Юана Фокс
Средневековые сказки
– И ляжечки такие славные, грех скрывать! – прицокнула она языком. И вдруг вперила в меня ледяные чёрные глаза:
– Вон пошла! – велела она своим низким ведьмачьим голосом взрослой женщины, совсем ей неподходящим. Я открыла рот и стояла, как пенёк, а бабка толкала меня в спину и ругала на чём свет стоит. Обалдевшая, я наконец очнулась и деревянными ногами зашагала прочь.
– Ты курица полоумная, с ума сбрендила! – тащила меня за локоть неожиданно сильная старуха.
– А чего я-то? – только и смогла я выдавить.
– Чего ты? – старуха отпустила мой локоть и в ужасе руками всплеснула: – Ведьма это, Катэрина! Вот не верит никто, а я как сейчас вижу – ведьма! Вот сама посуди – взялась ниоткуда, звать никак – Катэрина да Катэрина, без всякого титула и фамилии, а вся в мехах да золоте, и никто её обидеть не может, даже если попытается! Мужика нет, защитить некому, а живёт и не страдает! Сколько б на неё ни зарились, а нос утрут и поздорову убираются даже распоследние охальники! Вот кто она, если не ведьма?
Я усмехнулась и головой покачала – ну так уж сразу и ведьма! Если женщина одна без мужиков распрекрасно со своей жизнью управляется, так сразу в нечистые силы записывать! В невесты Сатаны, ага, конечно же! Я тогда ведьма та ещё, если в лесу без особых забот днями длинными живу без единого мужского рыла! Но со старухой спорить не стала – не любят они этого, по своей бабулечке помню.
– Молчишь, – утомившись, кивнула бабка. Кажется, приняла за согласие с её дурацкими рассуждениями. Да я, между прочим…
– Началось! – заорал вдруг кто-то прямо в ухо, и народ зашумел, заклокотал, поднялся и бурной рекой хлынул куда-то, увлекая меня в поток. Люд толкался и бранился, ржал и свистел, кто-то хватал меня за зад, пользуясь случаем, но я будто и не я и задница не моя – а вот куда это все они несутся?
– КАЗНЬ, КАЗНЬ! – понеслось радостное, кровавое, хриплое рычание, урчание и улюлюканье, и разорвалось, и полетело клочками по закоулочкам…
– Казнь? – повторила я и застыла, обледеневшая. А ведь я знаю, кого казнят…
– Смерть проклятым упырям! – орала толпа, ржала и визжала. Ноги мои ослабли… Я не хочу, но вдруг побежала. Тело моё отделилось от головы, я уже знаю, знаю… я не хочу. Я буду. Я не хочу. Я увижу. Это они, я знаю. Я не хочу…
– Смерть убийцам! – орала какая-то тварь в бабском платье и махала кулаком. Я взвыла, ударила суку в спину, она упала, я через неё перепрыгнула и побежала так быстро, как только могла, продираясь через орду поганых тварей – куда? Туда, туда, где сейчас увижу неминуемое… Сердце моё колотилось, как припадочный дурачок, я хотела орать и резать толпу свиней направо и налево – пропустите! Отпустите!!!
* * *
Я вырву, вырежу их из лап палачей, вместе с лапами выгрызу и утащу на себе всех пятерых моих…
Но я уже знала, что поздно. Не просто поздно. А адски поздно. Беспросветно. Немыслимо.
На верёвках уже болтались четыре или пять мёртвых снопов, но я знала – это не они. Мучительно вгляделась в сине-багровые лица с распухшими языками. Трудно понять, что это были за хари, будь они живы, но точно не тех, кого я высматривала!
Мои будут позже?..
Я просто не хотела это принять.
Я не хотела слышать, как толпа ахнула и заткнулась, будто кто накинул платок на полчище голов одной огромной твари.
Их заставил заткнуться низкорослый крикун в буром камзоле. Смешной, убогий человечек возопил, требуя тишины, и чинно протопал на середину эшафота и поднял руку.
Одинокая муха звенела в холодном воздухе или это злой бес залетел мне в ухо и пляшет?
Крикун развернул свиток и мерзким, тонким голосом зачастил про грязные, непростительные преступления против бога и людей, про волю короля и прочую требуху, я не вникала. Я не хотела слышать.
Я не хотела видеть, как палач вывел горстку людей, похожих на чучел с этими грубыми, крапивными мешками на головах. Безмозглый смешок сам вырвался из горла, хотя смешно мне совсем не было. Я застыла.
