Юрий Витальевич Яньшин
Формула Бога. Восхождение
– Давай-давай, проходи быстрей, да руки вымой. Я уже третий раз разогреваю обед, а ты все не идешь и не идешь. Суп сготовила, твой любимый. С фрикадельками. Да холодец – с утра еще сварила. Ноги задние. Свиные. Хорошие, – буквально на одном дыхании выпалила она пулеметную очередь. И не давая ему вставить хоть слово, опять застрекотала, уже подавая полотенце:
– Ну что? Опять совещались? И чего совещаться?! Все равно ни о чем так и не договоритесь! Оставили бы вы их в покое! Чай сами разберутся, как им жить…
Все еще не растерявшая женской красоты и природного обаяния провинциальной жительницы она по-прежнему без остатка отдавала сыну свою доселе нерастраченную любовь, поэтому изо всех сил считала для себя необходимым быть в курсе всех событий сопровождавших ее «ненаглядную кровиночку». Эта забота порой тяготила его, особенно если проявлялась на публике, но к которой он уже за свои годы привык и считал неотъемлемым атрибутом своей холостяцкой жизни, находя в этом иногда и свои приятные моменты. Войдя на кухню усевшись за стол, как следует, наперчил наваристый от третьего разогрева суп.
– А ты, мам? – спросил он, указывая глазами на кастрюлю.
– Да что ты, сынок?! Я пока варила, да разогревала, помаленьку уже и наелась.
– Нет-нет! – не согласился с ней сын. – Так дело не пойдет! Раз обедать – так вместе! А то, что же получится, я буду есть, а ты смотреть?! Наливай и себе!
– Ну, разве, что половину половничка за компанию, – смущаясь, проговорила она, тронутая заботой сына и плеснула себе немного в тарелку.
Ему всегда нравилась материна стряпня, поэтому он целиком и полностью отдался процессу поглощения пищи. Мать же не столько ела, сколько продолжала изливать на сына потоки слов, казалось порой вовсе лишенных какого бы то ни смысла, часто перескакивая с одной темы на другую. Он почти не обращал внимания на материнское щебетание, лишь кивая и иногда поддакивая через примерно равные промежутки времени, чтобы создать о себе впечатление внимательно слушающего. За три с лишним тысячи лет совместного проживания, сына с матерью, они достаточно хорошо изучили манеры и повадки друг друга. Она, например, хорошо знала, что выспрашивать сына о чем либо «по горячим следам» не имеет смысла, он в лучшем случае, просто отделается парой ничего не значащих фраз и замкнется в себе. Зато стоит только проявить терпение и обождать допросом, как он сам, без всякого к тому побуждения, расскажет и о проблемах, и о заботах. Он в свою очередь тоже хорошо изучил свою мать, поэтому прекрасно знал, что ей для беседы не нужен собеседник как таковой, ей достаточно всего лишь его присутствия, чтобы было кому выговориться, рассказать о новостях на работе и дворовых сплетнях. Правда, он не переставал удивляться ее неиссякаемой энергии, работая диспетчером пассажирского терминала «Космопорта» и не испытывая недостатка в общении, она еще ухитрялась принести и домой заряд нерастраченной энергии.
Вот и сейчас ее воркованье не слишком-то заинтересовало его, занятого анализом только что окончившегося совещания. Он и дальше бы не обращал внимания на речи матери, механически кивая и поддакивая как всегда, если бы не уловил краем уха настойчиво-вопрошающие нотки в ее голосе.
– А, что!? – встрепенулся он, все еще не доходя до смысла ее речей.
– Да ты меня не слушаешь совсем! – тоном обидчивого ребенка заявила она, что было ей в общем-то не свойственно до сих пор.
– Слушаю-слушаю! Просто отвлекся немного, уж больно суп хорош! – сказал он, ловко вывернувшись, вовремя сделав удачный комплимент.
Мать сразу зарумянилась от сыновней похвалы:
– Давай я тебе добавки налью! – тут же дернулась она к еще не остывшей кастрюле.
