Александр Матюхин
Ожившие кошмары
Антон едва мог самостоятельно передвигаться. Каждое неловкое движение отдавалось острой болью в глубоких порезах на лице, кровь стучала в ушах, а в искалеченных глазах ритмично отбивался пульс.
– То-о-ши-и-ик, – раздался тонкий, знакомый голосок. – Медвежо-онок.
От неожиданности Антон чуть не сел в продукт собственного труда.
– Анто-о-шка! – заискивающе прозвучало в нескольких метрах от парня. – Твоя пчёлка принесла тебе мё-ё-дик. Я соску-у-училась.
– Алёнка?! – чуть не криком спросил у темноты Антон.
– Тсс! Не то нас услышат и всё испортят, – шептала темнота. – Я голодная, а ты?
В нос бил терпкий запах багульника. Будто по мановению волшебной палочки боль притупилась и исчезла вовсе. Пульсирующая темнота окутала искалеченные глаза навязчивой прохладой. Кровь больше не стучала в ушах, она отлила от головы к совершенно другой части тела. Сердце забилось где-то под кадыком. Словно повитый тёмным мороком, ведомый чужой волей Антон встал на четвереньки, пополз на четырёх костях.
– Анто-о-ха-а! – эхо вторило басистому крику Толика. – Антон, твою мать!
– Не отвечай. Он всё испортит, – шептала темнота голосом Алёнки. – Смотри, что у меня есть для тебя.
Антон сгрёб в жменю лесную подстилку, жадно внюхался: вместо смрада прелой листвы и гнилых грибниц, обоняние уловило деликатные нотки женских любовных соков.
Раздался короткий девичий смешок:
– Ну, язык же тебе не оторвало?
Антон облизал потрескавшиеся губы и, стоя на четвереньках, потянулся лицом в темноту, явственно ощущая тепло влажной плоти.
* * *
– Анто-он! А ты знаешь, с каким словом отлично рифмуется твоё имя? – орал взбесившийся Толик. – Антон, твою ма…
Мужчина остановился, звонко шлёпнул ладонями по бёдрам. В нескольких метрах от него, за вывернутым сосновым комлем, на четырёх костях, стоял Антон, почти уткнувшись лицом в мох.
– От собственного дерьма блевать потянуло? – Толик расплылся в ухмылке, которая вмиг слетела с побелевшего лица. – Стой, дурень! Ант…
«Кушать подано», – лукавый, возбуждённый голосок шептал в голове склонившегося над капканом Антона. Губы обсасывали большой кусок побелевшего, тухлого мяса, лежащего меж клыкастых, похожих на разинутую пасть, ржавых дуг.
Крик Толика потерялся в вороньем грае, раскатившемся над лесом, а может, был прерван новыми, страшными звуками, наполнившими его уши.
Скрипнула ржавая пружина. Громкий щелчок, будто закрыли огромный несмазанный замок, сменился влажными, булькающими хрипами, продолжился отвратительными сосущими звуками. Ещё не мёртвое тело жадно глотало воздух, уткнувшись носом в лужу собственной крови. Голова и часть шеи Антона были намертво зажаты в зубастых дугах самодельного тарелочного капкана. Тело, от грудины и ниже, билось в страшных конвульсиях. Трепетало, словно выброшенная на берег огромная рыбина. Ноги судорожно вздымали лесной ковёр, обнажая прелую листву, а в липком воздухе запахло чем-то сладким и страшным.
И в краткий миг потери связи с реальностью Толик мог поклясться, что к страшным звукам агонии добавился новый, едва различимый: эхо тяжёлого топота копыт зависло в кронах деревьев.
* * *
– Может, мы умерли? – из последних сил выдавила из себя Алёна и, привалившись спиной к ольхе, сползла по гладкому стволу.
Вано упёрся руками в колени, перевёл дух. Тяжело сглатывая вязкую слюну и дыша, как загнанный пёс, он бросил свёрнутую в тугой рулон палатку на землю и без сил рухнул рядом с вымотанной спутницей.
– Не так я себе представлял ад, – он достал из нагрудного кармана промокшую от пота карту и протянул её Алёне. – Мы должны быть где-то здесь, – он ткнул пальцем в квадрат В5.
Алёна одарила карту ленивым взглядом из-под полуприкрытых век.
– А масштаб какой?
