Александр Матюхин
Ожившие кошмары
Ноги эти находились очень близко. От лица ошалевшего Леши их отделяло несколько сантиметров.
Тут-то его и накрыло.
Он понял вдруг, что это не обморок, не сон, а реальность. Запах дыма, озноб, покалывание в затылке – всё настоящее. Скрип половиц, копытца вместо пяток, потертые джинсы на чужих ногах, чёрная вязкость, облепившая лицо и волосы – всё настоящее. И ещё настоящее, пронзительное ощущение, что родители где-то очень далеко. За сто тысяч километров отсюда. А, может, вообще их попросту нет. И вот лежит маленький одинокий Леша на грязном полу, елозит ногами, пытается не захныкать и не понимает, как отсюда выбраться обратно, что с этим делать.
Он всё же захныкал, не удержался, как девчонка какая-то.
Копытца застучали вокруг его головы. Оно нагнулось, существо, и Леша, увидев его, стошнил. Он не запомнил лица, но запомнил эмоции. Потом еще долго мочился в постель по ночам, просыпался и плакал от липкого ужаса, пахнущего как тошнота и желудочный сок. Даже когда ему уже было восемнадцать и даже двадцать пять. Ничего не мог с собой поделать, хотя знал правду.
Существо схватило его за штанину и, приподняв вниз головой, стало трясти. Вытряхивало душу, внутренности, сознание. Конечно, это был сон. Взаправдашний сон. Не могло столько всего вытряхнуться из Леши. А существо это, тварь, оставшаяся в воспоминаниях где-то глубоко-глубоко, протянула руку, содрала с Леши рубашку и полоснула острым когтем от мягкого розового пупка до впадинки на груди. Леша почувствовал, как холод пронизывает его, как плоть расступается, кожа лопается и что-то вываливается из его нутра. Что-то тяжелое шмякается на пол. Он стал почти невесомым, будто сохранилось от маленького Сидорова только оболочка.
Он звал мамочку и папу. Плакал.
Существо же, словно наигравшись, швырнуло его в сторону кровати. Он упал на пол, зашелестел по деревянным половицам, пялясь глазами куда-то на яркий свет, покатый потолок. Кто-то схватил его снова, потащил под кровать, в пыль и темноту. Опять в темноту. Голос мамочки. Голос папы.
Ещё тянется из разреза в животе влажная, липкая пуповина, а за пуповиной этой – серая, пузырящаяся душа.
Леша больше ничего не помнил толком. Будто мчался в темном-темном вагоне поезда, где иногда торопливо мелькали в темноте пятна фонарей.
Вспышка: лица родителей, склонившиеся над ним.
Вспышка: соленые пальцы, лезущие ему между губ и зубов, проталкивающие что-то в горло.
Вспышка: чужие руки елозят в его животе, за грудной клеткой, добираются до позвоночника.
Вспышка: больничная койка, запах лекарств.
Мамин голос: «Упал в подвал, скатился со ступенек и головой прямо об… удачно, что не позвоночником… скажите, когда?..»
Вспышка: папа, сидящий у койки. Капельница. Папа осматривается, потом кладет на край кровати сложенный вчетверо носовой платок, разворачивает его, достает что-то аккуратно, двумя пальцами, и торопливо, ускорившись, запихивает Леше в рот. Влажное, ледяное, извивающееся.
Вспышка: он наполняется жизнью. Он больше не оболочка. Хочется дышать, двигаться. А за окном щебечут птицы. Весна. Прохладный воздух.
Вспышка: спрашивает, что это было за существо, что за место, почему пропал подвал и где он вообще оказался?
Мама и папа не ответили ему. В тот раз не ответили, а подождали, когда он выпишется. И уже тогда не оставили выбора.
* * *
Родительский дом построили давным-давно, лет триста назад. А до этого здесь был лес, а среди леса поляна. А на поляне, как в старой скороговорке, яма в никуда. Обычные люди эту яму никогда не видели, а если и натыкались, то по неосторожности – проваливались случайно, исчезали и никогда не возвращались.