– Не-не, а то места для холодца не останется! – возразил он, улыбаясь. – Так, что ты там говорила про соседку?
– Я говорю, – с энтузиазмом подхватила она, – что у нашей соседки из второго подъезда – бабки Эфанды, внучка из деревни еще в прошлом году приехала в институт архитектуры поступать. Помнишь ее?
– Неа, – почти не задумываясь, ответил он. – И что с ней?
– Да, ничего, просто говорю, что она уже на второй курс перешла. Я вон, утром, когда выходила, смотрю, она бежит. «Здравствуйте, – говорит, – тетя Алфея! Как вы!? Как сынок ваш?!». А сама вся из себя ладная такая. Крепенькая, да румяненькая, а уж улыбнется, так прямо солнышком засветит! Вот, что значит деревенская порода, а не то, что городские нынче – сухоядение одно!
– Ну да, – не стал спорить он с матерью, чуя подспудно, куда та клонит, – солнце, свежий воздух, природа кругом натуральная, от чего бы и не быть крепкой, да румяной?
– Вот и я том! – радостно закивала мать. – А уж до чего вежливая, да ласковая! Никогда не пройдет мимо, чтобы не поздороваться. И все о тебе норовит спросить: как ты, да что там у тебя. Где только и высмотрела тебя?! Ты же у меня нигде и не бываешь. Дом – работа, работа – дом.
И тут только он припомнил, что несколько раз встречался с этой всегда улыбающейся и действительно симпатичной девушкой. Один раз даже как-то помог ей донести да квартиры полные сумки чего-то тяжелого. Девушка и впрямь была всем хороша, но, по мнению Господя не слишком серьезна, да и молода. А с молодыми, с некоторых пор он как-то опасался завязывать далеко идущие отношения. А если сказать еще честнее, то вообще старался избегать отношений с женским полом. Еще не до конца зажили прежние раны.
– Да ладно тебе мама наговаривать почем зря! Подумаешь, разок поинтересовалась? Ну и что здесь такого особенного?
– А вот и не разок! – подхватила мать, стараясь развить начатую ей тему, одновременно убирая пустую тарелку и ставя другую – с холодцом. – Все время о тебе спрашивает! Мне ли, как женщине не почувствовать, что раз выспрашивает, значит запал ты ей чем-то в душу!
– Ой, мама, не выдумывай! Да и не было меж нами ничего, чтобы в душу западать. Так, просто помог однажды сумки донести до квартиры.
– И ничего-то я не выдумываю! – вскинулась Алфея. – А только и ты меня должен понять! Не маленький поди уже! Четвертую тысячу как-никак разменял. Пора бы уж и о семье своей задуматься!
– Ты моя семья! О тебе и не забываю! – попробовал подольститься он к ней.
– Я от тебя и так никуда не денусь! – махнула она в его сторону рукой. – А только уже пора ясному соколу в дом голубку привести!
– Зачем соколу голубка? Он ее заклюет. Ему соколиха нужна.
– Не придирайся к словам! Знаю я, о ком ты все время думаешь! – погрозила она ему пальцем. – Все о Марии никак не забудешь! Так нет ее! Ушла давно. А мне внуков нянчить уже пора приспела. Хочу видеть продолжение нашего славного рода. Обо мне-то ты подумал?
– У тебя уже есть один, – буркнул он нехотя.
– Что – есть, что – нет?! Я его не воспитывала. На коленях не качала. Пришел взрослым, повертелся-покрутился и ушел, как и его мать.
– Вот вечно ты так! Даже поесть спокойно не даешь! – неожиданно даже для самого себя вспылил Господь, отодвигая тарелку с почти нетронутым холодцом.
– Вот оно как?! Я же еще и виновата?! – моментально вспыхнула Алфея. – Дожила! Матери родной уж и слова вымолвить в доме нельзя! Скоро ей рот скотчем заклеивать будет сынок родимый!
И не закончив тирады начала тихонько всхлипывать, утирая передником нежданно набежавшие слезы.
– Да что же это такое?! – вскинув руки к вискам, чуть не провыл он. – Когда же, наконец, кончится этот прессинг?! Ни дома, ни работе нет мне покоя!
