеди мне оставили да воды. На пятые, а может, шестые сутки я уже козой скакала. Меня тоже не ржавым гвоздем делали и не лыком шили! Как только кровить перестало, так я тут же с превеликим удовольствием на променад отправилась.
Сижу я, значит, с утречка на суку, дроздом насвистываю, орехи грызу. Солнышко светит вяло, по-осеннему, дождь, по всему видать, гроханёт к обеду ближе. Вот тоже не хватало! В дождь по лесу никто не шляется, кого грабить-то? Итак редко-редко кто попадётся – бояться слишком стали. Попробуй тут проживи! Эх, ну хоть бы крестьяночка какая по-орехи забрела, напугать! Осторожничают все. Даже богатый урожай лесной их не заманивает. Ладно, и так не подохнем, хоть и зима скоро. Всё думаю, как там наши, на другом краю леса. Как им там денежки нечестные прогуливается? Наверняка выпивки на зиму приволокут да мне из одежды кой-чего, а то у меня шикарных тряпок – куча, такие бархатные, шёлковые, с мехом, с жемчугом, а толкового ничего нет! Ну, поди к завтрему явятся, перепившие, довольные, с бочками пива на горбу, с бутылочками вина в торбах, с конфетками в карманах для своей «Эй-слезай-куница-драная». Стрела подойдёт, я сверху на него прыгну, он меня подхватит, поцелует полупьяный, сдавит так, что кости хрустнут, в сломанном давным-давно плече заноет… А я его за косы потяну, тонкие, тугие, и шепну: «Пойдём в лес», и мы тихо ускользнём в непролазную чащу…
Эй, а это кто?! Не успела я как следует размечтаться, как из тонковетких зарослей молодых клёнов, тихо переговариваясь, возникла очень странная парочка – высокая девчонка в мужской одежде, с походной торбой через плечо и… ну и ну – карлик! Я таких только в праздники на ярмарке видала: маленький, длинные русые волосы по плечикам, ножки коротенькие, девчонку за руку держит, а сам ей только до пояса! А смотрит-то на неё – будто это воскресный пирог! Вот потеха, головёнка чёрным платком повязана, как наши носят, чтобы лохмы в глаза не лезли, на затылке тугим узлом. Я так и прыснула в кулачок – ну и парочка! И ведь куда-то ломятся, чистую дорогу обходят за три версты! Куда их леший тащит? Пропустить их или всё-таки поинтересоваться, что у каждого в торбе? А они уже как раз подо мной! И тут карлик наступил на сухую ветку, она треснула, он так смешно дёрнулся, что я не выдержала и расхохоталась в голос, аж в бок отдало! Не успела парочка испугаться, как я уже свесилась вниз головой прямо перед их растерянными рожами и упёрла в каждого по длинному охотничьему ножу: карлику – в горло, девчонке – в грудь:
– Руки вверх, господа гуляющие! Живо, оборванцы, представили мне, что имеется, проведём исследование!
Последнее слово я узнала от мужа Стрелы, долго его заучивала, а сейчас выпалила так, что у самой дух захватило! Зубы свело, твой лисячий хвост через плечо! Рано я тут выделываюсь, как бы края раны не разъехались! Но уж очень соблазнительно было эдакий вжух перед дурачьём вытворить! Вот удача, что два ножа прихватила, а не один, как обычно.
– Но, добрейшая девушка, как же мы проведём исследование и представим что имеем, если руки наши подняты, как ты сама и велела! – криво улыбаясь и щуря наглые глаза, спросил карлик. Я готова была поклясться, он нисколько не боялся меня! Да этот мелкий попросту не верил, что я могу прямо здесь и сейчас прирезать его, а заодно и его подружку! Я обалдела от такого обращения и не знала, что сказать.
– Да, и лучше бы вам принять положение ногами вниз, а то как бы кровь не повредила вам, хлынув в изобилии в голову, – выдал этот нахалёнок, глядя прямо мне в глаза! Я перевернулась в воздухе и, встав на ноги, спрятала ножи за пояс. Нет, не настроена я сегодня на кровопускания!
– Эй, а ты наглец первой гильдии! Я таких люблю!