Замерла, как дикий олень в ожидании волка.
Ноги мои будто гвоздями прибили к камням мостовой. Да, ни один гвоздь не пройдёт сквозь камень, но эти гвозди не кузнец ковал… Их выплавили мой страх, моё отчаяние, и мои молчаливые крики: «Габриэль, Габриэль, Габриэль…» Впервые в жизни я молилась, без слов, горестные стенания рвались из моей груди прямо к небесам: «Прошу, умоляю…»
Но нет. И бога нет, и Сатаны. Ни один из них нам ни разу не помог, никто из них не благословил и не вызволил.
Я стояла там и смотрела, как помощник палача снимает с виселицы незнакомых мертвецов. А в это время крикун в буром камзоле и дурацкой шапочке снова разворачивает свиток и тем же самым голосом, который так ободрил меня какие-то мгновения назад, не произнеся драгоценные имена, читает занудную речь, и… снова звучат чужие клички приговорённых. Я выдохнула – ну всё, сегодня меня избежала участь вдовушки. В ногах здорово полегчало, они наконец отодрались от мостовой. Я повернулась было уходить, когда… как в висок ударило… краем глаза я зацепила одного из троих приговорённых… отец. Я как под водой развернулась, наткнувшись на тычки и огрызки ругани, и сжала нож.
На эшафоте. Стояли. Они.
Медленно-медленно, сонной мухой поползли мои глаза по их суровым мордам. Папаша… опухший, глаза утонули в чёрных кровоподтёках, дьявольски избит… и Стрела… Стрела. Мой Габриэль. С разбитой скулой, кровь засохшая – досталось им, подлецам, небось, от него! Я даже улыбнулась скрипучими, пересохшими губами. Мой муж… Со связанными за спиной руками. И самой чудесной, тёплой, гордой и злой улыбкой на лице… моя любовь… моё сердце… Как хочется поднять родное лезвие и выколоть себе глаза… Как хочется ещё одну их пару, чтобы видеть ещё лучше… Как хочется второе сердце, чтобы стучало так громко, чтобы он услышал… я здесь, любимый, я с тобой! Ты ведь знаешь, знаешь ведь, что я тебя не бросила, я здесь! Габриэль… Габриэль…
– Какого хрена, это что за дерьмо ещё?!
– А? – рассеяно, не отрывая глаз от своей семьи, переспросила я.
– Трында, кровью меня испачкала! – орала какая-то толстая мразь и колотила меня по плечу, а я шаталась как дерево, на которое медведь полез, и ничего не отвечала…
– Очнись, больная, что ль? – продолжал орать и бить меня мужик. На него зашипели, кто-то заехал ему в тыкву, началась драка, я подняла руки, волей-неволей защищаясь, и нож чуть не упорхнул из скользкой ладони. «Да он весь в крови, и правда», – рассеянно, равнодушно, как со стороны, подумала я. Может, сразу тут в себя его всадить?.. Не могу. Я должна смотреть, до последнего.
Затягиваются петли. Палачи выбивают чурбаны из-под ног. Отец плюется и рычит. «Братья…» – вдруг выплыло из липкого тумана. Где они? Живы? Они спаслись? Кабы знать ещё… Я вижу одного его… Габриэля. Прости меня, любимый, прости… Мгновения камнями падают через всё моё тело в ноги, такие тяжелые, что я проваливаюсь… Его губы… что-то шепчут… Его тёмные очи… Я поднимаю руки, тянусь коснуться его… но они тают… Тёплый, живой туман обнимает… укутывает… удушает…
* * *
– Якобина, друг! – шепчет шут и трясёт меня за плечо. Я поднимаю голову и вдруг смекаю, что сижу привалившись спиной к холодной стене, а вокруг чернота. Я слышу его, но ни черта не вижу. Я ослепла? Хорошо бы. Не желаю больше на этот мир глядеть! А слепому разбойнику жить от силы два часа – как раз то, что мне надо.
– Якобина, что с тобой? – нежный голосок Марихен, медовая мордашка… А что со мной? Со мной – ничего. И больше никогда ничего не будет.
И вы до сих пор здесь? Чего, так уж интересно? А чего же, казнь досматривать не остались? Вам-то чего бы и не досмотреть, а?