С этими словами он вскочил, едва не опрокидывая стол, и раненым зверем метнулся прочь из дома. Уже выскочив на улицу, ощутил какой-то непонятный дискомфорт. Поглядел вниз, на ноги. Так и есть. Забыл в горячке надеть туфли, поэтому выскочил прямо в домашних шлепанцах на босую ногу. Подняться домой, чтобы переобуться? Глупо. Сначала нужно было прийти в себя. Подумать обо всем хорошенько. Привести в равновесие чувства и мысли. Огляделся по сторонам. Лавочка у подъезда была пустой, по причине довольно ветреной погоды. Сел, не ощущая голыми пятками весеннего холода. Разом накатили воспоминания. Воспоминания были о ней, о Марии.
Он встретил ее еще совсем юной двенадцатилетней девушкой-подростком. Она шла к храму, послушницей которого состояла вот уже несколько лет, и несла на плече высокий кувшин с водой, ловко и грациозно придерживая его одной рукой. Тогда, помнится, его поразило сходство юной, гибкой и стройной как кипарис девушки с кувшином, который она несла. Он тоже был высокий, стройный, с таким же высоким и узким горлышком и такими же изящными и тонкими ручками по бокам, как и ее руки. На него вдруг что-то нахлынуло необычайно теплое и нежное, которое он не испытывал еще никогда и не с кем. Он, пожалуй, единственный раз в жизни потерял душевное равновесие и не смог сдержать своих эмоций. А дальше было все как во сне – захватывающем и неприятным одновременно. Он не мог предстать передней в своем истинном виде, ибо его необычный вид и облачение, защищающее окружающие живые существа от радиации исходящей от него, могли ее напугать. И уж тем более не могло идти речи о каких бы то ни было отношений высокого порядка. Но ему так нестерпимо захотелось прижаться к ней, обнять, соединить свои губы с ее нежными и еще никем не целованными губами, и наконец слиться с ней в одно неразрывное целое, что он окончательно потерял голову и стремглав понесся к Яхве. Тот, все еще чувствуя за собой некое подобие вины за восстание двухсот нефилимов, не смог отказать старому приятелю в просьбе адаптировать геном его семени к человеческой женской яйцеклетке, попутно сняв с него радиационный фон. В течение двух дней, эта изнурительная работа, которую Яхве выполнил сам, не доверяя рукам помощников и лаборантов, была завершена. Все свободное от лекций время, Господь, словно загипнотизированный неведомой силой, старался проводить возле обзорного экрана, наблюдая за Марией, отлучаясь домой только на ночь. За два прошедших на Сирении дня, на Земле прошло почти два года. За это время Мария стала еще красивее. Ее телодвижения и походка, стали еще более женственными и плавными, а черты лица из подросткового приобрели овальную нежность и завершенность. А дальше было то, что приблизительно описывала на своих страницах земная Библия. Понимал ли он тогда на какой стыд и позор обрекает невинную девушку? Осознавал ли он, какие страдания причиняет ей, суетливо выдавая замуж за старика, чтобы хоть как-то прикрыть ее от осуждающих глаз людей? Думал ли он о ее чувствах, когда заставил выйти замуж за не любимого? Сейчас, сидя на лавке в шлепанцах на босу ногу он еще и еще раз корил себя за это. Любил ли он ее или же просто хотел таким способом удовлетворить свое эго? Этого теперь он уже и сам не знал. Вся эта сумбурная история для него длилась чуть меньше двух месяцев, а на Земле в это время прошло почти пятьдесят лет. История, в которой архангел Гавриил принимал непосредственное участие, за что и получил свою Большую Ангельскую Звезду. История, в которую были посвящены кроме Гавриила только мать и Яхве, даже с учителем он не решился поделиться в полном объеме. Однако, тот, чувствуя, что за этим стоит что-то сугубо личное, отнюдь не настаивал на какую либо эксклюзивную информацию. Ему стыдно было сознаться, что он участвовал в том, в чем еще так недавно обвинял мятежного Люцифера. Все это непродолжительное для него время он не упускал ее из виду, как мог, старался оберечь от перипетий