– Честь имею, фрау разбойница! – и так поклонился, что у меня чуть бочина со смеху не лопнула!
– Во даёшь! – заливалась я. – Чистый шут ярмарочный!
– А я шут и есть, – пожал человечек плечиками и опять взял девчонку за руку. – Только не ярмарочный, а графский!
– Ага, так я тебе и поверила!
Однако что-то я их совсем балую! Сделаю-ка морду повнушительнее!
– А здесь-то какого дьявола шляешься? И что за девка с тобой?
– Мы идём куда подальше от замка доброй и прекрасной, как весенний сон, графини Анны, а эта милая девушка – моя невеста, Мария-Францина.
– Да ну? Это ты, братец шут, врёшь! – я снова развеселилась. Ишь, чего мелет, полоумный.
– Он говорит правду, разбойница! Почему ты не веришь? – подала голосок девка, гордо поднимая голову.
Я пристально осмотрела её. До чего ж хорошенькая – тоненькая, длинненькая, выше меня, светлые волосы узлом, как начищенное золото, личико – осеннее лесное яблочко, глаза голубые, большущие. И эта вот – невеста шута, карлика? Ну, нашла чем гордиться! Да-а, до чего ж любовь-то доводит!
– Ой, ну что ты обзываешься? Якобина меня звать. Иголка.
– Почему Иголка? – девчонка хмурилась, но куда женщине от любопытства бежать?
– Колоть очень люблю, кровь пускать, – хихикнула я, она аж отдёрнулась. Бойся-бойся, нечего расслабляться, не на прогулке в садочке!
– Так что же, Иголка, раз ты передумала смотреть на нашу кровь, может, мы пойдём? – предложил шутёнок, ловя глазами каждый мой жест.
– Ну уж нет! Теперь вы пойдёте со мной и расскажете, откуда вы такие взялись и куда вас тащит от вашей «доброй и прекрасной графини»!
– Это ещё зачем? – возмутилась не в меру дёрганная «шутова невеста», на что я пожала плечами:
– Я ведь в лесу живу, людей не вижу, разве что изнутри… А с вами поболтаю, развеюсь. Нет – так хоть прирежу…
Девчонку опять передёрнуло, она вопросительно глянула на дружка. Тот тихо кивнул. Всё это я уловила краем глаза, будто вовсе не глядя. Она всё ещё ломалась, птичка нежная.
– Пойдём-пойдём, я одна дома! Наши все в городе или ещё не знаю где, до завтра точно не явят свои рожи, нечего тебе бояться!
Они и потопали за мной – куда им деваться? Боятся, конечно, вдруг обманула? За нами, лихими людьми, не заржавеет, чего уж там. Но ведь не сбежишь! Поймала я их!
И я повела их обратной дорогой в пещеру, намеренно путая тропки и растягивая время. Всё же незачем им знать прямой ход в наше единственное убежище… На этом краю единственное, на другом-то ещё есть, но это далеко, вы не найдёте!
Нам совсем немного оставалось, когда вдруг грянул гром и небо враз потемнело. Хлынул ливень такой свирепости, что самое себя не видать! Я подхватилась и побежала со всех ног, перепрыгивая кусты и низкие ветки. Влетела в свой дом, оглянулась – шут с девчонкой путались в сучках, резали руки острыми листьями. Крупные, злохолодные капли колотили их нещадно.
– Ну, чего вы, быстрее сюда, дурачины!
Они вбежали в пещеру, насквозь мокрые, избитые. У девчонки предательски дрожали губы, её жениха мелко трясло. Мне даже жаль их стало. Вот бедолаги, непривыкшие к холоду, небось, ни в жизнь под осенним дождичком не купались! Я достала из укромного уголка бутылку крепкой бурды.
– Грейтесь пока! А я костром займусь.
Шут схватил бутылку жадно и с благодарностью улыбнулся мне, а девчонка сморщилась и отвернулась. Ой-ой, какие мы! Из богатого дома, как сейчас вижу. Пока я по-быстрому раскладывала очаг, мои гости шептались, полагая, что я не слышу. Ну откуда им знать, что я за версту слышу, как белка грызёт орешек, как волк на том краю рвёт безоружного путника, как мышь пробегает под землёй? А уж человеческий шёпот… Тут я мастер! По сбитому дыханию ловила солдат и охотников! Меня могут обхитрить только отец и Габри, даже братьям я не по зубам.
