Александр Матюхин
Ожившие кошмары
– А ты не нукай. Отдать – не отдам, – при этих словах толпа грозно заворчала и зашевелилась, как один злобный зверь. – Но и ложится поперёк не буду: давно здесь живу, правильно говоришь – знаю. Девку он отведет, – и как до этого Никифор, на меня пальцем ткнула. – А вот за это костьми лягу. И лучше тебе, Спиридоныч, ногу через меня не заносить.
В воздухе словно напряжение сгустились, хотя казалось, куда уж больше. Толпа даже назад малость отхлынула, а Никифор как-то смущенно переминаться начал и прокашлялся, точно поперхнулся, убавил в облике значимости.
А я совсем что-то понимать перестал. На парней глянул: у тех то же на лицах. Вроде же драться сейчас надо было, своих отстаивать. И что? Все?
– Марфа Никитична, да как же так-то? Мы же только что об этом? Не поведу я! – растерянно начал я, постепенно опять заводясь.
Никитична повернулась ко мне, и я как-то сразу понял, что толпу присмирило: из темных колодцев ее глаз словно нечто древнее глянуло и душу мою за грудки к себе притянуло – изучило, взвесило, обратно в пыль у ног уронило. И тут же отхлынуло давящее присутствие – пожилая женщина напротив, смотрит устало.
– Это часть способа того, гостенёк. Сам спрашивал – помнишь? Разъяснить времени не было, как видишь. Ну да ты погоди, сейчас Нюрку поведем, я тебе обрисую, что сама знаю. Ну что, пошли? Эти долго ждать всё равно не дадут. Испугались пока, да и тот страх не слабее будет.
– Мне это… Щас я, в дом заскочу, – сказал я вдруг пересохшим ртом. – Пошли, мужики.
Девчонки разволновались конечно: что происходит, да что случилось. Рассказывать им всё не хотелось: пришлось как-то общими фразами отделаться, что тревожность только повысило. А когда я сказал, что сейчас уйду одно дело порешать, но скоро вернусь, а они пока с Серёгой и Саней дома посидят, тут вообще такое началось… Причём не знаю, кто больше орал, девчонки со Светкой во главе или Серёга. Саня-то молчал, как обычно. Правда сказал потом, что со мной пойдёт, что важно это. Чем маслица хорошо в огонь подлил: Серёжа начал на чистом матерном говорить, даже для связки простые слова вставлять перестал, а Наташка плакать взялась.
Не знал я, что уже с этой истерикой вселенской делать, но тут Никитична вошла – спасла ситуацию. Чего уж там девчонки в глазах её увидели – я-то что помню, да может у них по-другому было, по-женски, – но сразу присмирели.
– Вот и правильно, неча галдеть. Мужики у вас справные, по таким раньше времени не воют, – сказала она им наставительно, а Светке добавила, – а тебе, на вот – веревочка. На руку ему завяжешь – покажу, как, – и слова подскажу нужные. Так верхней будет.
Серёга уж было хотел что-то там, как он любит говорить, по сути сказать, но и его Никитична опередила:
– А ты, орёл, девок давай стереги. Я там тебе в сенях даже ружьишко поставила на всякий. А то с топором ты уж больно грозный. А Сашка нас только проводит. Как раз, что сказать надо, дозреет.
Серёга увял, но тут же приободрился, покивал согласно и подался в сени – угадала Никитична с мотивацией. Кто она вообще такая? Знахарка что ль или колдунья? Деревенские-то явно всерьёз её принимают. С нашей компанией так вообще влёт разобралась.
Потом Никитична отвела нас со Светкой в сторону, помогла ей завязать на моём левом запястье шнурок каким-то хитрым узлом. Прошептала на ухо слова, которые Светка, в свою очередь, тихо пробормотала, склонившись над этой своеобразной фенечкой. При этом она явно смущалась, но не спорила.
– Так, все, целуй его и идти нам надо, – распорядилась Никитична.
Чувствовал я себя глуповато: обряды, проводы – будто на войну. А впереди вообще ждало нечто мрачное, неизвестное и вероятно жуткое. Так что лучше уж так. В общем, поцеловала меня Светка и пошли мы с Саней за Никитичной.
Нюрка без лишних слов оделась, когда Никитична сказала:
– Собирайся, внученька. Пришло время.
Я смотрел, как этот необычный ребенок так спокойно реагирует на необходимость куда-то идти ночью, причём вероятно даже зная куда. Внутри поднималась отчаянное: неправильно это всё, не должно так быть. С мукой вырвались слова сожаления:
– Блин, дёрнул меня черт попереться гулять тогда. Да и сюда одному ехать.