– Пропадите вы все, пусть вас собаки сьедят… – пробурчала я и завалилась на бок. Уф, больно как… и липкая, ледяная грязь под рукой. В луже я, что ль, оказалась? Поднесла руку ко рту, подышала на закоченевшие, заскорузлые пальцы.
Да только не грязь это.
Увы, я не ослепла. Вижу, вижу… как кошка вижу, всё вижу. Кровь эта, лужа, вот что. И ночь вижу, острые, битые куски звёзд вижу. Унылые рожи шутовской парочки вижу. Стылый первый заморозок за шиворот лезет мертвецкой рукой. Нелегко будет могильщикам ворочать сырые, холодные комья для моей семьи.
А вы идите, идите! Чего уставились? Веселье кончилось – было, да вышло всё. Бок у меня разошёлся, рана открылась. Порядком же тут натекло. Помирать, значит, буду.
– Иголка, ну ты чего, подруга? – неуверенно и в то же время залихваски ткнул меня в плечо шут.
– Пошёл ты к чертям собачьим, – пробурчала я и отвернулась.
– Ты что, здесь спать будешь? – обиженно, даже не глядя ясно, губы надув, говорит девчонка.
– А твоё какое, нахер, дело? – резко поворачиваюсь, и вскакиваю на ноги. Нож сам подпрыгивает к её горлу: – Как же ты задрала, – хрипло шепчу я ей прямо в нежную мордашку.
– Иголка, Иголка, ты чего? – осторожно шепчет её дружок. А я вдруг слабею. В глазах черно. Во рту как лиса песок накопала. Ноги дрожат и как же – твою мать через терновый куст! – больно… Не её шею надо перерезать, а свою. Нож возвращается в ножны. Почему я никогда не давала ему имени? Нож и нож. Просто нож. У Стрелы вот был «Волчок». У отца – «Забияка». А я только смеялась над этой придурью – ну какое ножу имя? Имя – для человека. Как Габриэль… сердце заныло и раскалённым камнем упало в живот, я схватилась его подобрать и сложилась пополам. Не могу дышать, не хочу дышать… умереть хочу, волчицей по чёрным облакам бежать и выть, выть…
Но разогнулась. Запихнула сердце на место. Велела биться дальше. Эти оба два молчат.
– Не бойся. Больше не обижу! – бросила ей через плечо. Она промолчала. А он только снова кивнул, обнимая её за талию двумя руками, как дитя.
– Вы ночлег-то нашли? – спросила я голосом как можно мягче и теплей, да куда там – ворона краше каркает!
– Нашли… – робко прошелестела девчонка.
– Ну, пойдём тогда, – пробурчала я.
Я едва плелась грязными закоулками вслед за подопечными (только кто кому теперь подопечный, когда они меня ведут, а я даже не спрашиваю куда?), как тряпичная кукла, чьим-то злым колдовством поднятая на ноги. Зацепилась ногой за ногу и поплыла, поплыла, сама под себя завернулась и стекла на землю.
– Ты же ранена! Ты почему не сказала, что ты ранена? – завывали надо мной эти двое, а я по мостовой размазалась и в чёрное-чёрное небо… А мысль проползла вялая: «Чего это не сказала, а в лесу, когда мы голые скакали от собак, я рану свою не скрывала, глаза ваши где были, у белки залётной в заднице?»
– Но теперь же нас не пустят ночевать, кому окровавленная кукла сдалась? – запричитала девчонка, и я прохрипела:
– А ты, однако, не промах, злобненькая!
– Якобина, да что же делать-то теперь? – завыл шут.
– Снять штаны и побегать, – попыталась заржать я, но получила адского пинка в бок, от самой себя. Дыхание аж схлопнулось, ртом, как рыба, воздух ловлю, да бестолку!
– Да, но как же…
– Да не ной, подкинем деньжат поболе, никто не откажет! – еле прошелестела я, как сухой травы пучок.
– Ох, не верится что-то, да и не так уж у нас чтобы полна сума деньжат-то, – проворчал шут.
– Ну, проваливай тогда к свиньям, дай подохнуть без суеты! – прорычала я и согнулась пополам. Бочина горела нестерпимым, преисподним огнём.
* * *
Я горела, и густым чёрным дымом заволокло склонённого надо мной шута, тусклый огонёк фонаря за ним, небо со звёздами и весь мир…
– Держись, дружище, мы уже пришли!
– Зачем пришли?