– Это уже не важно, – прорычал Ваня. – Мы ни хрена не здесь! Болот таких масштабов нет на карте.
С тех пор как они уткнулись в зловонную топь и решили вернуться назад по тропе, которой шли, прошло около пяти часов. Они так и не нашли знакомую веху, не прошли «Бобровый мост» – так Ваня называл трухлявую, знакомую ему плотину. Но самое странное: они не обнаружили ни одной зарубки, которые Вано делал через каждые метров двести. Алёне вспомнилось детство: глухая деревушка под Новгородом, бабушка и её сказки. Вспомнились истории о русалках, лешем, авдо́шке и диком луге, на котором бесследно пропадал скот. Все былички и небылицы, в которые и дитя не верило, больше не казались плодом невежества и пережитком седой старины. Лесные тропы вязались узлами, дороги вели в болота или заканчивались непроходимым валежником, время словно замерло, хотя солнце явно галопом мчалось на запад. Компас давал бредовые показания, но самое страшное – навязчивая, будто бы живая, топь.
Дав себе ментального пинка под зад, Алёнка тяжело поднялась, опираясь одной рукой на Ванино плечо.
– Меньше всего я хочу провести здесь ночь. Давай, подъём! – она легонько пнула товарища мыском ботинка.
Ваня провёл грязной ладонью по усам, взглянул на гаснущий в небе диск:
– Будь реалисткой. Нужно искать место для ночлега. Сегодня мы не выйдем ни к селу, ни к вехе.
– Чёрта с два! – выдала Алёна.
Она расстегнула натуго затянутый ремень камуфлированных штанов, вытащила заправленную майку и, не поворачиваясь спиной к Ване, кое-как стянула её с липкого тела. Вывернула наизнанку. Принялась надевать обратно, швами наружу. Непослушная мокрая ткань отказывалась подчиняться и липла к зажатой в бралетт груди.
– Ты бы хоть отвернулась. Что, сказок начиталась? Не поможет, – Вано стрельнул глазами на торчащие швы майки, стараясь не смотреть на юный, полуобнажённый торс.
– Ничего нового ты не увидишь – это первое, а второе – я уже не знаю, во что верить, – Алёнка натужно улыбнулась, заправляя вывернутую наизнанку майку. – Подъём, дед. Солнце ждать не будет.
* * *
– Нас никто не ищет… Не будет искать, – бормотала забившаяся под ель Юля, нервно накручивая на палец непослушный локон. – Я не проведу ночь рядом… – она запнулась, искоса взглянула на можжевеловые заросли, за которыми, укрытый еловыми лапами, лежал труп её брата. – Рядом с этим, – Юля обсасывала кончик тёмной пряди, не прекращая работать пальцем на манер веретена.
– Да перестань ты их жевать! – схватив жену за руку, рявкнул Толик. – Я вернусь в течение минут двадцати, может, получаса.
Его голос лукаво дрожал, запинался, словно в недрах гортани заглючила звуковая карта. Толик взглянул на падающее за кроны деревьев солнце. Сколько до заката? Сорок минут? Час? Он крепко обнял супругу за плечи, поцеловал в лоб.
– Видишь тропинку? – Толик указал пальцем на змеящуюся меж деревьев дорожку, слишком проторенную, чтобы быть звериной тропой. – Куда-то же она ведёт.
– Нет. Нет, блядь, нет! – Юля зашлась в истерике, удавьей хваткой вцепилась в предплечья мужа. – Слышишь меня? Ни за что!
Тени становились длиннее. В лесу сумерки сгущаются намного раньше, это Толик знал, как «Отче наш». А какие у него были варианты? Ждать вестей от ушедших с утра товарищей? Устроиться поудобнее рядом со стремительно теряющей рассудок супругой, а может быть, поджечь к чёртовой матери этот грёбаный лес, как часом ранее предложила Юля? Тогда это не казалось Толику такой уж плохой идеей. Дым от бушующего пожара был бы виден за многие километры, а торфяные болота тлели бы, наверное, до самой осени.
«Лес не может быть бесконечным», – думал Толик и, должно быть, был прав. Тропа, петляющая меж деревьев, вела вверх по склону небольшого холма и терялась где-то в чаще. Мужчина лелеял надежду поймать сигнал мобильного оператора. Двадцать минут. Да, этого ему будет достаточно, чтобы хоть на какое-то время вычеркнуть из памяти обезображенный образ конвульсирующего тела, захлёбывающегося собственной кровью.