– Не кори себя. И так не смогла бы я дальше прятать её. Умеют кой-чего, но растёт девка и сила в ней, а я старая уже. Не в эту, так в ту зиму они б ее распознали. А сейчас есть шанс, коли вызвался ты. Думаешь часто такое? – Никитична по-доброму глянула на меня, потом добавила, сверток небольшой протягивая, – на вот, спички да спирта бутылка – сожги там все, если получится. Думается, не зря там избенка эта, привязан к ней дух.
Мы намеренно не торопясь шли по тёмной улице. В общих чертах, в чем способ справится с этим злым духом, мне уже было сказано. Выходило так, что если светлое дитя сопровождал по своей воле человек, то могли они обратно вернуться. Настораживало, конечно, что редко находились добровольцы, и вернулся ли кто, сказано не было. Что происходит там вообще, что увидеть можно? Да и почему сама Никитична не может что-то с этим сделать: кому, как не колдуньям – или кто она там, – с такими делами справляться. На мои вопросы Никитична ответила:
– Не могу: у любых сил законы свои и границы. Их не перешагну и не в желании дело. Прятать вот только справлялась до поры. А про то, что увидеть там можно… Знала б, неужто не сказала бы?
– Я знаю. Ну, точнее один раз был рядом, – сказал вдруг до этого молча шедший рядом Саня. – Меня весной увезли отсюда. А зимой той Машку в лес увели. С ней парень один пошёл, тоже приезжий. А я дома не усидел. Папка к участковому на лыжах в соседнее село побежал – машину не завести было, – чуть не замёрз тогда, да без толку: не пошёл участковый. Папка сам не местный был, на мамке женился, потом узнал про то, как здесь. Не мирился с этим. Вот он убежал, когда началось всё, а мамка не усмотрела. Я проследил за парнем тем, с Машкой. Наши-то все, деревенские, дальше середины тропы не пошли.
Потом Саня рассказал, что он видел, как парень с девочкой дошли до замороженной избушки. Дверь закрыта была. Потом открылась и что-то тёмное из неё вышло. Саня не очень разглядел: издалека смотрел, ближе струсил. Свечки там никакой не было в тот раз, а вот Машка вроде как светилась и Сане показалось, что тот, который из избушки вышел, боится этого, не может к ней сунуться. Затем парень закричал и в лес по сугробам ломанулся, будто тропы позади него не было. А следом почти сразу темно стало. Как до дому домчал Саня не запомнил.
– Парня этого весной только нашли, – закончил он.
– Да, а некоторых, кто геройскими парнями слыли, рассказывают, тех рядом с избушкой находили. Обмороженных, как обожжённых. Словно железо в дикий холод к плоти прикладывали и рвали с мясом прилипшими, – добавила Никитична.
Тут мне что-то совсем боязно стало. На Нюрку глянул: та взглядом ясным и открытым ответила и улыбнулась так, понимающе, что ли, а меня стыдом как ошпарило – девчонка мелкая меня, мужика, вроде как поддерживает, не судит за страх этот.
Подошли к заброшенному дому: в этот раз тропа на месте была, будто и всегда. Точно приглашала, хоть всей толпой по ней иди, но сопровождавшие нас деревенские остановились. Никитична тоже Саню придержала, на меня глянула:
– Дальше вдвоём ступайте. Давай, Андрюшка, на тебя надеюсь, – напутствовала, впервые назвав по родному. Мне чё-то приятно так стало, даже страх отступил.
Пошли мы с Нюркой, тоже спешить не стали. Сделав несколько шагов, я задал вопрос, который с прошлого вечера – серьёзно? всего лишь вчера было? – сидел внутри, а случая спросить не было:
– Я там, когда сознание терял – или умирал, или что там со мной было, – ты же меня звала? И когда чуть в яму не рухнул, вспышка – тоже ты?
– Я, – просто ответила девочка.
– А как?
– Просто ты увидел меня: тогда во дворе. Это как ниточка – так бабушка говорит, – вот я и услышала, когда тебя обманкой потянуло.
– Выходит, если б не я, то и не узнал бы дух этот, что ты есть?
– Не знаю. Но ты хороший: плохой бы не увидел, если бабушка прячет. И она со мной согласилась, когда мы вчера с санками за тобой побежали.