– Пожалуйста, умоляю вас!
– Пошли вон, мне тут ваша грязища к едрене матери не сдалась!
– Мы заплатим втридорога!
– Вот, только без постели, старые мешки вам дам, да смотрите, не испачкайте мне тут ничего!
Голоса… голоса… люди, или мне побредилось?
…и я ли это была?
Вроде только что ореховой скорлупой плевалась на кривой сосне…
…приткнувшись на краю стола, хлебала жидкое варево, кроша чёрствый кусочек хлеба в миску. И слепо шарилась в полутьме паршивенькой ночлежки, дивясь будто со стороны на свои острые дотоле, волчьи глаза – что с ними сталось? Я проваливалась в тяжёлый короткий сон, где бежала, бежала, да не могла добежать до него… Габриэля… Я тянулась к нему так, что рвалась на два куска – один рыдал, другой хохотал…
– А знают ли они, что я разбойница? – будила вдруг сама себя, вслух.
Садилась на жёстком топчане, и терла себе плечи, и, неосторожно тыкнув себе в бок, впивалась зубами в губу, и пялилась, пялилась в сырой полутьме на жирное пятно на стене… Габриэль… Габриэль…
Как пришёл ты в наш лес? Для меня это будто само собой – ну а как же ещё – вот ты, вот я, а вот и вся братия наша! Ещё даже бабка была жива… Теперь я понимаю, что отец должен был прирезать чужака, а вовсе не дочь-пострелёныша тебе отдать. Что же ты наговорил, чем уверить сумел, что достоин нашего злого промысла?.. Ну да немудрено, ты же умный был мужик, образованный. А кто ты и откуда? Так мне ни разу и не сказал. Может, ты богатей, может, граф благородный? И жениться тебе пристало на дурочке нафуфыренной, вроде этой шутовой лошадки, а уж вовсе не на злой зверюшке, вроде меня. Не знаю я ничего, ничегошеньки о тебе, родной мой, сердце моё окровавленное! Знаю только, что мой ты и я твоя во веки веков, если сам Сатана позволит нам в одном котлу в аду встретиться! А не позволит – весь Ад разворошу, всех чертей перережу – но найду тебя! Габриэль мой, Стрела, что же ты, проклятущий, наделал? Как же так… ну как же…
– Ах ты, лисий хвост, куницева голова! – слышу я голос твой, и слёзы внутрь льются, насквозь, в сапоги катятся.
– Якобина, Якобина! – зовёшь ты меня не своим, заячьим голосом, а я только глазами луплю – чего это за ерунда с тобой? – Якобина, вставать надо, у нас тут оплата вся вышла, хозяин вон пойти скоро потребует!
– Куда пойти? – хриплю я, горло всё намертво высохло.
Ах ты, собачий чёрт! Уснула я, что ли? Уф, упырь меня раздери!
– Раздобудь мне воды, а? – вяло машу девчонке, пока шут на меня сапоги натаскивает. Когда это я изловчилась ещё и сапоги снять? А главно дело – какого рожна их вообще снимать? Совсем я расквасилась. Надо было сразу там на площади и сдохнуть, на кой пёс затянула? На вот, живи теперь, раз самая умная!
– Да уйди ты, сама я! – ворчу я, отмахиваясь от назойливого коротыша, но он не слушает, и я валюсь обратно на спину.
Не хочу подыматься, незачем мне теперь. Пусть трактирщик притащится да гонит вон – не пойду. А высверепится да молодчиков с дубинками позовёт – пусть прибьют меня, в мясо исколотят, не пикну. Наплевать и растереть мне на эту жизнь. Ничего от неё мне не надо, всё, что надо было – смерть унесла.
Слеза сама вылезла откуда не просили. Назад не затолкаешь, пришлось утираться.
– Иголка, ты… ты чего? – запинаясь, пролепетал Енот.
– Иди-ка вдоль кедровой рощи, а? – огрызнулась я. Заметил он, ишь, глазастый. Злость кое-как взбодрила, я тяжело поднялась на ноги.
– Ну, куда там, пошли уже!
* * *
Уф, не хочу я вам больше ничего рассказывать. Надоели вы мне.
Да я и сама себе надоела, аж выть хочется.
Эй! Постойте уходить. Мне ещё кое-чего у вас спросить бы надо. И когда всё так переменилось, что теперь – не я этих двоих веду, а они меня? Когда всё вверх тормашками перевернулось, что я в вонючем и сыром городе, а не в вольном своём родном лесу?