Потом появился кто-то, кто яму разглядел, огородил, а затем – вот уж сообразительнейший человек! – приладил лестницу, чтобы спускаться и подниматься. Он же, наверное, и был первым, кто посмотрел, что же там внизу, а потом вернулся живым. Правда, оказался он немного сумасшедшим, рассказывал про чудо-хижину, сказочную, как изба на курьих ножках, только ещё сказочнее. Вместо Бабы-Яги там обитало страшилище, которое жрёт людей, птиц и животных без разбору. Комнаты у чудовища заставлены сплошь сундуками, а в сундуках этих богатства несметные, но не золото или бриллианты, а разные мистические штуковины. Ковер-самолет, например. Скатерть-самобранка. А ещё лук, которые сам стрелы пускает точно в цель. Камешки разноцветные, что путь показывают. Картинки двигающиеся. Много всякого, в общем. Страшилище это сидело на богатстве, как собака на сене.
Свихнувшийся мужичок ходил по деревням, да рассказывал про яму, лестницу, избу, сокровища. Про то, что страшилище крадёт людские души, оставляя человека ни с чем, то есть с пустотой. В доказательство показывал всем шрам на животе от пупка до впадинки на груди и говорил, что теперь уже точно после смерти угодит прямиком в Ад, потому что выбора-то у него больше нет.
Никто свихнувшемуся не верил, а чтобы не мозолил глаза, выпороли как-то с утра и отправили босым обратно в лес. Там он и остался, отстроил деревяный домик около ямы, оградил забором и сторожил, чтобы никто посторонний не сунулся.
Постепенно цивилизация добралась до леса. Проще говоря, его вырубили, застроили, протянули дороги. А тот домик так и стоял. Кто-то видел мужичка время от времени. Он появлялся на местном базаре и, бродя от прилавка к прилавку, предлагал странные штуковины на продажу. Говорил, что страшилище теперь ему не страшно, потому что бездушных оно не трогает и не чует.
Многие его сторонились, но были и те, кто покупал всякое-разное. Слух о мужичке (которые к тому времени стал уже старичком) расползся по ближайшим городам и деревням. К домику приходили люди разного уклада, просили продать то-то и то-то. Старичок почти никому не отказывал, но всегда предупреждал: любая вещь из той ямы сама по себе бесполезна, если человек не знает, как её применить. Ну и не все люди знали. Кто-то разочаровывался и пускал слух, что старичок этот мошенник, но многие предпочитали помалкивать, потому что вещи действительно обладали непонятной силой. Нужно было только уметь ею пользоваться.
Потом старичок незаметно умер, а место его занял сын, а за сыном – его сын. И так далее на несколько поколений. Иногда к домику подъезжали сильные мира сего, требовали отдать им волшебные штуковины за так, угрожали выпороть, сослать на каторгу, заковать в кандалы, раскулачить, конфисковать, расстрелять, выбросить вон из страны, упечь в психушку, сжечь домик и окрестности, закопать живьем, натравить братков, засудить, снести. Но никто, конечно, с домом и его хозяевами не справился. Та самая сила, которая наделяла обыкновенные вещи чем-то необыкновенным, с таким же успехом огораживала обитель от внешних сил.
* * *
В этом беге поколений оказался втиснут и Леша Свиридов, который, со слов родителей, должен был стать наследником и тоже жить в доме, тоже таскать штуковины, продавать их и так далее из года в год, из десятилетия в десятилетие.
Спустившийся в подвал неизменно терял душу, но приобретал свойство видеть души других умерших людей. Родители считали, что это дар. Им нравилось быть сторожами, нравилось спускаться в подвал и таскать у страшилища разные волшебные предметы. Видимо, чего-то не хватало в жизни родителям, они компенсировали неудачи в карьере, любви, мотивации таким вот способом.