Я и не задумывался о таких деталях: как-то задвинуло сознание на задний план. А ведь и вправду: ещё целый день почти жизни радовался. И всё из-за того, что кто-то и не думает, плохо ему с того будет или как: хороший человек, значит от ямы его отдернуть надо и с санками за ним. А ты тут взвешиваешь, машину бежишь заводить. Лишь бы не вдуматься, понимание внутрь не пустить, не признаться самому себе.
Тропа ещё раз плавно изогнулась и вот: конусообразный сугроб крыши с проглядывающей сквозь изморозь чернотой древних брёвен. В этот раз избушка стояла угрюмой тенью среди белизны заснеженного леса: дверь закрыта, никакого проблеска огонька.
Мы подошли к столбику с обрывком верёвки и остановились. Всю дорогу в моей руке был включённый фонарик. Он и сейчас выхватил из окончательно сгустившейся тьмы детали вставшего перед нами строения. Я вышел вперед. Вдруг в конусе света закрытая дверь дрогнула и начала со скрипом открываться. Невольно отпрянув, я оказался в стороне от Нюрки. В то же время фонарь заморгал, стоп-кадрами проявляя картину словно рывками распахивающейся двери, наполнился обжигающим пальцы холодом и потух. На миг мрак надвинулся со всех сторон, но его тут же разогнало яркое свечение, которое начало исходить от девочки. Она улыбнулась мне, когда я озадаченно глянул в её сторону, держа в руке подведшее дитя технологий.
Из недр избушки, плавно двигаясь вышло нечто. В этот раз я разглядел, что брошенное на топчан тряпьё и впрямь словно налилось материальной сущностью, формируя из складок материала человекоподобную фигуру. Она жадно двинулась в сторону Нюрки, но тут же, точно от преграды, отпрянула от линии свечения, что окружало девочку. Мне послышался разочарованный полустон-полувой, существо на пару мгновений застыло и вкрадчиво двинулось в мою сторону. На лице Нюрки появилась тревога.
Сказать, что я, в свою очередь, встревожился – это ничего не сказать. Страх, оказалось, не так далеко отошёл: так, отступил деликатно, дал себя на миг мужиком почуять. Но тут же обратно вернулся – извини, работа такая – руку протянул и кишки узлом скрутил. Когда существо из избушки лапу плавно протянуло, отмахнулся не из лихости – так, на автомате. Обожгло руку будь здоров – сразу всплыли слова Никитичны о парне, которого словно железом промороженным терзали. Следом я фонарём потухшим вмазал, уже отскакивая – что-то отлетело от жуткой фигуры. Правда ещё один момент выяснился: ей это так, не особо важно: на смену куска тряпья, заиндевевшего в виде грубого подобия руки, которая отломилась от удара, прямо из воздуха нечто из намерзающих кристаллов льда собралось. Похоже нет разницы духу этому, из чего скафандр себе ваять для прогулок в нашей реальности.
Желание бежать окатило волной, все мысли в себе растворило. Нестись так, чтоб без оглядки, когда сердце горлом выпрыгивает и сам не поймешь в какую сторону мчишь. Холодом пронизывающим захлестнуло: будто голый на зимнем ветру или простынь мокрая ледяная на и так озябшее до крайности тело. Тут на левом запястье приятным отдалось, будто кто-то рукой теплой коснулся, стиснул ободряюще, выше ладонью провел, по щеке погладил. Чуть схлынул цепенящий ужас – сам удивился, как на месте остался. На руку глянул – про веревочку вспомнил, что Светка мне по напутствию Никитичны повязала. Удержала, выходит, на краю: вряд ли что доброго было, если б кинулся без разбора со слепыми от страха глазами. Попутно отметил, что ореол света от Нюрки уменьшился и существо тут же в ее сторону вильнуло, словно невтерпеж ему: не прорваться пока, а любое намек достать желаемое – и рвётся в ту сторону.
Тут и Санину историю вспомнил: что убежал парень, а свет возьми и погасни. Выходит, первый дрался, второй ноги сделал, а результат в итоге один: оба погибли и дитя тоже. А как? Ведь свет ее не пускает этого злобного духа, не подвластна ему Нюрка. Так – свет… Он же угасать начал, когда я желанием бежать был охвачен. Это что ж: погиб, сбег – так и так одну оставил. А ведь когда, как она говорит, «увидел» её, ниточку протянул, не то, что себя – меня вытащить смогла. Так, внимание значит… быть с ней… не оставлять… Это, выходит, как с любым ребенком: все вроде знают, что так надо, на поверхности же всё, и говорят постоянно об этом, в книжках умных пишут, а на деле в основном в разное смотрят, не направляют всего себя взглядом на это удивительною создание, даже рядом находясь, одного бросают.
