Анатолий Никифорович Санжаровский
Репрессированный ещё до зачатия
Праздник до заступа
– Ты замерз?
– Не знаю. Бок отморозил. Всю ночь дуло от приоткрытой двери.
– А у меня всю ночь ноги были голые. Надо достать то новое одеяло тёплое, что ты покупал со своей мамой.
– Нет, дорогая, не выгоднее ли укоротить твои ноги, чтоб вмещались под этим одеялом?
Я поцеловал Галинку в ухо.
– Ты мне всё помял. То б я не крутилась. А теперь…
По радио слушаем, как хозяйка поехала в Осло, а кошку оставила дома в селе. Кошка своим ходом отыскала хозяйку в Осло. Пробежала шестьсот миль.
– Разве может быть такое? – недоумевает Галинка.
– Вполне. Вот возьми эту кошечку, – показываю на неё, – отвези в Верхоянск и оставь. С завязанными глазами отыщет ведь московскую квартиру тринадцать в доме семьдесят три на Зелёном?
– Это точно!
– Что тебе сготовить? Гурьевскую кашу или пару сырых яиц в авоськах?
– И то, и то надоело.
– Ну, спроси у своих на работе, что они едят по утрам.
– Дома они ничего не едят по утрам.
– Вот и ты переходи на эту уважаемую диету!
– Да-а… Не едят дома, так тащат на работу бутерброды, сырки. Начинают есть, угощают. Накладно. Кыш! Исть отсюда! Из ванной!
– Интересно… – Я чищу яйцо. – Когда засекал время по часам, то варил яйца не такие, как тебе надо. Всё переваривал. А без часов – самое-самое! Подержал в горячей воде и готово!
Я разбиваю второе яйцо об лоб. Видите, практичный человек. У меня всё служит делу. Если лоб не годен в другом, то в качестве молота на плечах для расколачивания яиц вполне подходит.
Галинка советует:
– Ты не с того конца чистишь. Надо начинать с тупенького. Там желток ближе. Я его сразу съем и уже не страшно, ничего не вытечет. А ты начинаешь с остренького. Так могут перемешаться желток и белток.
– Ты сотню положила назад отдать?
– Положила.
– Всё-таки мы поживились. Они нам десять денежек (десяток). А мы им всего четыре по двадцать пять… На пропитание этого хватит – пятьдесят коп? А на трамвай есть? Нет, туда не дам. Оттуда – пожалуйста! А то скажешь, ехать не на что. И не вернёшься. Получите три коп.
– Ну нахальчик!
Галина удалилась.
Я приседаю двадцать раз, гляжу сбоку в зеркало, чтоб не гнуться, – для осанки же всё! – перегибаюсь через стул, держась носками за низ батареи, дрыгаю ногами в космосе над диваном, пребывая сам на диване, иду под холодный душ и за машинку…
Один на один с белым пустым листом… Как на войне…
Воюешь каждый день. А случись в городе с утра до вечера и не пообедаешь, носишься наголодняк, прилетишь домой, как вчера… По-быстрому сварил борщ. Две миски так остервенело хлопал, что, казалось, ввек не наемся. И когда уже не шло, мне не верилось, что некуда кидать…
Пока эта война на полуголодный желудок ничего ощутимого не даёт желудку, идти к нему к одному в услужение я не намерен, как не намерена и моя айн вторая. Всё! Работать!
Галинка пришла около девяти.
У них сейчас самая запарка.
Я заранее начистил картошки. Режу. Сейчас она будет тушить с мясом и с нижнедевицкими вышкварками.
– Что так хорошо пахнет?
– Ужином.
Она присела на стул, и я увидел тёмное пятнышко у неё чуть выше точёной госпожи коленочки.
– Что это за щипок? Кто это так неаккуратно обращается с моей родной женой? Я не потерплю! Так щипать… До чёрных следов!
– Мой стол! – отмахивается она. – Угол. Налетела, он и щипнул.
Галина порывается прочитать, что я написал днём.
Я не даю:
– Не имеешь права!
– Имею. Я на то и ходила в загс двадцать третьего апреля.
– Нашла чем хвалиться! Я тоже, между прочим, ходил.
– О! Помню! Я тоже была, если не изменяет память, с тобой.
– Точно?
– Спроси что-нибудь полегче.
Она читает, тянет меня за воротник.