судьбы до тех пор, пока не окончила она свой путь земной. Он знал, как она выглядела в последние дни своей жизни там, на Земле, поэтому был готов к тому, что увидит убеленную сединами, преклонного возраста женщину, шестидесяти трех лет от роду. Какого же было его удивление, когда перед ним предстала, доставленная серафимами на Сирению, молодая, не старше тридцати лет женщина в полном расцвете своей красоты. Что тому стало причиной – неизвестно, возможно, что ее организм, получивший внутреннюю встряску сорок восемь земных лет назад, а может тому послужило двойное прохождение по тоннелю Ротонного Луча – с Земли на Платформу, а затем с Платформы на Сирению. Как бы там ни было, но он не сразу смог прийти в себя при виде таких поистине волшебных трансформаций. В отличие от него, она была совершенно спокойна, так как уже имела некоторое представление о том, что ее ожидает из рассказов сына, который еще пятнадцать лет назад был на Земле, когда ненадолго вернулся, чтобы дать последние наставления своим последователям и ученикам. И в этот раз, прежде чем отправиться на Сирению, ей пришлось некоторое время побыть на Платформе ради прохождения реабилитационного периода. Разумеется, что она успела погостить у сына, преподававшего «осязаемую философию» в одном из вузов Рая.
Господь никогда не слыл записным красавцем, но и уродом его назвать тоже было нельзя, об этом постоянно свидетельствовали призывные взгляды, кидаемые на него сиренианками время от времени. Он и сам чувствовал свою не слишком броскую, но устойчивую мужскую привлекательность. И когда Мария встретилась с ним, то он приложил максимум усилий, чтобы эту привлекательность повысить. Для начала он поселил ее в большом и красивом доме с прекрасным садом, незадолго до этого построенном по его заказу на одной из планет Содружества. (Товарно-денежные отношения в Сиренианском Содружестве ушли далеко в прошлое, поэтому любыми материальными благами мог воспользоваться каждый из его граждан, подав соответствующую заявку в профильную структуру). Затем ознакомил ее со всеми новинками, как технического, так и социально-экономического характера. Взял отпуск на кафедре, где продолжал усердно трудиться, и устроил для нее целую экскурсию по мирам и созвездиям населенным сиренианцами. В общем, как мог, постарался быть обаятельным кавалером для привлекательной дамы своего сердца. Он надеялся зажечь в ее глазах любопытство, привлекательность обещанного комфортного существования, благодарность. А в конце этого незамысловатого пути, пробудить в ней искры любви, к нему, которому она обязана всем этим. Применительно к данной ситуации его мысли не отличались оригинальностью и шли в русле общепринятых мужских представлениях о женских предпочтениях и логике. Каково же было его разочарование, когда в ее глазах вместо искорок удивления, заинтересованности и тайного обожания, видел лишь дежурное почтение к нему как к экскурсоводу, которого нельзя ни в коем случае перебивать, иначе он начнет свой рассказ с начала. Это и шокировало и обижало его. Порой складывалось впечатление, что это не он, а она старше его на целую эпоху, и только ее врожденная воспитанность не дает ей откровенно зевать при виде всех его потуг. Наконец, исчерпав все свое терпение и фантазию, он решился напрямую спросить у нее, согласна ли она на официальное оформление отношений с ним. И хотя он не слишком-то надеялся на ее положительный ответ, в свете нынешнего общения, но никак не предполагал, что он будет таким обескураживающим.
– Официальное оформление?! Отношений?! – спросила она, резко выгнув правую бровь.
– Ну да, – как-то неуверенно промямлил он, разом стушевавшись от ее взгляда классной руководительницы. – Мы же с тобой взрослые люди. Понимаем что к чему. В конце концов, у нас имеется сын.
– Теперь, это значит, так называется: «официальное оформление»? А до этого, стало быть, наши отношения носили неформальный характер?! Я правильно поняла?