Она ему: «Кристи, а она нас не убьёт?» А он ей: «Солнышко, ну зачем ей? Подумай сама, ведь когда бы она задумала злое, то сотворила бы это в лесу, а не привела сюда!» – «Ну а вдруг она нас привела сюда, чтобы здесь и…» – «Брось, она не станет пачкать пол, ведь кровь в камень не впитывается, потом долго будет скользко!» – «Ой, ты меня пугаешь! Ну зачем ты так говоришь? Так спокоен, а я боюсь!» – «Не стоит, иди лучше ко мне!» – и греет её руки у сердца. Ух, глядя на них, я вспомнила Габриэля и вдруг люто соскучилась! Чуть не завыла – так к нему захотелось!
– Эй, шут и девка, там в углу ящик, возьмите чего-нибудь переодеться!
А ведь Стрела сейчас наливается по уши в кабачке и какая-нибудь грязная шлюха крутится вокруг него, садится на колени! Кровь бросилась мне в голову – убью, пусть только вернётся! Скорее вернётся мой милый, сильный, образованный, как чёрт, Габриэль! Убью непременно!
– Якобина… Иголка, а эта одежда… – подала голосок красавица.
– Чего? – грубо бросила я, вороша палочкой огонь.
– Она… с мёртвых людей?
– А это не всё едино? – усмехнулась я. Вот дура нежная – зубы стучат, ещё о морали думает! – Всяко не с живых!
Глаза у неё стали как у дикой кошки в капкане. Отошла от сундучка. А её дружок, уже полупьяный, вытянул хорошее тёплое шерстяное платье, подбитое мехом, и шаль, протянул ей.
– Милая, ты простудишься! Я себе этого не прощу!
– Но, Кристи, как же я… Ведь это же с убитых! – и ручки к сырой груди прижимает. Ну дура, как есть дура!
– Да пошутила я! Какое, к ляду, с убитых, видишь же, ни крови, ни дырок. Кто живой не сдаётся, знаешь, какие лохмотья остаются, снимать там нечего! – успокоила я её. Но она почему-то не успокоилась, а только трясла головой и с ужасом смотрела то на меня, то на барахло.
– Ну и хворай! К утру горячка пожрёт твою кровь, а дня через три одежда тебе совсем не будет нужна никакая… Как и всё прочее!
– Якобина, не надо так. Она очень нежная, моя невеста! – пролепетал карлик. Я сплюнула и занялась обедом, вполглаза следя, как девица забилась в уголок, а уже совсем синий от холода дружок умоляет её переодеться. Когда я уже накидала всякой дряни в похлёбку, он наконец добился своего, и девка вышла в круг света, смущённо улыбаясь, в моём платье и с шалью на плечах. Одёжка ей была коротковата, зато в ширину в самый раз! Выглядела она здорово – такая нарядная крестьяночка на прогулке! Золотые волосы сушатся по плечам, личико чистое.
– У тебя нет зеркала? – так смущённо.
– Есть, вон у стены! – кивнула я, мешая жратву. – Факел зажги! Если умеешь.
А вы чего уставились? Ну да, зеркало. В пещере, ага. Да не знаю я откуда. Мы, когда пещеру эту нашли, оно уже тут было. Видать, прежних тутошних жителей, кто в пещере до нас обитал. Вы бы не спросили – я б и не задумалась.
Пока она крутилась перед почти целым зеркалом без рамы, шут сосредоточенно сопел у сундука. Когда он наконец показался на свет, мы так и грохнули: закатанные штаны, толстые шерстяные носочки, болтающаяся рубаха и меховой жилет, как шкура волка на белке. Да ещё и почти вдрызг – прикончил мою бутылочку. Вы там со смеху ещё не померли?..
– Ах ты моё маленькое чудо! – воскликнула девочка и, подбежав к нему, нагнулась и поцеловала его. Да, любовь, любовь! Ещё и не такие кренделя люди выписывают под её дурманом.