Но проблема была в том, что Свиридов не захотел продолжать. Чем старше становился, чем хуже казалась перспектива застрять в деревне навсегда. Валерка больше подходил на роль сторожа, но его никто туда, разумеется, не подпускал. Даже не рассказывали, чтобы не искушать. Это позже, когда Валерке исполнилось пятнадцать, кто-то в школе стал дразнить его сыном колдунов, и он попытался разузнать правду, но всё равно натаскал отовсюду только слухов и догадок. Сколько же сил стоило Свиридову, чтобы сдержаться и не выдать тайну. А уж родители были как два молчаливых камня, ни на один Валеркин вопрос прямо не ответили.
Валерка узнал всё после смерти родителей. Свиридов рассказал в ночь после похорон. И еще рассказал о том, что вообще придумал делать с родительским домом, ямой и волшебными штуковинами. Решение было простое, как любое, в общем-то, решение, которое продумывается годами. Свиридов собирался заколотить у дома окна и двери, закрыть подвал и никого никогда не пускать внутрь. А поскольку сам Свиридов уезжал из деревни, то следить за домом было велено Валерке. Бедному простоватому Валерке, который в жизни не видел ни магических штук, ни страшилище, ни тем более яму.
Но и тут Свиридов продумал, а, вернее, схитрил. В ту же ночь после похорон он повел Валерку в родительский дом. Подсвечивал фонариком дорогу. Распахнул дверь подвала и сказал:
– Пойдём, покажу, чтобы ты точно знал, что всё это правда.
Серые щербатые ступеньки убегали в черноту. Через два-три метра внизу даже свет фонарика бы не помог бороться с мраком. Валерка, пьяный и взволнованный, переминался с ноги на ногу.
– Что там? – спросил он.
– Дом страшилища. Это такая тварь с копытами и рогами. Прячет в ящиках разные магические штуки.
– Это про них рассказывали мама и папа?
– Ага. Но забыли рассказать кое-что ещё. В обмен на спуск ты отдаешь душу. – Свиридов замолчал, давая Валерке привыкнуть, осознать. Конечно, он преувеличил. Душу тварь забирала сама, если ловила человека. Но ведь можно было и не попадаться… Продолжил. – Всё время будешь жить с ощущением пустоты. Как будто чего-то не хватает. Яма в сознании. А после смерти попадешь в Ад. Иного пути не будет. Хочешь стать сторожем, как я? По-настоящему, без прикрас.
– Я пожалуй… Оно точно мне надо? А если я и так верю?
Валерка морально сломался, закурил и заторопился прочь. Уже на следующее утро помог брату заколотить двери и окна, повесить новый замок на забор. Свиридов взял с Валерки обязательство раз в неделю приходить сюда и проверять, чтоб не сунулся никто, а сам через два дня собрал вещи и уехал в город.
С тех пор появлялся нечасто, больше созванивался, да кидал Валерке денег, в помощь.
Только пустота в душе напоминала время от времени, что нужно приехать к родному дому, вспомнить прошлое, навестить могилы. Да и только.
5
Пока Валерки не было, Свиридов закатал рукава, осмотрел кухню: стаканы пустые на столе, старая, поблескивающая от жира скатерть, плакатик с красивой девушкой на стене, занавески, ещё родительские, диван, желтоватая штукатурка на потолке. Одинокий Валерка поддерживал порядок, как мог, но выходило не очень. Чувствовалось, что дом не ухожен.
Взял плед. Ткань на ощупь оказалась жесткой, грубой и холодной. Потусторонняя штуковина. Свиридов развернул её и небрежно набросил на Машину душу. Душа зашипела неразборчиво, скрючилась под пледом.
– Танцуй баба, танцуй дед, танцуй серенький медведь, – пробормотал Свиридов, вспомнив старый детский рассказ. – Ну что, теперь самое грязное, да?
Работая в морге, он каждую ночь проделывал одну и ту же процедуру: помогал неприкаянным душам отправляться в потустороннее. Вычислял бедолаг, пуповина которых не сгнивала. Орудовал быстро, профессионально. Капли чужих жизней падали на губы и лицо. Иногда он слизывал их, не чувствуя вкуса. Говорят, парикмахеры за свою жизнь вдыхают несколько килограммов мелких волос. Свиридов же, наверное, проглотил сотни минут жизней мертвецов.