«Пусть для Юльки это останется несчастным случаем. Нелепой случайностью», – подумал Толя, закурил, вложил пачку сигарет в хрупкую женскую ладонь, поцеловал супругу, тяжело поднялся и, накинув на плечи кислотно-оранжевый дождевик, направился к тропе.
– Толик, золотко! Не ходи! – в новом приступе истерики запричитала Юля. – Пожалуйста, не надо. Толенька-а-а!
Убитая горем, она ползла на коленях к уходящему супругу. Тонкие руки лозой обвили бёдра Толика.
– Вернись к лагерю, скоро стемнеет, – он бросил на жену безразличный взгляд. – Не дай погаснуть костру.
* * *
– Finita la commedia! – констатировала Алёна, рухнув под старой сосной. – Я не сделаю больше ни шагу!
Вано театрально повернулся к уставшей спутнице, глубоко вздохнул, подбирая слова.
– Даже не думай мне что-то сказать! – начала Алёна, прежде чем Ваня успел открыть рот. – Избавь меня от своих тирад. Грубо говоря – на хер! Клала я с высокой колокольни на болотные газы, волков, свиней и прочую хрень!
Она глубоко вздохнула, сомкнула тяжёлые веки, закрыла лицо руками и… сдалась. Надрывный стон сменился горестными всхлипываниями:
– Я так больше не могу-у-у!
* * *
Вано сбросил с плеч палатку, присел на корточки рядом с рыдающей подругой, тщетно смахнул паутину с лица:
– Если тебя это утешит, то мне самому духу не хватало объявить привал. Мой «внутренний мужик» не простил бы…
– Да пошёл в жопу твой «внутренний мужик», и ты, кстати, можешь последовать его примеру! – холодные глаза Алёны больше не блестели той сталью, которую Вано заметил при их первой встрече. Теперь в них читалась то ли детская обида, то ли обречённость.
А чего он ожидал от среднестатистической тепличной девушки? Сколько ей? Двадцать? Двадцать три? Не важно. Чем он сам занимался в её возрасте? Ваню вновь накрыла ностальгия: знакомство с Соней, первый совместный отпуск в Татрах. Помнится, тогда все отпускные ушли на пятидневный тур. Вспомнилась их с Соней роспись. Ну и дубар же тогда был! Вано больше не знал дурней, кроме них, игравших свадьбу на Хэллоуин.
Отпуск, походы, бытовуха – всё было, но не было такой чернухи. Топь, искалеченный товарищ, скудные запасы провизии, полное лишение средств коммуникации и компас, верь они показаниям оного – давно бы уже достигли Тартара.
– Я пройдусь ещё метров сто, – Ваня указал рукой в сторону гаснущего солнца. – Там, вроде как, местность холмится. Может, найду минеральный островок. А ты не унывай, Златовласка! – Он поцеловал девушку в лоб, достал из кармана батончик мюсли в уже очевидно растаявшей шоколадной глазури. Протянул Алёне. – Маленькие радости.
* * *
«Просвет. Там просвет!» – вид редеющего леса добавил Ване сил, словно кочегар подкинул в топку добрую лопату угля.
Вершину холма, на который взбирался измученный походник, венчала пара сросшихся сосен. За ними алел тёплый летний закат.
– Шажок, ещё шажок, – бормотал себе под нос Вано, выпутывая ноги из высокой травы. – Затем другой…
От увиденного Ваня врос в землю. В лучах подёрнутого облаками закатного солнца он был похож на деревянного чура, одного из забытых богов предков: непроницаемое, одеревенелое лицо, испещрённое редкими морщинками с въевшейся грязью. Ничего не выражающие глаза утопали под хмурыми бровями, а под вислыми усами не прятался рот-верёвка, нет. Он карикатурно открылся и так и застыл зияющим провалом на сером лице.
Ваня рассчитывал увидеть неглубокий овраг, предполагал, что за холмом раскинулась бескрайняя серая юдоль, ждал увидеть что угодно, вплоть до терема Деда Мороза, но только не это.