…Подковки дождя дробно цокали за плотно затворенным входом пещерки, сухой жар разливался от тлеющих углей прогоревшего костра, заливая красным лица напротив. Шут лежал на шкуре, положив голову на колени невесте, она гладила его просохшие длинные волосы. Мы слушали грустные, чистые переливы его голоса, поющего песню о медведе, который был человеком, пока не встретил злого колдуна и пьяным капризом его не превращён был в животину…
Вдруг шут замолчал и выжидательно уставился на меня. Я задумалась, сама не знаю о чём, и тоже молчала. Когда я наконец пришла в себя и подняла глаза, оказалось, девчонка тихо спит на волчьей шкурке, а жених аккуратно укрывает её моей серой шалью, большой, как одеяло. Я поманила его, он кивнул, подошёл и сел напротив. Тьфу ты, что за рабская манера? А, ну да, он же шут, слуга! Выучка подневольного.
– Не там! – я аж скривилась. – Садись рядом, ты здесь гость!
Он улыбнулся и пересел:
– Привычка дурака – подчиняться!
– Ну, не скажи, вы ещё те мерзавцы, я-то знаю, какие поганые штуки вы умеете вытворять! Видела не одного такого на ярмарке. Только росту они почти все были приличного!
– Мой рост – часть моего личного обаяния! – отбился карлик, и я рассмеялась, но негромко – жаль будить его замученную подружку.
– Скажи-ка, как тебя там?
– Енот, фрау Якобина, Енот!
– Енот, это ты сам песенку придумал?
– Нет, я слышал её от бродячего шута по имени Гордон. Он никому не служил, а просто шатался по свету, принося людям радость! – тут он невесело вздохнул.
– И ты ему позавидовал и тоже решил податься в бродяги, да ещё и девчонку свою прихватил!
– Ты совершенно права, фрау Якобина.
Я кивнула – тут и так всё ясно как день.
– Значит, свободу любишь? Это хорошо, я уважаю только свободных! Служить, да ещё и господам – последнее дело, удел слабых!
– Да, свобода дороже вкусной еды и тёплой постели, но… но есть нечто дороже свободы…
– Да ну? И что же это за такое нечто?
– Любовь. Любовь дороже свободы! – шут нежно смотрел на спящую невесту.
Помолчав, я спросила тихо:
– За неё ты стал бы унижаться?
– Да! – тихо кивнул он.
– И ползать на брюхе перед мерзкой толстой свиньёй со знаком власти на груди?
– Уже сделано!
– И в тюрьму бы сел?
– Я умер бы за неё даже прямо сейчас, если бы точно знал, что так лучше ей! – неожиданная слеза сползла по его бледной щеке.
– Эй, да ты плачешь?
– Я люблю её невыносимо. Она – мой настоящий маленький герой. Бросила ради меня всё. Совершенно всё. Не взяла даже единой брошечки. Ушла в никуда. А что сделал я? Да у меня и не было ничего, чтобы бросить. И к тому же я слаб. Ну что бы сделал, если б ты и в самом деле оказалась в жестоком настроении убивать? Всё, что я умею – ходить на руках и трепать языком!
– Это точно, вам повезло! Я не буду тебя пугать, не для твоих ушей рассказы о кишках в траве, и головах, таскаемых по лесу волками… Мы – те же волки, они также не трогают никого, пока сыты.
– Иголка! – тут он взял меня за руку, я едва не дёрнулась, осторожность лишней не бывает. – Якобина, пожалуйста! Ты ведь не станешь спрашивать о ней?
– Да, а почему ты так думаешь? Ты меня разжёг, теперь уж рассказывай, как тебе удалось, пройдоха, заманить такую птичку, явно не из твоих садов!
– Иголка… – он покачал головёнкой.
– Нет, ты ведь не глупец и видишь, что меня не стоит злить. А я хочу знать, кто она. Давай соври, что она какая-нибудь дочка купца или богатого крестьянина. Но не забудь про её шикарные замашки!
Я достала свой охотничий нож и, поигрывая им, добавила:
– Мой маленький кровавый друг тоже ждёт!