Я, замерев в состоянии осознания чего-то сокровенного, взглянул на Нюрку, увидел всё ту же доверчивость в ответном взоре, внимательно всмотрелся в её облик: чуть вздернутый носик, россыпь веснушек, пробуждающая невольный отклик внутри детская улыбка – немного забавная из-за сменяющихся молочных зубов, – большие ясные глаза, полные живого интереса всем окружающим. И это свечение – такое удивительное. Я понял, что только сейчас словно позволил себе прямо его заметить и признать, поверить, что это правда, это есть, это чудо и оно настоящее.
Улыбка Нюрки стала еще задорней, она даже радостно захохотала, захлопав в ладоши. Ореол сияния рывком раздался вширь, захватив в своё пространство меня и отбросив в сторону опять направившееся ко мне жуткое существо. Теперь уж оно в голос завыло так, что метель вскинулась и от мороза затрещало все вокруг. Даже та основа, в которую материально воплотился злой дух, не выдержала и начала ломаться и отваливаться.
В круг света мороз не проникал, а точнее, холоднее, чем было, не стало. Мы с Нюркой стояли рядом и наблюдали, как мечется в невозможности нас достать страшное существо, как осыпаются с него куски перемороженного ветхого тряпья и льда, всё больше открывая призрачную, напоминающую туман основу, в облике которой начинают угадываться черты очень древней женщины. Всклоченные космы волос, костистое страшное лицо. Тем не менее оно показалось мне чем-то знакомым. «Никитична?!» – вспыхнуло узнавание. Но тут же и понимание подоспело: нет, просто есть некое отдаленное сходство в облике, может родственное, а может по роду деятельности, так сказать. Только вот черты его были гротескно искажены злобой и, возможно, недоверчивым страхом, словно скомкавшим их в гримасе отторжения всего вокруг и заморозившим в таком состоянии на века. В конце концов эта сущность, ещё раз пронзительно взвыв, потянулось струями тумана внутрь избушки и вроде как сползло в подпол.
Тут мысль одна меня дернула. Так уж не хотелось мне ей следовать, в избушку эту жуткую заходить, но все же Нюрку за руку взял, чтобы долго не объяснять, и пошел.
– Осторожно, не провались, – сказал девочке, и указав на лавку, – посиди пока. Что сущность эта к нам сунется, решил не бояться: свечение Нюркино всё внутри заполнило, вроде как заперев собой темный провал. Но крышку на всякий случай я тоже на место задвинул.
Остановился рядом с печкой, скептически осмотрел – может и впрямь, спалить здесь всё и не мучиться? Вздохнул, взял стоящую возле неё в углу кочергу, и стал отбивать подтеки льда. Как-то более-менее управившись, открыл дверцу, заложил валяющиеся тут же остатки дров, щепки мелкие в середину сунул. К ним добавил хорошенько пропитанную спиртом тряпку, в которую, собственно, и была завернута бутылка и спички. Запалил. Пламя вспыхнуло, дым сперва заклубился внутрь избушки, но, видать, дымоход остался целым, и тяга пошла. В печи все сильнее затрещало и защелкало.
Становилось все теплее. Печка долго парила остатками тающего льда, наконец просохла и начала давать ровный жар. Я несколько раз бегал наломать сухих сучьев для добавки. Сперва было боязно, но все обошлось и мне стало спокойней. Стены постепенно сперва потемнели, напитавшись влагой от растаявшего инея, потом начали подсыхать. На небольшой полке я нашел даже чайник, пару кружек и остатки заварки. Почистив посуду снегом, поставил греть натаявшую из снега же воду. Через некоторое время по избушке поплыл аромат свежезаваренного чая. Оглядываясь, чтобы еще сделать, пока он слегка остынет, увидел у изголовья топчана керосинку, стоящую на табурете. Налил туда спирта и поджег фитиль. Теплый огонек лампы добавил еще больше уюта. Преобразилась избушка, жизнью в ней запахло: прибраться бы еще малость, а так вполне милое местечке, не сравнишь с былой жутью. Чем я и занялся, благо веник тоже нашелся.
Нюрка, до этого с интересом наблюдающая за моими действиями, тоже активно присоединилась к наведению порядка. Основной мусор смели, за порог выбросили. Остатки какого-то рванья, щепки, клочки пожелтевших газет я в печку бросил. Стол и лавки от пыли обмахнули.