Там, где сросшиеся сосны венчали холм, а их корни, словно щупальца лавкравтовского монстра, змеились в траве, действительно был обрыв. То был не овраг и не очередная низина. На самой вершине холма, словно жерло вулкана, зияла огромная, набитая костями яма: будто сама Земля разинула свою смердящую пасть. Диаметром метров шесть-семь, явно рукотворная. О глубине судить было невозможно. Выбеленные дождями и ветром кости оспинами пестрели на более древних, ставших коричнево-чёрными скелетах. Грудные клетки, позвоночники, тазовые кости, но не было ни черепов, ни копыт, ни рогов.
Вано пресёк на корню роящиеся в сознании тревожные мысли: «Нет, слишком велики для человеческих».
Опасно нависнув над смрадным могильником, яму обрамляли узловатые берёзы с почти вывернутыми наружу корнями. Мимолётный ветерок донёс до мужчины явственный запах падали. Наверняка некрополь не так давно пополнился. Где-то в сонме костей гнила свежая туша, иначе как ещё можно было объяснить тошнотворные, сладковатые миазмы, режущие слизистую носа. Дурман диких трав смешался с истинным, непритворным запахом смерти, образуя тлетворную амброзию.
Первая мысль, пришедшая Вано на ум – браконьеры. Их могильник. Бредово, конечно, но твёрдая уверенность в этом закрывала множество вопросов.
– Хорошо хоть мелкая не видит, – пробормотал Вано в усы.
* * *
Искать новое место для лагеря у горе-туристов не было ни сил, ни времени. Вано под разными, порой идиотскими предлогами пытался уговорить Алёну вернуться назад по тропе на километр-другой. Не ища убедительных аргументов, он готов был пронести спутницу на руках, если придётся – волочь волоком, лишь бы оказаться подальше от ямы с костями.
Но здравый смысл восторжествовал. А может, всему виной женское упрямство. Так или иначе, измотанные путники разбили лагерь у подножия холма, на вершине которого, укрытая от лишних глаз живой изгородью берёз, раскинулась яма с кошмарным содержимым. Алёне, разумеется, Вано ничего не сказал о жуткой находке, оставив девушку в блаженном неведении.
– Продержишься часика три? – спросил Ваня, вручая Алёне шкуросъёмный нож.
– Как будто у меня есть выбор, – обречённо ответила та.
– Я сменю тебя около четырёх, – Вано тяжело ввалился в разинутую чёрную пасть палатки. – Поутру смачнее спится.
Кряхтя, как недовольный младенец, Ваня тщетно пытался стянуть тугие ботинки с отёкших ног.
– Если что – буди, – устало прозвучало из недр палатки. – Главное…
– Не. Просри. Костёр, – закончила за него Алёна, закатив усталые глаза. – Да знаю я.
* * *
Ваня сидит в старом плетёном кресле посреди засеянного рожью поля. На горизонте, в звенящем мареве, брезжит фиолетовая полоса леса. Вдалеке слышится лошадиное ржание, перемежающееся звонким женским смехом. Он уже слышал его раньше. Звуки приближаются, становятся более отчётливыми. Смех окружает Ваню, проникает в поры, растекается по телу. К мужчине неспешно идёт чёрная как смоль лошадь с всадницей. Ваня не видит лица наездницы, но твёрдо знает: это Соня! Он поднимает руку в знак приветствия, зовёт жену по имени, но губы застывают в немом крике. Голосовые связки отказываются подчиняться, а может, у него нет языка? Ваня запускает трясущиеся пальцы в пересохший рот. Бесполезная мышца на месте: прилипла к сухому нёбу и на ощупь, как сухая мозоль на пятке.
Ваня вновь зовёт супругу. Тщетно. С потрескавшихся губ не слетает ни звука. Он пытается встать, но не может. Его ноги укрыты серым, застиранным пледом. Завидев Ваню, всадница хохочет, машет ему зажатым в руке стеком. Воздух гулко и коротко взвывает, Ваня буквально чувствует это кожей. Маслянистое, жирное марево колышется от решительного, хлёсткого удара стека по крупу. Животное переходит на галоп.