Нож лег в руку неудобно, придется повозиться. Скальпелем в больнице Свиридов орудовал куда искуснее.
Он склонился между укрытой пледом душой и Машей. Склизкая полупрозрачная пуповина уходила Маше между ног. Она подрагивала. Свиридов взялся одной рукой, крепко сжал и стал полосовать ножом, разрезая.
Тут уже Маша взвыла мертвецким воем. Колени ее резко стукнулись друг о дружку, зажимая пуповину. Холодные ладони принялись хлестать Свиридова по голове, по обнаженной шее. Но Свиридов не отвлекался, а продолжал полосовать, впиваясь лезвием глубже, еще глубже.
Душа тоже заволновалась под пледом, принялась поскуливать, как голодный щенок.
Раз. Раз. Раз. Пуповина лопнула, из обрубка хлынула чёрная вонючая жидкость, мертвячая кровь. Маша тут же перестала кричать и обмякла на диване, руки вниз, голова на бок, рот приоткрыт, глаза закатились до синеватых белков.
Свиридов направил подрагивающий обрубок пуповины на плед и оросил его мертвячей кровью. Плед намок быстро и ещё ярче очертил силуэт скукожившейся души. Кровь впитывалась, душа постанывала. В доме противно запахло гнилой плотью.
Распахнулась дверь, через порог перевалился Валерка. Ему было чуть больше тридцати, а выглядел как старик: веко дрожало, уголок губы дёргался, пальцы запустил в волосы и расчесывал их, расчесывал без остановки.
– Ты что делаешь? – спросил он, осматриваясь.
– Иди сюда, ближе, не бойся, – велел Свиридов, поворачиваясь к Валерке. – Теперь твоя очередь.
– Что? – Валерка не понимал.
– Чувствуешь пустоту? Ты же, дурачок, в подвале был, на самом дне. Признайся, поймала тебя тварь копытная? Хотя, чего признаваться, я же и так вижу.
Валеркина душа была мертва, болталась на дрожащей пуповине, елозила по полу, оставляя влажные следы. Валерка, конечно, не видел и не чувствовал, но Свиридов понял сразу, едва оказался во дворе. Такое уже бывало, когда люди совались в подвал, падали вниз и умудрялись выбраться наружу. Страшилище ловило их, вспарывало, вытаскивало души. Иногда – не успевало забрать себе, и люди так и ходили с пуповинами между ног, шлялись по миру, не понимая, почему вдруг так холодно и пусто в груди, так безразлично всё.
– Я… – Валерка шагнул к Свиридову, рухнул на диван, около Маши, закрыв глаза. Он догадывался. Душа Валеркина густо покрылась пылью, шерстью, грязью, от неё дурно пахло. – Это было очень страшно. Послушай, Лёх, когда тварь эта трясла меня, я всё понял. Понял, что хочу измениться, хочу жизнь изменить, пока не поздно.
– Куда уж позднее? – Свиридов управился быстро, разрезая вторую пуповину.
Брезгливо затолкал мёртвую душу под плед, потом сел, вытянув ноги, положил рядом нож.
– Значит, слушай, – сказал он. – Дальше нужно сделать так, чтобы Машу твою никто никогда не нашёл. Есть один путь – отправить её в подвал. Она бездушная, мёртвая. Её страшилище даже не заметит.
– Но она живая. Плед её оживил. – Голос Валерки пьяно дрожал. – В этом же и сила вещей. Помнишь?
– Посмотри на любовь свою ненаглядную. Похожа на живую? Вот я – живой. Ты полуживой. А она мёртвая, окончательно и бесповоротно. Поверь, я таких навидался в морге.
– Выходит, я зря старался. – пробормотал Валерка, разглядывая Машу. – Зря позволил вытряхнуть себя наизнанку в подвале… Я не для этого тебя звал, брат.
– А для чего?
Свиридов поймал Валеркин взгляд и посмотрел на распахнутый плед, под которым уже почти ничего не шевелилось. Плед был покрыт подсохшими пятнами крови.