К манере некоторых людей отвечать вопросом на вопрос, Яхве явно приложил свои ручонки. Господь поморщился, его явно коробили слова о «неформальном характере» отношений:
– Я может быть, суховато выразился, но из-за этого не стоит так придираться к словам. У меня просто нет опыта в разговорах на подобную тему. Мы же, как я уже сказал, далеко не дети. А я не знаю, как еще выразить к тебе мои чувства, и каким еще способом сделать предложение руки и сердца.
– Надо же?! Какие высокие слова: отношения, чувства, предложение руки и сердца… Я сейчас растаю от нежностей, обрушившихся на меня. А где ты был сорок девять лет назад?! Где было твое предложение?! Ты ведь уже тогда не был бездумным юношей. По меркам твоего мира это было всего лишь два года назад.
– Да. Я полюбил тебя со всей искренностью, как только увидел, там у ручья… И да, я уже тогда не был мальчиком, но разве я виноват в том, что ты разожгла в моей душе пламя страсти, и разве я не кинулся в это пламя с головой, презрев все преграды – технические, биологические, пространственные и временные. Разве не бросил я на алтарь своей любви запреты, наложенные ранее, свою репутацию, в конце концов?
– А разве это ты сочинил в честь своей возлюбленной «Песнь песней», которую я могла бы шептать тебе?! Разве отверзлись в ночи твои губы, произнося звуки моего имени? Нет. Не шептали. Вот и сейчас, до тебя спустя две тысячи лет дошла мысль сделать мне предложение. А где ты был раньше?! Где было тогда твое предложение?!
– Не говори, ерунды! – воскликнул он, перебивая ее праведную тираду. – Ты прекрасно знаешь, что я не мог это сделать чисто физически! Мы с тобой были на разных биологических основах. Мы даже сейчас не одной, хоть и гораздо приблизились. Не мог я тебе шептать слов любви, ты бы просто сгорела в муках за пару дней. И появиться в антирадиационном облачении перед тобой тоже не мог. Ты бы просто сбежала, испугавшись моего вида.
– Значит, слов любви сказать не мог, а все остальное смог?! Не постеснялся, не спросив согласия?!
– Я не говорю, что не виноват перед тобой. Да, в тот момент я поступил некрасиво…
– В то момент?! Это, оказывается, был всего лишь момент, помутивший вдруг ненадолго рассудок?! Не букет из тамариска или олеандра ты поспешил мне дарить, а полетел в лабораторию к Яхве! Говоришь, положил на кон свою репутацию?! А что ты думал о моей репутации в это время?! Поручил своему подручному сводне – Гавриилу улестить старика Иосифа, чтобы он принял твой грех на себя?! И что ты ему за это пообещал? Тоже райскую жизнь?
– А разве он не в раю?!
– Рай и так бы от него не ушел. Сын рассказал мне о механизме попадания на Платформу. Так, что ты думал обо мне, выдавая меня быстренько замуж, за нелюбимого и уже ни к чему не способного старика?!
– Он дал обет не прикасаться к тебе.
– До рождения сына, – поправила она его. – А потом?! Ты хочешь сказать, что любил меня, видя, как я делю ложе с нелюбимым мною человеком?
– Не терзай меня больше, чем я сам себя! – огрызнулся он. – Но все же не забывай, что ты, служа в храме, была изначально предназначена Богу.
– А ты у нас значит Бог?! – уперев руки в боки, хрипло засмеялась она неприятным голосом. – Да. Я хотела с детства служить Богу, всеми своими силами. Хотела помогать ему в делах праведных, быть его слугою, а не объектом вожделений.
– Так вышло. Не я назначил сам себя на эту должность, а вы сами, посылавшие мне мольбы на протяжении тысяч лет, – потупив глаза, ответил он.
– А сын?
– Что, сын? – не понял он.
– Ты сказал, что у нас есть сын.
– Разве это не так?! – вскинул он брови.
– Нет. Не так. Какое твое участие в судьбе сына?
– Какое, говоришь? – изумился, и одновременно нахмурился Господь. – А разве не я предупредил вас об «избиении младенцев»? Разве не я послал вам волхвов с дорогими подношениями?!