По мере приближения очертания наездницы становится всё отчётливее: длинные каштановые волосы рваным стягом развеваются за спиной пригнувшейся всадницы, белая блузка застёгнута под горло до самой последней пуговицы, знакомые ботинки для конкура крепко сидят в стременах. И этот смех. Такой знакомый, родной. Соня жива! А её смерть оказалась всего лишь дурным сном. Но почему Ваня не может рассмотреть её лицо? Он так хочет вновь увидеть её огромные карие глаза, курносый нос со скупой россыпью веснушек, румянец от летнего зноя на бледных скулах. Он трёт залитые потом глаза. А может, это слёзы? Щурится от безжалостно палящего солнца, но вместо Сониного лица видит лишь тёмно-красное пятно, похожее на огромный сигаретный ожог.
Ваня вновь пытается подняться. Тщетно. Он смотрит на укрытые пледом ноги, и его губы застывают в безмолвном крике. На месте, где должны быть колени, по пледу расплылись багрово-чёрные пятна.
Лошадь с ликующей всадницей проносится мимо, едва не затоптав немо кричащего мужчину. Ваня падает. Теперь плед больше не укрывает его обрубки, некогда бывшие ногами. Но боли нет. Из грубо отрубленных ног бегут красные ручейки. Хватаясь вспотевшими руками за спинку кресла, Ваня пытается взобраться обратно. Высокая стена ржи лишила его обзора. Он больше не видит свою жену, но отчетливо слышит неистовое ржание испуганной лошади, на смену которому приходит пронзительный женский крик. Страшное эхо растекается над нивой, застревает тоненьким писком в ушах. Раз за разом вспотевшие ладони предают Ваню, и он вновь оказывается на сухой земле, среди мешающих обзору спелых колосьев.
Но что это за новый звук?
Ещё когда были слышны завывания ветра, а лошадиное ржание сменилось частыми всхрапами, до Ваниного слуха донёсся странный, пугающий своей неестественностью звук. Будто волейбольный мяч угодил в лужу. Теперь же, когда какофония исчезла, в чавкающих шлепках читались ритмичные, тяжёлые удары, словно сырое мясо пытались отбить киянкой. Нет, не мясо. Ваня знает природу звука – лошадь бьёт копытом по грязи.
Шлёп-шлёп. Отвратительный метроном звучит в ушах мужчины. Ваня в очередной раз пытается забраться в кресло. У него почти получилось. Он вцепился в лакированные прутья мёртвой хваткой и повис на спинке, словно утопающий на надувном круге.
Открывшееся его взгляду зрелище он уже видел и, к сожалению, наяву. Неужели опять? Насколько ещё хватит его рассудка?
Кошмары разные, а финал один. Теперь он видит, о да!
Чёрная лошадь, тряся лоснящейся гривой, бьёт передним копытом, но не по грязи. Среди смятых колосьев, в позе Витрувианского человека, лежит распростёртое тело Сони. Шлёп-шлёп. Лошадь отбивала страшный ритм там, где некогда было лицо женщины. Шлёп-шлёп. Рука с разбитыми костяшками пальцев сжимает чёрный стек, левая нога вздрагивает с каждым ударом копыта, попадая в ужасный такт. Шлёп-шлёп.
Ваня вопит от собственного бессилия. Лицо Сони напоминает кровавую тыквенную кашу. Там, где была голова, теперь даже не угадываются очертания черепа. Липкие, мокрые от крови волосы обвили куски бордовой плоти, прилипли к белеющему мясу, а может, это обломки костей?
Внезапно свет меркнет. Некогда ясное небо затягивают клубящиеся, свинцовые облака. Со страшной силой налетает ветер, прижимая теперь ставшие кроваво-красными колосья к земле. Ваня видит, как на налитых багрянцем злаках выступают бисеринки крови. Тяжёлые, липкие капли стекают по стеблям – поят Землю.
Его зовут по имени. Ваня оборачивается. В десятке метров от него, по пояс в кровавых злаках, стоит обнажённая Алёна. Молочная кожа с прожилками голубых вен контрастирует с багряной юдолью. Слипшиеся от крови светлые волосы частично скрывают небольшую грудь. Широко посаженные глаза цвета сырой нефти буравят мужчину. Алёна или то, что выглядит как Алёна, явно равнодушна к разыгравшейся драме. Ваня знает – она не живая. Живые так не выглядят! Девушка заискивающе зовёт его по имени, слегка наклоняет голову набок, манит пальцем. Вновь зовёт, на сей раз надтреснутым баритоном:
– Ваня! – голос не может принадлежать такому хрупкому созданию. Он звучит утробно, низко, заполняя собой всё пространство, обволакивая с головы до пят.