– Задушишь.
– А что, нельзя? Я, может, всю жизнь мечтала. Сегодня утром…
– Подожди! Я не успел ещё одно слово тут дописать… Сейчас… Ну что?
– Я семь раз порывалась рассказать. А вас это не интересует.
– Интересует. Говори.
– Сегодня уже вечером встречает меня Головань и говорит: «Приятно видеть вашу фотографию в газете». Я не спросила в какой. Спрошу завтра. Я ждала, когда он выйдет назад. Заработалась и проворонила.
– А мы вам «Маску» купили, чтоб вы нас не лупили… Твои любимые конфетулечки… Последний кулёк купил. Триста грамм…
Мы ели тушёную картошку. Галинка рассыпала соль.
– Наконец-то есть возможность поругаться! – потёр я ладошки. – Зря рассыпала соль, что ли? А то в тоске сидишь один с бумагами сутками…
– С кем, с кем? С утками и курами?
– Озороватушка, не перекручивай… Ну, говори мне что-нибудь. Я обязательно обвиню тебя. Ведь жена на то и даётся, чтоб всё на неё сваливать.
– Соль рассыпалась… Я её собрала и выбросила. Ничего не будет!
И, правда, ничего не было. Хорошо-то что!
– Ты мне ничего не говори. А то я снова стану записывать.
– Молчу. Меня не будет на будущую всю пятилетку.
Молодая красивая жена – разве это праздник лишь на один день?
Это праздник до заступа. До последнего взгляда!
27 октября 1976. Среда.
И нас никто не увидит…
Ещё рано. Там ещё скребут!
– Радушка, дворничиха может начать скрести и в два дня. Мне снилось, что мне давали новую квартиру. Первый этаж… Пол прогорелый, посреди разводили костёр. Обуглившиеся чурки валялись прямо на земле… Мне не хочется тебя отпускать. Вся моя жизнь в последние дни – из одних ожиданий. Я только жду тебя… Нести бигудёшки?
– Они хорошо вскипятились?
– Одна даже расплавилась.
Я помогаю ей крутиться, подаю бигуди:
– Подумать, полгода живу с женой.
– И сто лет без жены. Почему ты так долго жил без жены?
– Я её искал… Сначала ждал, когда родится, потом – где выплывет…
– Спасибо, гражданинчик мой… Ты не видел, здесь, на кухне, майка не пробегала?
– Она бросилась в окно.
Я развожу блины.
Сегодня на завтрак моей гражданке блины со сметаной.
Первый же блин тоненький. В весёлых дырочках.
– Галь, ты чего ешь стоя?
– Так больше войдёт. И добавушки просить не надо… Вспомнила. Мне снилось, что Капа показала платок одной женщине в старом платке и говорит: «Разве у вас платок? Вот платок!» – и развернула наш. Потрогала платок у той женщины. Мягкий, а наш жёсткий. Плохой.
По радио сказали, что началось строительство первой станции метро «Марксистская» на линии Таганская – Новогероиново.[166]
– Во! – вскинул я руку. – В Гае услышали!
– Интересно, поезд метро до нас будет меньше идти, чем трамвай?
– Конечно! Все трамваи ходят, как женщины по жизни. Зигзагами.
– Ударила б. Но за блинами некогда. У, какой мужчинчик прямой! Я уже наелась. Фу, да я не дойду нидокуда.
Поддерживая руками живот, она подходит к окну.
– Я так много наелась… Прям дышать не могу!
Галина открывает окно, размахивает какой то тряпицей.
Выгоняет духоту:
– Кшы, кшы отсюда!
Я позвонил ей по 176-24-96:
– Мадам! Вы собираетесь сегодня навещать свой дом?
– Несомненно.
– Во сколько? Я приеду тебя встретить. А то мало ли… Привяжется ещё кто к молодой жане.
– Приезжай к восьми.
– Служу Отечеству!
Я помыл два яблока. Свезу ей подкрепиться. Проветрюсь и сам заодно. Два ж дня сижу за машинкой без выхода с кухни.
Вручаю ей яблоки и говорю:
– Галина Васильевна! Это вам от мужчины из квартиры тринадцать.
Она легонько поклонилась, приняла яблоки и положила в сумочку.
Домой мы шли пешком.