– Помню. Спасибо. Спас. Но я сейчас не об этом.
– А о чем же? – опять удивился он.
– Ты и вправду думаешь, что на этом заботы отца о сыне заканчиваются? – в свою очередь изумилась она.
– Нет, конечно, но…, – не нашелся он сразу с ответом.
– Вот именно, что «но». Отец не тот кто породил, разбрасывая свое семя семо и овамо, а тот, кто воспитал, отдавая ребенку последний кусок хлеба, тот кто не спал ночами, укачивая колыбель, тот кто учил его ходить и тот, кто учил ремеслу и жизни. И я навсегда буду благодарна Иосифу за это. Это наш с ним сын. Не твой.
– Я тоже внушал ему добродетели, как мог, в тех непростых обстоятельствах. Когда сам, когда через посредников. Но я никогда не упускал его из виду.
– Я не знаю, что ты там ему внушал и как. Зато я точно знаю, что это ты всячески искушал его незадолго до того как его схватили.
– Я укреплял его дух! – не выдержал Господь.
– Да. Укрепил. Ты всех так укрепляешь своими бесконечными искушениями и проверками, начиная с прародительницы Евы! Ты един в двух лицах! Какой же ты настоящий из них?
– Какая еще Ева?! О чем ты?
Вопрос о Еве она просто проигнорировала. Как истинная дочь своего народа, она давала ему возможности хоть как-то перехватить инициативу в этом сложном споре двух правд и двух истин.
– У тебя все кругом неправы. Один ты прав всегда и во всем. Где сын твой, Иисус?
– Ты прекрасно знаешь, где он. Ты только что была у него.
– Да. Тебе об этом донесли твои крылатые клевреты, или ты сам соизволил узнать? – чуть насмешливо проговорила Мария.
– Какая разница? И зачем ты об этом спрашиваешь.?
– Затем! Даже сын твой, плоть от плоти и кровь от крови и тот не с тобой. Даже он не понимает тебя. Может причина кроется в тебе?
– Ты ошибаешься. Он не со мной, не из-за меня. Просто на Платформе у него больше шансов для самореализации. А здесь он рисковал быть предметом всеобщего досужего любопытства и не только досужего.
– Все мы, всего лишь подопытный материал в твоих руках и в руках твоих соплеменников. Ты – великий ученый. Может быть ты даже самый великий ученый всех времен и всех народов. И я отдаю должную дань твоей учености. Но ты плохой отец и видимо был бы плохим мужем, повернись история другим боком. Ты – одержим наукой в чистом ее виде. Кроме нее тебе никто не нужен. И я буду не нужна после того как ты насытишь свое самолюбие.
– Я знаю. Когда хотят во что бы то ни стало обвинить кого-нибудь в чем-то, то всегда находят и предъявляют хорошо выверенные и откалиброванные факты, не учитывая обстоятельства, противоречащие им. Это, во всех случаях, очень удобная и беспроигрышная позиция.
– Я не гожусь на роль обвинителя. Я просто хочу понять, какие еще неведомые цели ты преследуешь, делая мне подобное предложение?
– Ты с ума сошла! Какие еще цели может преследовать мужчина, делая предложения женщине?!
– Не знаю. Ты из всего можешь находить пользу. Ты очень рационален.
– Хорошо, – усталым и уже безразличным голосом проговорил Господь. – Я понял, что дальнейший разговор в данном направлении не имеет перспектив, по крайней мере, для меня. Что ты хочешь?
– Я хочу, чтобы ты отправил меня на Землю.
– На Землю? Но зачем? И что ты там будешь делать?
– Я не желаю, подобно Петру, оставлять Рим.
– Что ты там будешь делать? – повторил он свой вопрос.