Существо, чем бы оно ни было, делает несколько уверенных шагов в сторону Вани. Кровоточащая пшеница расступается перед Алёной, оставляя красные кляксы на плоском белёсом животе. Руки существа плетями висят вдоль туловища. Алёна проводит ладонью по алым злакам, орошая кровавыми брызгами почву. Ускоряет шаг. В её движениях есть что-то неправильное. И тут Ваня видит, как налитая кровью рожь мнётся под поступью лосиных копыт, заменяющих Алёне ноги. Существо переходит на бег, и Вано видит за узкими плечами твари могучее лосиное тело. Бурый круп пестрит алыми проплешинами. Очередной выкрик его имени переходит в расщеплённый лосиный рёв. Тварь встаёт на дыбы́, копыта рассекают густой воздух…
Ваня проснулся, как ему показалось, от собственного крика. Действительно, показалось. Кричала Алёна.
* * *
– Его сожрали. Сожрали! – подвывала Юля, забившись под куцую ель. – Или он свалился в какой-нибудь овраг, сломал позвоночник и теперь медленно умирает.
Девушка, запустив пальцы в густую шевелюру, расчёсывала кожу на затылке. Догорающий костёр подмигивал скупой россыпью углей. Насмехался над Юлей.
– А может, он сдох? – в глазах появился нездоровый блеск. – Да, Толик сдох, но точно не нарочно оставил меня здесь! Нет, он не бросил!
За спиной, откуда-то из темноты, раздался хриплый, протяжный стон. Взвизгнув, будто севшая на кнопку школьница, Юля подпрыгнула от неожиданности, обернулась, ища испуганным взглядом источник звука.
Там, за можжевеловыми зарослями, где под лапником лежало холодное, изувеченное тело её брата, послышалась возня. И прежде чем сработал первобытнейший инстинкт – сражайся или беги, из темноты донёсся протяжный стон:
– Уходи-и-и…
Просить дважды было ни к чему. Не помня себя от страха, не выбирая ни троп, ни дорог, Юля, надрывно выкрикивая имя мужа и моля о помощи, бросилась прочь.
– Уходи-и-и! – утробно звучало за её спиной.
Спотыкаясь и падая, Юля бежала в черноту ночного леса. Не останавливаясь, задыхаясь от собственных воплей, она поднималась на холм по змеящейся, заросшей тропке. По той самой, по которой несколько часов назад ушёл её муж.
* * *
Ночные краски тускнели, близился рассвет. Боясь оглянуться, лишённая всяких сил, Юля уже ползла на четвереньках, жадно глотая воздух саднящей гортанью.
Лесная чаща расступилась. На смену холмам и заваленным валежником низинам пришёл экото́н, густо заросший малинником и пышным папоротником. Словно коло́ссы, царапая рваные облака голыми ветвями, высились одиноко растущие исполинские сухие осины, впившиеся узловатыми корнями в сырую землю. На горизонте, разрастаясь, словно грибок, раскинулась бескрайняя топь.
– Твою мать! – крик отчаяния вспугнул стайку юрких пташек, тучкой вылетевших из-под зарослей папоротника.
Усилием воли Юля заставила себя подняться. Тяжело дыша, сглатывая вязкую слюну и борясь со страхом, она всё-таки решилась обернуться.
На границе леса, там, откуда она минуту назад выползла на четырёх костях, застыло ярко-оранжевое пятно. В очертаниях кляксы угадывалась человеческая фигура, облачённая в дождевик.
– Толя? – дрожащим голосом просипела Юля. – Толенька, миленький!
Не ища рационального объяснения увиденному, девушка неуверенной походкой, переходящей в бег, поспешила в сторону оранжевой кляксы. Фигура в дождевике, пребывая в безмолвии, смотрела на спешащую к ловцу добычу. Тяжёлые, будто налитые свинцом ноги, вязли в топкой почве. Запутавшись в собственных конечностях, Юля упала, исчезнув в высокой траве. Холодный воздух разрезал звонкий металлический щелчок, за которым последовал душераздирающий вопль.
Пасть капкана сомкнулась на Юлином запястье, без труда сломав тонкие кости.