Что, молчите? Не знаете… А чего вы тогда вообще знаете?
На кой чёрт мы на базар притащились, хотя бы это знаете? И я не знаю. Стою как облетевшая ракита, которая мёртвой, ледяной зимы дожидается. Да только для ракиты наступит за зимой весна, солнышко её отогреет, птички прилетят, поселятся в её ветвях… а я вечно посреди зимы теперь, одна. Не согреет меня моё солнышко. Под землю гнить оно теперь положено…
А я посреди толкучего, крикливого базара стою. Мимо прохаживаются торговцы разной мелкой дрянью с лотков, пирожечники с чем-то вкусненьким, прикрытым полотенцами – эх, беда бедой, а еда едой, живот урчит! Откуда-то тянет пивом, но я даже и высматривать его не хочу. Всяко уж, что мои были пьяны, как черти зелёные, потому и попались…
Нет, головой тряхнуть да за поясом следить – как бы нож сволочь какая уличная, вороватая не утягала. Больше ведь у меня волочить нечего.
– Красотка, не хочешь звонкую монетку, медовенькая? – говорит вдруг густой мужицкий голос. Я на пятках разворачиваюсь, рука на ноже. Упираюсь глазами в прищуренные похотливые глаза дядьки с седыми усами и бородой, по виду крестьянина.
– Иди, дядя, да береги себя! – говорю тихо и почти ласково.
Дядькины глаза похабненько сползают по моему телу, и наткнувшись на нож, раскрываются. Вся грязища в них тут же испаряется.
– Вот же ты, сучка бешеная! – бормочет он и, сплюнув, отходит. Я как ни в чём не бывало убираю нож на место и наблюдаю жуткую нелепицу: карлик-шут со своей мадамою вокруг лошадников отираются, чью-то повозку ощупывают. На кой чёрт им лошадь? На хрена им повозка?..
Вот они, видимо, до чего-то договорившись, отошли в сторонку и жарко о чём-то перетирают с невестою. Чего это они там затеяли?.. Пойду-ка уточню, что ли.
– Слуш, это… – прочистила я горло и ткнула в плечико шута: – А куда мы собираемся, на кой чёрт повозка?
– А, так мы же придумали! – он аж подпрыгнул. – Мы с Марихен решили сделать своё представление – всем на удивление! Да не просто так, знаешь, лишь бы что, а наподобие циркаческого! Чтобы задалась единая пьеса, с сюжетом и комедией!
– Чёй-та вдруг сразу и циркаческого? – холодно пробормотала я, а сама подумала – да? А мне в этом балагане какое место, учёной собаки? Я не карлик, и не бородатая женщина, и даже не цыганка с картами – мне-то что тогда?..
– Видишь этих двух почтенных людей? – ткнул он в сторону дородных толстобрюхов на одно лицо. – Они прибыли сюда на замечательно добротной повозке, к тому же обитой хорошим, плотным холстом, как будто нам сам бог её послал для долгих дорог! Так они продавать не хотели, но я уговорил их поговорить со мной, обсудить и назначить хорошую цену, коя всех бы в самый раз устроила!
– Да расклад-то ты делаешь неплохой, – говорю я, но мысль эта, о моём месте в заманчивом их предприятии, не даёт покоя. Шут кивает в ответ.
– Я пойду поторгуюсь! – радостно и деловито говорит он, весь такой важный в новом камзольчике. – А ты смотри, чтобы они чего учудить не вздумали!
Я только молча машу рукой. По мне так лучше б вздумали – я бы сейчас с превеликим удовольствием ножичек свой в крови пополоскала! Тошно мне, маятно!
Марихен вон тоже мнётся, не знает, куда себя деть. Ишь ты, шубка какая на ней, новенькая!
– А неплохо вы, я смотрю, поплясали-то на ярмарке! – завожу я, дабы и её, и себя развеять.
– Ну… так… – нехотя подымает она на меня глаза.
– Нехудо поохотились, однако же, признай! – зубоскалю я, но она как-то не то чтобы отзывается. – Вон и шубка у тебя какая хорошенькая, дорогая, небось? Стало быть, по-доброму вам монет подкидывали, за ярмарочные труды?
Она чего-то вдруг на меня, как на дуру простодырую уставилась, мол, шутишь, кобылий хвост?