– Принуждение страхом? – криво усмехнулся этот мелкий. – Ну хорошо! Мария-Францина, моя Марихен, дочь вконец обнищавшего барона, в пух проигравшегося. У него совсем ничего не осталось, кроме единственного сокровища – дочери. Ему совершенно некуда было деваться, и он, дабы не пойти по миру, пошёл в услужение госпожи Анны-Гертруды Вершбен, графини фон Готтен. Та ему из жалости не отказала в куске хлеба и уголке на задворках. Марихен жила получше – у неё была отдельная комнатка, очень приличная, её никто не унижал. Отец её не совсем безмозглое создание и потому приданое бедной девочки не всё было уплачено в долги – большая шкатулка фамильных драгоценностей осталась при ней. Но с этим нищенским набором золотых побрякушек её навряд ли кто-то приличный посватал. Разве что только титул? И вот на этот-то титул и сыскался охотничек! Купеческий сынок, мерзкая семнадцатилетняя жаба в прыщах. Я же давно и безнадёжно умирал за ней и вот – такой блестящий случай! «Бежим, прелестная госпожа!» – упал я к её атласным туфелькам. Решительности ей придал краткий срок до венчания. И вот вчера, ещё до петухов, в самый нечистый час сразу после злой полуночи мы покинули стены душного замка и бежали, бежали к свободе! – он остановился перевести дыхание, глаза его горели, руки, отчаянно жившие своей жизнью во время рассказа, наконец легли на грудь. Я сосредоточенно сопела, размышляя, врёт – не врёт? Всё старалась уловить ерунду, но как-то гладко. Эх, проведёт, плут, и глазом не моргнёт! Это его работа – солить мозги, как моя – грабить.
А ведь хорошо наврал! Если наврал…
– Ну ладно, Енот, на первый раз досыта накормил ты меня своей болтовнёй, допустим, я довольна. Раз ты топал всю ночь, обними свою красавицу, да и дрыхни. Уж я-то знаю, что это такое – ночь на ногах, да в лесу… как вас зверь только обошёл!
Я поднялась, вложила стального злодейчика в ножны, он ласково коснулся бедра, будто Стрела во сне.
– Пойду прошвырну кости, а ты не думай бежать! Волки и днём жрать хотят. Думаю, этого довольно для начала.
Почему так тоскливо было обернувшись увидеть, как он нежно касается её соломенного локона?..
Я опустила тяжёлую шкуру над входом, задвинула ветки – поди, догадайся, что прямо здесь чьё-то жилье!
Эх, хорошо в одну персону по округе пошарахаться! После грозы всё сияет, как умытая рожица. Каждое дерево здесь – своё, звенит тебе навстречу. Каждый куст кланяется. Бежишь, за ветки хватаешься, чтобы в грязь не осесть, через лужи перепрыгиваешь, аж сердце подпрыгивает – так бы и запела! Да не на этот раз. Всё жду, ухи на макухе, что за беглецами будут охотиться. Вот-вот разлетится собачий лай и донесётся по ветру неосторожная солдатская болтовня…
Да-а-а, хорошо-то хорошо, а возвращаться пора. Не буду сегодня ни у Ведьмина ручья нож полоскать, ни заячьи капканы проверять – если есть там кто, то пускай его лиса сожрёт. А я вернусь, пожалуй, да пробужу дружков. Пора уходить! Поскольку свалили из замка они загодя, прежде чем их хватились, кое-какое времечко прошло, ну вот где-то около того, как они у меня в гостях оказались. Потом ещё дождь все следы сполоснул, что собакам не на пользу. И значит, ещё прибавляем к тому, что уже удалось выгадать. Всё сложи – получается, в этот час их вовсю рыщут, а значит, скоро и досюдова доберутся. Бежать надо, бежать со всех ног, а не дрыхнуть!
– Эй, господа мои, судари-сударыни, – проорала я, откидывая ветки и полог от входа пещеры. – А ну, глаза продрали и бежать, слышите?!
– Что… куда? – они заворочались и сели на лежанке, растрёпанные, заспанные. Вот бедолаги-то…
– На свободу вашу хвалёную, куда ж ещё! – заржала я. – Вольные щи хлебать или как там у вас говорят?