И в этот момент, сквозь сырую пелену тумана, застелившую глаза, Юля увидела, как фигура у леса пришла в движение. Незнакомец с невероятной прытью направлялся в её сторону. Человек в дождевике волок за собой багровый свёрток. Фигура остановилась у одной из исполинских осин. И только когда незнакомец стал приматывать свою ношу колючей проволокой к голому стволу мёртвого дерева, Юля узнала в изуродованном куске мяса своего мужа.
– Мамочки-и-и! – лепетала Юля, глядя на чёрно-красное тело, примотанное к дереву, словно к жертвенному столбу. – Не надо! Умоляю!
Закончив с трупом, порвав последним тугим витком рот Толи, человек в дождевике размашистой походкой направился к попавшей в капкан добыче.
Последнее, что видела теряющая от боли сознание Юля, как незнакомец, откинув полы дождевика, достал серп.
* * *
И лес ожил, явив свою истинную личину.
Земля стонала, точно раненый зверь, шквалистый ветер бесновался в могучих кронах. Ваня, путаясь в собственных ногах, едва успевал за Алёной, которая словно сорвалась с цепи. Студентка, лавируя меж вывернутых бураном деревьев, неслась в лесную глушь, перепрыгивая через фосфоресцирующий сфагнум, словно лань.
– Стой, дура! – надрывно орал Вано ей вслед. – Заблудишься же!
– Так не быва-а-ет! – звучало далеко впереди. – Не бывае-ет!
За спиной Вани рокотала тьма. Ожившая чаща наполнилась звуками дикого гона. Треск ломающихся вековых стволов растворился в громогласном зверином рёве.
Ваня даже толком не понял, что заставило их с Алёной, бросив все свои вещи, покинуть лагерь и бежать. Бежать, не оглядываясь ни при каких обстоятельствах. Первобытный страх гнал горе-туристов прочь от подножия холма, на вершине которого Вано обнаружил яму с костями. Ваня помнил лишь тот краткий миг, когда кубарем вывалившись из палатки, всё ещё пребывая в липких лапах кошмара, он увидел белую, как полотно, вопящую Алёну. Студентка, вперив стеклянные глаза куда-то в темноту, давясь собственным криком, спиной отползала к лесной чаще. И Вано мог поклясться, что на фоне сереющего неба, в красной дымке тумана, стекающего по склонам холма, он видел всполохи чёрного пламени, вырывающегося из чрева могильника. А затем, босиком, ринулся за улепётывающей Алёной. Сделал он это в тот самый миг, когда на вершине холма, раздвигая могучим торсом деревья, будто это был камыш, появилось огромное, противоречащее всем законам природы существо.
* * *
– Ты это видел? Видел?! – лепетала запыхавшаяся Алёна, когда они с Вано, держа друг друга за плечи, без сил рухнули в сырую траву на опушке. В воздухе витал сладкий запах падали. Хоть и небольшое, но открытое пространство дарило чувство иллюзорной безопасности. Хищный лес вновь погрузился в привычное безмолвие.
– Видел, – ответил Вано, крутя пару обручальных колец на пальце.
– Что это, блядь, было? Я такого даже в Кунсткамере не видела!
Вопрос остался без ответа. Студентка села рядом с растянувшимся в траве Ваней, робким голосом спросила:
– Можно вопрос не по ситуации?
Вано кивнул.
– Что случилось с твоей женой? В смысле я знаю, что она погибла, просто… – Алёна замялась. – Просто ты кричал во сне. И… и звал её.
Вопрос действительно был не к месту. Ваня приподнялся на локтях, тяжело выдохнул:
– Её затоптала лошадь, – в горле застрял тяжкий ком. – На тренировке по конкуру.
– Пиздец! Прости, – щёки Алёны вспыхнули от стыда.
– И шлем на Соньке был, и опыта хватало, – продолжил Вано, – но почему-то, падая под копыта, она отпустила вожжи…
Алёна виновато опустила взгляд.
– Толку от шлема, когда полутонная кобыла бьёт тебя копытами в лицо? – Вано умолк, всё ещё вращая холодные кольца на безымянном пальце.
– Прости, я правда не… а это что за хрень? – Алёна потрясла Ваню за плечо, указывая рукой туда, где начинался подлесок.
В предрассветных сумерках, у самой границы леса, словно избушки на курьих ножках, чернели необычайно огромные солонцы.