– Ты… ты совсем ничего не помнишь? – ворчит подозрительно.
– Чего мне помнить вдруг? – пожала я плечами. – Я что вижу, то и говорю! Чем-то же вы заплатили втридорога трактирщику за мою кровавую ночёвку, да ещё вот конягу с упрягой покупаете!
– Якобина, не смешно ты шутишь, не по твоим талантам это занятие! – строго посмотрела на меня красоточка.
– Да чего ты заладила, а? – всплеснула я руками. – Да я…
– Замолчи! – замахала на меня руками эта дурочка и, схватив за локоть, отвернула спиной к шуту и торгашам. Я чуть было ей не заехала, но сдержалась.
– Ты и правда память о вчерашней ночи потеряла? – зашептала она, зловеще нахмурившись и округлив глаза. Я только покачала головой. Ну, кое-что помню, но…
– Это же ты, ты шубу отняла у безвестной мне барышни!
– Э? – только и выдавила я.
– Да-да, я не знаю где, но когда мы с Кристианом закончили представление, ты подошла и протянула мне эту шубку со словами: «На-ка вот, курица, не продрыгни!» А потом ушла куда-то, и у тебя ещё одна рука в крови была, мы ещё испугались, что ты кого-то за эту вещицу… ну…
– Зарезала? – брякнула я. Она аж побледнела.
– Ну… да… мы так подумали, но ведь шубка целая и совершенно чистая, значит, никто от рук твоих за неё не пострадал! А после этого ты развернулась и исчезла, затерялась в лабиринтах города, мы искали, да не было тебя. Денег мы собрали не так, чтобы очень уж много и местными порядками не владеем, сколько здесь принято за ночлег платить и какого качества он будет – мы не знали, потому осмотрелись, порасспрашивали люд, где лучше и разумнее всего преклонить голову на ночь, и набрели на одно, кхм… подходящее по нашему состоянию местечко и решили напоследок всё-таки ещё раз поискать тебя. Мы на особый успех не надеялись, полагая, что ты решила вернуться в свой лес, но ангел нас привёл к тебе, ты лежала едва не бездыханная и сжимала на груди мешочек с золотыми монетами. Мы, разумеется, сразу этого не заметили, сильно обеспокоенные твоим состоянием, но когда ты перевернулась на бок, кошелёк у тебя из рук выскользнул и… я подобрала, я посчитала, что даже если добро это добыто тобой неправедно, я помолюсь за твою жертву и буду горячо надеяться, что ты не причинила ей особого вреда, а всего лишь лишила её немногой части богатства, ведь никто с собой по улицам носить последних денег не станет, верно же?
Всё это она выпалила так скоро, будто ей пообещали – чем раньше закончишь болтать, тем больше тебе счастья привалит!
Ха… А не так я и потрёпана, однако! Очень меня это взбодрило. Ни черта там не помню, вот будто лосиха дочиста вылизала! А смотри-ка ты, чего учинила! Ха! Да я сплясала бы самой себе в уважение, если б не проклятущий жареный мой бок!
– Ну, там ещё имя было в кошельке… вернее, на лоскутке, чернилами, нечто вроде записочки: «С наилучшими пожеланиями, Катэрина», – пролепетала Марихен. – Буду знать, за кого помолиться…
А я что, я состроила святую простоту – я не я и волчья суть та не моя! Не на трухлявую сосну ли мне помочиться, кого я там по бессознательности ограбила? В сторонку отошла, ногти ножичком подрезаю. «И дал же бог девчонке такие лапищи!» – приговаривал, бывало, брат Плясун. Я возмущалась, бросалась к Кочерге – чего, мол, он, скажи ему! Но тот только усмехался да головой качал: «Дура, радуйся, разбойнику в самый раз тяжёлая ладонь! Эдак, знаешь – бац! – и лошадь пришибёшь!» – и огромный, чернобородый медведь Кочерга пришибал мне ручищей голову. В ушах звенело, а я хохотала, как полоумная…
И вот ни Плясуна мне, ни Кочерги… да и Вервольф, скотина, с ними! В лес, небось, утекли. Сидят в пещере, угрюмые, мясо ломтями строгают, молчат. Развернуться сейчас да пулей в лес? К своим, к брательничкам. Вот она я, живая, ещё одна! Семья ведь я ваша, братечки!