– Я же говорила, что ты хороший, – сказала вдруг Нюрка, когда мы уже сидели, пили чай и оглядывали результаты наших трудов.
– А сейчас почему так говоришь?
– Ты же тоже понял, что ей плохо? Не злишься на неё.
Тут я задумался: действительно так? Не складывалось, честно сказать, что внутри творилось, во что-то конкретное. Так, ощущения.
– Не знаю. Вот, так захотелось сделать. Просто показалось, что так правильно будет.
Вдруг из щелей крышки подпола начали сочиться струйки тумана – словно и там что-то оттаяло и испарятся взялось, – и постепенно собираться в высокую просвечивающую фигуру. Я внутренне напрягся: неужели нашел злой дух силы справится с Нюркиным свечением, но, когда на девочку глянул: та спокойно улыбалась. Потом в лицо призрачное всмотрелся – изменилось оно. Все так же древнее, но другое – выражение злобы ушло. Просто очень старая женщина, у которой не только ум и опыт разный в глазах сквозит, но и то, что из доброго сердца идет, черты наполняет. Приблизилась она к Нюрке, руку подняла и по голове её погладила. Потом на меня взгляд бросила, кивнула тепло, вокруг с видимым облегчением посмотрела и исчезла. А мы продолжили сидеть, чаек потягивать и молча улыбаться друг другу и чему-то теплому, разлившемуся внутри.
Вдруг раздался стук в дверь. Я пошел открывать: оказалось, что уже рассвело и к нам пожаловали гости. Никитична встретилась со мной цепким взглядом, покачивая головой пробормотала:
– Ну, гостенёк… – потом порывисто притянула к себе за уши, расцеловала в щеки и обняла, как своего.
Сзади уже Серега орал: «Ну, этот везде красиво устроится!», Саня улыбался, девчонки позади опять селфи затеяли, а Светка ко мне протолкалась, влипла всем телом – не оторвать. А я и не старался, если честно – точнее, старался в другую сторону.
Потом сидели уже все вместе. Чай пили и не только: ребята на всякий случай с собой кой чего прихватили, и перекусить тоже. Нормальный такой пикничок сложился. Никитична оглядела всё не торопясь, нас с Нюркой выслушала, о том, как сложилось, в итоге рассудила:
– Хорошо, Андрюшка, что сделал, не как я, дура старая, сказала. А то внучку бы спас, но, думаю, вернулась бы напасть, может и похужее в итоге. Пепелище-то добра бы не добавило, как бы ещё больше во зло не утвердило. Огонь, он чистит конечно. Да здесь, похоже, и не со злобы начиналось, а скорее от неё как раз и боронились. Холод, он ведь и защитой подчас служит – разложения в нем нет, тело и дух крепит. Морозит, спасая и сохраняя. Началось, видать, с того, да не туда подалось. – И Никитична замолчала, видно о чем-то, возможно, ей одной понятном, задумавшись.
– Ладно вам, Марфа Никитична, всё о серьезном! Живы все и даже почти не подрались! Давайте уже рюмочку с нами! – предложил раскрасневшийся Серега до этого отнекивающейся Никитичне. – Давайте, будем здоровы!
– А давай, внучек! – согласилась та и по-молодому улыбнулась.
Мы еще довольно долго сидели, смеясь и вот так, обычным праздником, изживая из этого места остатки былого страха, потом собрались домой. Когда уходили, мы с Никитичной чуть задержались, оглянулись посмотреть на избушку, уютно пускающую в синее небо колечки дыма.
– Детишек здесь собирать буду – сказки читать. Тропинку теперь самим чистить придется, да ниче, пусть привыкают, дорожку готовить да детей по ней водить совсем для другой надобности, – сказала Никитична. – Глядишь – еще кто засветится.
Молча улыбаясь, я думал, что с такой хозяйкой деревенские не забалуют.
– И ты заезжай почаще, чай, теперь не чужой, – добавила Никитична.
Ну а я… Я ясно понимал – приеду. Ну а пока…
– Марфа Никитична, ну что, пойдемте? Оливье само себя не построгает, и девчонки без вас, пожалуй, не справятся – молоды ещё. А если еще какой рецептик им подкинете, так вообще красота. Да и ружье у Сереги изъять надо. Топор, думаю, тоже.
– Топор, мниться мне старой, даже главнее будет.
Я невольно заржал. С таким началом день обещал сложиться прекрасно. Впереди по тропе нам уже радостно махал пока не знавший о предстоящих утратах Серега.