– Очень похоже на… кормушки? Ясли? – ответил Ваня и, желая поближе рассмотреть строения, поспешил к солонцам.
– Кормушки? Таких размеров? Да погоди ты! – Алёна едва поспевала за ним.
Приблизившись к исполинским солонцам, на краткий миг Вано подумал, что всему виной обильные заросли дурманящего багульника или высокая концентрация рудничных газов. А как иначе можно было объяснить увиденное? Но всё это оказалось не навязчивым кошмаром и не галлюцинацией. Ещё за несколько метров до кормушек до Ваниного слуха донёсся монотонный гул, будто где-то рядом находилась пасека. По мере приближения к солонцам жужжание становилось всё громче, а в нос бил ядрёный сладковатый смрад падали.
– Не смотри, – сказал Вано, отвернувшись от кормушек. Желудок скрутило спазмом, а к горлу подкатила желчь. – Валим отсюда! Не смотри.
Он подбежал к Алёнке, схватил за узкие плечи с жалкой попыткой развернуть девушку. Оградить от отвратного зрелища.
– Да что ж ты заладил, не смотри, не… – Алёна, смотря через плечо Вано, сорвалась на дикий визг.
Нутро солонцов было до отказа набито человеческой убоиной. Несвежее, почерневшее мясо пестрело оспинами опарышей, из-за чего в утренней полутьме создавалась иллюзия движения падали. Беспорядочно расчленённые тела облепили мухи.
Что-то шепеляво свистнуло. Чёрная мушиная туча картечью разлетелась над кормушками. Стеклянные глаза Вани смотрели куда-то мимо Алёны.
– Боль-но… – прохрипел он, повис на девушке, обвив её шею слабеющими руками, и вместе с Алёной рухнул в мокрую траву, придавив девушку своим телом.
Из поясницы Вани торчала арбалетная стрела, явно вымоченная в чём-то нервно-паралитическом. Страх сменился паникой, а через два долгих удара сердца перерос в неподдельный ужас, когда из-за кормушек показалась высокая, плечистая фигура в оранжевом дождевике.
Пытаясь выбраться из-под гнёта обмякшего тела, выкрикивая обречённые мольбы о помощи, Алёна даже не заметила, как краски начали блекнуть, а её шею обвила гаррота.
* * *
В тёмном срубе пахло плесенью и сбором диких трав. С побитых грибком стен, чёрными провалами глазниц, кичась белёсой костью, на Ваню смотрели с полдюжины охотничьих трофеев: лисьи, медвежьи, оленьи черепа. На ветвистых рогах последнего висел кислотного цвета дождевик, явно выбивающийся из общей тлетворной цветовой гаммы
– Просто отмой её, – загудело сдавленным эхом в ушах приходящего в себя Вано. – Банок пустых у нас много, спасибо старухам с окрестных хуторов, храни Мать-Земля их белые кости. А зимы нынче долгие. Голодные, – надтреснутый голос перемежался слабыми всхлипами Алёны:
– За что вы так с нами? – причитала подвешенная за руки к ма́тице студентка.
Голую девушку обтирала мокрой тряпкой мужеподобная смуглая женщина неопределённого возраста. Вода бурыми ручейками стекала по бёдрам Алёны, со звоном капала в металлический таз под ней. Узловатые руки незнакомки обтирали живот девушки, сгоняя капли влаги к лобку. Шершавая ладонь прошлась по внутренней части Алёнкиного бедра. Пальцы тут же стали липкими, алыми.
– У суки начались месячные! – рявкнула незнакомка лежащей в углу тёмной хижины дряхлой фигуре, укрытой толщей штопаных одеял.
Груда зашевелилась, издав протяжный гортанный стон:
– Корм…
Мужеподобная женщина принюхалась. Прильнула к Алёниному животу, где на месте шрама от операции по удалению аппендикса красовалась безвкусная татуировка в виде ножниц и пунктирной линии с сопровождающей надписью «Cut it». Палец женщины скользнул по Алёнкиной промежности, окрасился красным.
– Человек человеку корм, – скалясь пеньками зубов, прошепелявила незнакомка, рисуя окровавленным пальцем на теле Алёны штриховую линию от грудины до паха.
* * *
– Нас будут искать, – процедил Вано сквозь зубы, воротя лицо от кружки с пряным отваром. – Нас уже ищут!