Да только решила я всё уже. Не они моя семья, а Стрела. Да и тот был, да вышел весь. Злость, свирепая, больная злость залила глаза, надавила так, что я проткнула себе под ногтем. Как же вы допустили, как посмели Габриэля отдать на растерзание, а сами живёхоньки, мяско откушиваете? Мужа моего и отца вашего из-за вас, вшей собачьих, теперь как падаль безродную в яму для мертвецов безымянных бросят, словно обычную дохлятину, и псы растащат их несчастные кости! Не-е-е-е-ет, не вернусь я больше в лес никогда, ни за какие коврижки! Если, не дай чёрт, занёсет меня в родные места, найду братьев и на клочки покромсаю тварей паскудных!
Зубы сжались так, что аж скрипнули. «Очнись, – говорю себе, – не момент сейчас в ярости полоскаться, за Енотом приглядывать надо. Как там сделка его идёт? Облапошат и утекут, а я, больная, не догоню». Встряхнулась, смотрю – эти два чурбана подозрительно на меня покосились, да видать, баламутиться передумали. Видят нож у меня под рукой на поясе, ага! То-то же. Руки пожали карлику, развернулись и почапали восвояси.
– Девушки, идите сюда! – заорал и замахал нам радостный шут. Хе-хе, как расплющило-то его, аж подпрыгивает. Коняшку под уздцы держит, приплясывает. Марихен подхватилась и к нему – вжух лисьим хвостом! А я чинно-благородно следом, руки на пузе сложимши. Думаю, со стороны эдакой барыней смотрюсь, а на деле-то у меня просто бок раздирается, и вероятно, что кровищи многовато из моей тушки вылилось… Ну, это я ничего, это я выживу. Укачу вот отседова подальше – и поминай, как звали. Небось, сама забуду, кто такая и откуда.
– Глядите, красавицы, это наш новый друг Мегги! – улыбаясь во весь свой частокол доложил Енот. Я хмыкнула, довольная, и руку протянула потрогать низкорослое, толстобокое, серо-в-яблоках животное. Я, понимаете ли, добрые господа, в жизни лошадь не трогала! Как так, скажете? А так вот получилось… Лося только, оленя там и то уже убитого. Но лошадь – это же совсем другой расклад! Она же практически человеческой породы, но только лучше!
– Мегги… – повторила я вполголоса и резко повернулась к шуту: – Скажи мне, а в этой вашей циркаческой затее я какую должность занимать буду? Что вы мне с подруженькой отвели, какое место? Собаки сторожевой?
Он обалдело на меня уставился. Он молчит, я молчу. Марихен нервически вздыхает. Мегги головой мотает и пофыркивает.
– По правде сказать, да! – наконец тихо проговорил шут. Я скривилась – ну а то ж!
– Да ты погоди, погоди, не злись! – схватил меня за рукав он. – Пойми нас правильно, мы в эту… ну… должность никакого дурного смысла не вкладывали! Мы ведь без твоей силы, без твоих боевых умений не справимся, пропадём!
– Ну уж это точно, первые же мои собратья вас в могилу утащат! – хмыкнула я и сложила руки на груди.
– Да-да, мы ведь не хотели на тебя возлагать некие тяжкие обязанности, мы намеревались просить у тебя помощи! – заторопились они оба, перебивая друг друга.
– А ну как я не хочу ни в какие ваш сторожевые собаки? – остановила я их жёстко. – А ну как я в циркачи хочу?
– Ну так мы будем безмерно рады же! – всплеснул руками шут, а Марихен поддакнула. – Мы опасались тебя оскорбить подобным предложением, но если ты сама выказываешь желание…
– Да только я не умею ни черта! – рассмеялась я. – Хоть бы вот и хочу, а дальше что?
– Так я тебя научу! – подпрыгнул шут. – Ты же стройная да крепкая, вон как с дерева кульбит славный провернула перед нами в первую нашу встречу! А значит, никаких вопросов лишних – я уверен как ни в чём другом, ты с лёгкостью освоишься!
Я на ноги свои уставилась и башкой покачала. Да-а-а-а, придумала же. Циркачка-разбойница! Лошадь вон и та на нас, как на слабоумных, поглядывает.
А я, знаете ли, всегда хотела лошадь. Такого ладного, крутобокого конька, чтобы с длинными ногами и морда точёная. «Вот накопим деньжат и уйдём из леса, куплю тебе коня, какого душенька пожелает, да вместе с конюшней и конюхом!»