– Что ты ещё наделал?
– Я же говорю, – пробормотал Валерка, внезапно улыбнувшись. – Жизнь хочу изменить. Жениться, работу сменить. Укатим с Машкой куда-нибудь на Дальний Восток. Там сейчас землю раздают среди полей и гор. А что? Домик отгрохаем. А ты тут сам присматривай, как и положено. Ты же сторож, а не я.
– Жениться? – голова закружилась.
– Ага. Я тебя для этого и позвал. Мне важно. Только близкие родственники. Без ЗАГСа и вот этого вот всего. Мы с Машкой теперь навеки вместе.
Свиридов тряхнул головой, не понимая.
– Ты что, тоже умереть решил? – спросил он.
– Сразу, брат. Домой вернулся и вены себе резанул, как надо, таблеток напился, лёг под плед рядом с любимой. Думал, что если умру, то поделом. А если оживём оба, то точно изменюсь. Иначе никак. – Валерка показал шрамы на руках, тянущиеся от запястий к локтям. Они почти заросли, были похожи на две тонкие извилистые линии. – У меня закуска, салаты, водочка ещё стоит, холодная, в летней кухне. Пойдём, брат. Всех пригласил, всех привёз вчера ещё. Одного тебя ждали.
– Кого – всех?
В пустоте груди нарастало волнение. Свиридов поднялся, и Валерка вскочил тоже, ухватил за плечо, крепко и цепко, посмотрел взглядом не влюбленного, а одержимого.
Дверь из сеней в комнату скрипнула, через порог неторопливо переступил отец. За ним вошла мама. Оба – мёртвые, давно истлевшие, в лохмотьях вместо одежды. Кожа, там, где она осталась, пепельного цвета. Глаз давно не было, как и носа и ушей.
– Плед, короче, годная штука, – сообщил Валерка. – Оживляет влёт. Даже тех, кто давно мёртв. А я подумал, что на свадьбу надо позвать тех, кого люблю и любил. Семью свою. Куда я без неё?..
Он бубнил что-то ещё неразборчивое, а Свиридов понял, что ситуация вышла из-под контроля.
– Послушай, – повернулся к Валерке, заставив себя отвести взгляд от мертвецов-родителей, которые застыли на пороге. – Так нельзя. Мертвые должны оставаться мёртвыми. Пуповины перерезаны, а, значит, вы все теперь не из этого мира. Нужно вернуться обратно.
– Для чего? – улыбался Валерка. – У меня есть шанс что-то изменить. Ты ведь сам постоянно говорил, что я должен выбраться из этого захолустья, карьеру построить, семью завести. Вот и выбираюсь таким способом.
Свиридов схватился за голову, подошел к родителям. Непонятно было, видят ли они его, чувствуют что-либо вообще. Родители скалились редкими зубами и не шевелились. От них пахло сырой землей, червями, гнилью. Запах с лёгкостью гулял из мира мертвых в мир живых и обратно.
– Вся семья в сборе, – сказал из-за спины Валерка. – Осталась мелочь.
Он подошёл так близко, что Свиридов почувствовал запах алкоголя вперемешку с сигаретным дымом. И тоже – гниль, землю, червей.
Обернулся. Валерка ударил его ножом чуть выше ключицы и резко выдернул лезвие. Кровь брызнула Валерке на лицо, на растянутые в улыбке губы.
Боль пришла с опозданием, прыгнула по позвоночнику и затылку, ударила по вискам. Ноги подкосились, и Свиридов начал заваливаться вперед. Хотел вытянуть руки, но не успел и ударился лицом о доски пола.
– Мне кажется, ты забыл, что являешься частью семьи и традиций, – сказал Валерка, присаживаясь рядом на корточки. – Дар не делает тебя особенным. Он лишь накладывает ответственность. Вот я всю жизнь был безответственным, а теперь…
Свиридов попытался встать, но брат ударил его ножом между позвонков. От боли Свиридов заскулил, заскрёб пальцами по доскам.
– Зачем?