– То же, что и ранее делала – утешать страждущих, вселять в них надежду и укреплять в вере. – начала Мария, а потом будто боясь, что ее собьют с мысли, заговорила быстро и страстно. – Я не умею ходить по воде и исцелять прикосновением рук, как мой сын. Но зато у меня есть знание будущего. Моя вера укрепилась, от уведенного в Раю. Но моя вера укрепилась не в тебе как вездесущем и непогрешимом, а в людях, чьи поступки явились мерилом их дальнейшего существования уже на новом месте. И хотя в прежней своей жизни я представляла райскую жизнь совсем по-другому, увиденное мной, нисколько меня не разочаровало. Вместо праздного безделья и пустого славословия в адрес некоторых, люди в Раю, или как вы говорите на Платформе, живут полной и насыщенной жизнью. Живут своим трудом, испытывая радости и печали, но избавленные от внутреннего и внешнего ежечасного подавления. Живут в мире и согласии с природой и с собой. А главное, что имеют возможность реализовать свои мечты. Никто из вас не задумывался, что именно реализация своей мечты поднимает человека , а вместе с ним и все общество, на другую ступень развития, где тоже появляются новые мечты и возможности их реализовать. Так они и движутся рука об руку – мечты и возможности, подтягивая друг друга. Я наверно слишком сумбурно выражаюсь и меня трудно понять. Прости.
– Разве я не делаю то же самое, только, в гораздо больших масштабах?! Разве не я указываю им дорогу в правильном направлении? Разве не я и напрямую, как это было с Авраамом, и через посредников, коей являются основные земные религии, предлагаю человечеству шанс на развитие без самоуничтожения? В конце концов, разве не я построил эту Платформу – воплощение самой заветной мечты землян о бессмертии? – упрямо и недоумевающее от того что она не видит очевидного, проговорил он.
– Вот, в этом весь ты. У тебя на первом месте стоит «я», – с сочувствием в голосе проронила она.
– Да! Да! Я весь в этом! – уже прокричал он. – И я горжусь собой! У меня есть к этому законные основания! Это я поднял проблематику таких цивилизаций как ваша. Это я сломал бытовавшие стереотипы о невозможности уберечь вас от самоубийства! У каждого своя колокольня, с которой он вещает свои истины! И со своей колокольни, ты, безусловно права! Но ведь и у меня тоже есть своя колокольня! И с нее я вижу дальше! Или может скажешь, что я должен все бросить и пустить дело на самотек?!
– О чем ты говоришь?! У тебя даже левая рука не знает, что творит правая. Ты даже не замечаешь, что ты сам – одно большое противоречие. Дав свободу воли людям, ты тут же принимаешься наказывать их за это. Вспомни Содом с Гоморрой, Великий потоп, Вавилонскую башню, наконец. Мало?! Разобщив людей, ты же сам себе осложняешь всю дальнейшую работу.
– Мало! – разозлился он. – Не выжги я вовремя эту извращенческую заразу и она расползлась бы по всей планете. И человечество просто бы перестало существовать еще тогда. Великий Потоп был, не спорю, но он имел под собой чисто технический сбой в результате предшествующего оледенения (Рассказывать, что потоп случился в результате действий простой уборщицы, он благоразумно не стал, чтобы окончательно не уронить свой авторитет). А уж священники потом подвели под это происшествие религиозную базу. А что же касается Вавилонской Башни, то, во-первых, люди и до этого разговаривали на разных языках и наречиях, вследствие физиологических особенностей строения носоглоточного аппарата у представителей различных рас. Во-вторых, в ее крушении люди виноваты сами. Я не мешал им. Думал, ладно, пусть потешат свое тщеславие – доберутся до высот с разряженной атмосферой и успокоятся. Так кто же мог подумать, что эти бестолочи мало того, что проигнорировали закладку фундамента на должную глубину, мало того, что они решили строить ее с прямыми, а не конусовидными стенами, так они ее еще принялись строить из кирпичей! Кирпичей! А ведь я предупреждал их, чтобы они не строили ее хотя бы рядом с городом. При сейсмической активности в данном регионе, сильных ветрах, при большой «парусности», ты представляешь, что бы было, упади эта махина на город?! Это хорошо, что она ссыпалась внутрь самой себя. А в-третьих, ты бы поменьше увлекалась церковной беллетристикой.