Ах, Габриэль, сладко же ты пел мне! Из леса уйдём… Шуткуешь, милый, да где же это получше нашего может быть?
– Врёшь, поди, – заливалась я хохотом, ведь правду ты где-то держал за пазухой да меня ею не одаривал. Куда увести меня хочешь, какой титул повесить – графини, княгини? Уж не королевы ли? Был ты так хорош собою, на украшение любому двору, и зачем…
Вот и ушла я из леса, да не с тобой и не коня покупать. Не подаришь ты мне больше ничего, ничегошеньки! Даже взгляда единого, даже самого крохотного поцелуйчика…
В узел бы сейчас завязаться, по земле кататься и выть, выть…
– Чего волки так страшно орут по ночам? – я, малая, у отца спрашивала, под бок ему жалась. Он укутывал меня в одеяло из овечьих шкур, а сквозняк ледяной под него так и лез, так и норовил укусить. – Их что, кто-то грабанул?
– Грабанул, ласточка, грабанул! – усмехался он и покачивал меня в горячих медвежьих руках. Борода его рыжая воняла прелой травой и старыми шкурами, щекотала мне рожицу, и я хихикала да смотрела сквозь неё, как свет костра тает и на радуги рассыпается… Эх, отец мой, отец… папка мой, прощай! Увидишь бабку – обнимай старую дрянь за меня. А увидишь Стрелу… ничего не говори, я сама ему всё скажу.
Только одно ему расскажи – что покинула я лес навсегда. Нет у меня больше дома, отец. Обездолена я, как пыль на ветру растаю, растреплюсь теперь по всему белу свету…
Всё, что моё теперь – этот вот серый неказистый конь, желторотая парочка ярмарочных дураков да любимый нож.
* * *
– Слушай, Енот, – говорю я. – Тут кое-что вдруг дотрехало до меня. А кто повозкой-то править будет, ась? Вот как белый день вижу, вы оба два не умеете!
– Не умеем, – растерянно мяукает он и бледнеет. Марихен глядит на него испуганными глазами.
– Как же это я не подумал? – спрашивает он у неё, а она с него на меня глазами перескакивает.
– А чего ты на меня глядишь, я тоже не умею! – пожимаю я плечами да руки на груди складываю. Чего, опять мне выручать? Да как вы остокарасили-то!
Смешок вырвался из горла, за ним ещё один, и вот я уже хохочу Мегги на зависть, заливаюсь, задравши голову к небу. Так и вижу себя: ноги-руки во все стороны узлами завязывающую на базарной площади: «Дамы-господа, пожалуйте сюда, представленье – всем на удивленье!» Эти оба два на меня поглазели да вслед за мной покатились со смеху. И вот стоим, три дурака, за животы держимся, а с чего – да кто бы знал?
– Уф, умора, а? – тычу в плечо шута, слёзы утираем, наржалися.
– Ладно, дамы и господа, полезайте в кузов! – машу я им. А сама пойду, что ли, потыркаюсь – где там у лошади чего. Небось, не велика наука.
– Хорошая клячка, умница!
Погладила спутанную, грязную гриву, потрепала костяную мордаху. Неказиста-то неказиста, а всё одно – истинное сокровище! Живой, тёплый зверь, да ещё и мой! Взаправдашняя моя коняга, братцы! У-у-у, ноздри какие, ноздрищи бархатные! Красавица на меня сливовый глаз скосила, покивала да фыркнула – поехали, мол, чего вымораживаться? Я улыбнулась и чмокнула её в шерстяную кость скулы.
Глядит на меня, ухом подёргивает: «Дак ты чего, править-то и правда не умеешь лошадью?» Не-а, подруга, не умею. Но ты ж у меня не дура, небось, а? Эх, гори-пропадай! Сама повезёшь, не впервой, поди, тебе. Поехали!
– Эй, там, в колымаге! – весело крикнула, обернувшись. Шут и Марихен высунули довольные, улыбчивые рожи. – Готовы, господа циркачи? Они засмеялись, закивали – ну дети, ей-богу!
Умостилась на козлах поудобнее, ноги свесила – дорога-то дальняя. Где ещё задницу размять придётся, кто знает? Уф-уф, а дышать-то как сладко… а небо как манит…
Что ж, братцы. Идите обниму, что ли. Нескоро свидимся. Досвиданьица, черти! Не держите уж зла.