– Чтобы мы все были вместе. Пока есть плед… ну, почему бы не восстановить семейные отношения? Махнём все вместе на Восток, в домик. Счастливые. А родительский дом и подвал спалим к чёртовой матери. Не нужен нам дар, верно? Я же не только Машу люблю. Я вас всех.
Он вытащил нож и снова погрузил лезвие в спину Свиридова. Тот почувствовал, что проваливается в темноту, неконтролируемую и такую страшную.
Внутри натянулась пуповина, ожидая высвобождения. Душа заскреблась о внутренние стенки диафрагмы.
Свиридов дёрнулся несколько раз в конвульсиях и затих.
6
При солнечном свете дом не казался заброшенным. Скорее – неухоженным. Вокруг калитки и ворот разрослась крапива, через забор свисали ветки сирени. Тропинка тоже заросла, а краска на стареньком почтовом ящике слезла почти полностью.
Дверь в сарайчик, где шершавые ступеньки убегали в темноту, была приоткрыта, замок сорван. В прошлый раз Валерка не озаботился приладить его на место.
Родители говорили: страшилищу нужны души, окропленные мертвячей кровью. Приносите, оставляйте, и всё. Делитесь, значит, вкуснотой. Мама и папа отдавали души раз в полгода. Свиридов – по мере возможности. Он как-то проговорился, что копит их в морге, потом складывает в старую клетчатую сумку, а потом – на поезде, к ночному родительскому дому, спускается в подвал, вытряхивает мёртвые ошметки, как мусор, как грязь, и быстро-быстро, по ступенькам скачет обратно, в мир живых.
Ещё тогда Валерка отметил про себя, что брат приезжает не ради него, а ради кормления страшилища. Не сторож, а кормчий.
Сейчас он стоял в предрассветной дымке, курил, наслаждаясь тишиной. У ног лежал плед с завернутыми внутри душами. Валерка их тоже стал видеть, с того момента, как выбрался из подвала. Просто не говорил брату, чтобы не напугать раньше времени.
После смерти Свиридова он смотрел, как вываливается душа на натянутой пуповине, потом оттёр нож от крови и перерезал, неумело, испачкавшись в чёрных вонючих испражнениях. Душа брата распахивала склизкий рот и выталкивала из себя проклятия. В этой душе и было дело. Старший брат забыл, что прежде всего он член семьи, а уже потом – кормчий. Валерка был рад, что избавил Свиридова от черноты в груди и от идиотской ответственности.
Он уложил брата на скамью, укрыл пледом и терпеливо ждал несколько часов, пока Свиридов не зашевелится. Потом провел его в баню, отмыл хорошенько, переодел в чистое, из своей одежды. Свиридов был тихий, как и Маша, неразговорчивый.
Всю семью Валерка усадил за длинным столом в летней кухне. Разложил по тарелкам салаты, горячее, налил стопочки. В груди у Валерки теплилось счастье. Наконец, он сделал что-то значимое, собрал всю семью, решился на перемены.
Выпил. Поцеловал Машу в холодные губы. Она отреагировала, обняла новоявленного мужа, прижала к себе. Наверное, из-за аварии она больше никогда не станет прежней. Но Валерка готов был любить её и такую.
Родители ничего не ели и не пили, пялились на молодожёнов чёрными глазницами, в которых остались комочки земли.
Валерка налил себе ещё водки. Сказал тост. Про хорошую жизнь.
Потом оставил всех веселиться, включил что-то из хитов восьмидесятых по радио, собрал души в плед и отправился к родительскому дому.
Валерка размышлял, что, должно быть, сошёл с ума. Ещё там, на поле, возле перевернутого «Урала», когда увидел мёртвую Машу. Может быть, он и сейчас всё себе навоображал. Брат к нему не приехал, родители не восстали из мёртвых, а в пледе лежат не души, а расчлененный Машин труп, которой никто никогда не должен найти.
Всё бывает.
Валерка постоял еще с полминуты, докурил, и исчез вместе с тяжелым окровавленным пледом за скрипучей дверью сарайчика.