– Знаешь ты кто?! – воскликнула она.
– Ну?
– Ты умный, но злой врачеватель людских ран. Ты опытный и умелый целитель, зашедший в барак для прокаженных. Ты поставил правильный диагноз и назначил лечение, написав рецептуру горькой микстуры на бумажке… И вышел. С твоей точки зрения ты сделал все правильно. Но ты вышел из барака. Отстранился. А кто будет выхаживать больных?! Кто будет готовить и подавать им лекарство? Кто уврачует их раны? Здоровых-то нет! Кругом такие же больные. Ты погляди на Землю! Там же, куда не кинь взор, везде плач и погребальный стон, то от войн, то от болезней, то от несправедливостей жизни! А ведь твою рецептуру они даже прочесть и понять зачастую не в силах, так как неграмотны.
– Люди должны излечиться сами! Я не могу стоять рядом и утирать каждый сопливый нос. У меня не сто рук и раздваиваться я пока тоже не умею. И не забывай, что у злого, как ты говоришь, врачевателя еще куча таких же бараков, где его тоже ждут! Или их бросить?! Пусть подыхают, даже без надежды на исцеление?! Спасая одних, я невольно обрекаю на гибель других.
– Но пойми и ты, – парировала она его тираду, – что оставив не долеченными больных в этом бараке, ты обрекаешь все свои прежние труды насмарку. Ты вынужден будешь всю жизнь бегать по баракам, раздавая правильные рецепты, и не вникая в результаты лечения, а люди все равно будут умирать. А в итоге не получится никакого лечения. Нельзя излечиться наполовину. И сам ты так до конца и не будешь знать, так ли хороши твои рецепты. Круг замкнется, а результата не будет. И твоя блестящая теория потерпит крах. Она и сейчас, если честно сказать, не слишком оправдывается. Но и это еще не конец…
– А что?! – с нескрываемым беспокойством уставился он на нее.
– Закончится все тем, что разочарованные в твоем «лечении» они сначала подвергнут сомнению твою божественность, а потом и вовсе проклянут! – закончила она на высокой ноте и оборвала.
Помолчали. Видно было, как капельки пота блестят на его висках.
– Что конкретно ты собираешься предложить мне делать? – махнув рукой на строптивую женщину, спросил Господь.
– Тебе? – спросила она в свою очередь, взглянув на него, как будто увидев впервые. – Ничего. Просто я хочу принять участие в исцелении до полного выздоровления хотя бы одного мира. Кто-то же должен утирать сопливые носы, если ты занят более важными делами. Я согласна это делать. Моей маленькой колоколенке этого будет достаточно.
– Все-таки хочешь оставить меня одного? – тихо спросил он. – Ты бы могла заниматься этими делами и не уходя. Работа бы нашлась, как раз по твоему желанию – врачевать и утешать…
– Ты не остаешься один. С тобой твои соратники и твоя работа, – так же тихо ответила она.
– Это все так. Но кроме работы и соратников у каждого должен быть кто-то, кто гораздо ближе. С кем можно было бы поделиться сокровенным
– Ты уже поделился однажды, своим сокровенным, – фыркнула она, но наткнувшись на просящий и беззащитный взгляд собеседника, осеклась. – Прости. Я не могу. Не могу сейчас. Лужайка, на которой росли мои цветы, выгорела под лучами безжалостного солнца. Там остался один пепел. Нужно долго вновь поливать ее, чтобы новые ростки вновь появились на свет. А для этого нужно время и терпение. Большое терпение и большое время.
– Значит, я могу надеяться на то, что ты уходишь не навсегда?! – с надеждой заглядывая ей в глаза, спросил он.
– Да. Я прошу тебя послать меня в эту, как она называется не помню… Ах, да, командировку. Смешное название, – без смеха проговорила Мария.
– Но ведь из командировок принято возвращаться?! – ухватился он за спасительную мысль.
– Да. Чтобы получить советы и указания и вновь отбыть в следующую, – сказала она, уже собираясь уходить туда, где ее ожидали топтавшиеся от безделья серафимы.