– Галя, когда у вас будут билеты в цирк или на экскурсию во МХАТ на Тверском? Видишь ты хорошо, а я в очках тоже, бери на последние ряды. Во-первых, это дешёво. А во-вторых, именно для нас будут играть. Обычно артисты орут, чтоб слышали задние. И дешёво, и сердито. Сидим на задах, а именно для нас и стараются. А сядь впереди – они кричать будут уже не для нас.
Мы брели полтора часа. Сэкономили шесть трамвайных коп. Их я завтра отнесу в сберкассу, положу на книжку. Открою новый счёт «Не забывай жену-у-у-у-у-у!».
Мы шли и говорили о том, что думать опасно.
– Задумаешься и страшно, – сказала Галинка. – Вот звезда… Свет от неё до-олго идёт. Может, её уже и нет, а свет всё идёт. От Марса идёт три с половиной миллиарда лет!
– А нас не станет – никто уже нас не увидит…
– Гля, гля! Во-он за домом лунёшка!
– Скобка молодого месяца… Новолуние… У нас осталось семнадцать рублей. Давай три дня до конца месяца проживём на два рэ?
– Давай, – кивнул я и грустно запел:
– Трещит на улице мороз,
Снежинки белые летают.
Замёрзли уши, мёрзнет нос…
Замёрзло всё. А деньги – тают.
28 октября 1976. Четверг.
Пропуск
У Галинки волосы схвачены булавкой на затылке.
– Как тебе хорошо!
Она запрокинула голову. Прикладывает холодную мокрую руку к носу: у неё идёт кровь.
Я кладу ей в красную сумку два яблока – там лежат два вчерашних.
– Ты почему не съела?
– Заработалась. Забыла.
Кладу ей рубль в кошелёчек. Там много монетушек. Всё двадцатки.
– Это мне вчера из халата отдали. Халат вроде не мой…
– А денежки наши?
– Рубль не клади. На что будешь покупать? Мы ж решили три дня прожить на два рубля.
– Ну мало ли что мы решили? Ешь хорошо. У тебя вон кровь носом бежит…
– Перестанет… Люди всегда выходят по утрам в одно и то же время. Каждое утро я за углом дома встречаюсь с усатым парнем. Встретимся и разойдёмся, как в море две селёдки. Он сюда, я туда пробегу…
– Смотри мне, усатый… Мало тебе одного усатого? – твёрдо пожал я ей локоток.
– Только без рук.
– Как же без рук? Я не инвалид. Прав Чарльз Дарвин: «Вся наша жизнь – борьба». Как я буду бороться без рук?
Вечером я снова приехал к проходной её встретить.
Она спустилась, пробила сверхурочное время на карточке, но не выходит. Забыла пропуск!
Побежала назад – ничего.
Вернулась с каким-то патлатым малым в помятой шляпе и с помятой репой. Ещё порылась в своей сумочке – не нашла. Снова увеялась с тем малым куда-то.
Бегали с полчаса.
Наконец, они вышли. Он сказал до свидания, сказала и она до свидания и подошла ко мне.
Идём молча.
– Кто это был?
– Слава…
Кровь ударила мне в лицо. Тот самый Слава, имя которого я объявил как ругательное, и потребовал, чтоб она, всё восторгавшаяся им, никогда не произносила этого имени. И вот я слышу его снова!
На нервах молчу.
Она:
– Ты чего молчишь?
– Жду, когда расскажешь, чего этот пятак с тобой бегал.
– Никого другого не было… Я тут не знаю ничего…
– Будто он потерял, а не ты…
– Мы вместе работаем…
Она приотстаёт на «Электродной». Я назло рванул быстрей.
Она догоняет:
– А ну!.. А ну!.. Ты чего такой? Сказал бы хоть слово в утешение…
В трамвае я всё молчу. Она плачет.
– Где у тебя был пропуск?
– В сумочке.
– Дай посмотрю её. Может, впопыхах не так внимательно посмотрела…
Всё перерыл – нету!
– Вместо того чтоб утешить… Ты как прокурор…
– Жаль, что я один прокурор. Я утешай. А ты по-прежнему будешь терять? Надо быть самой к себе прокурором. Тогда не придётся плакать. Ты хоть сказала начальству, что на работе потеряла?
– Писала объяснительную…
– А что это у тебя в сумочке за деньги?
– А те… За платок… Я ещё не вернула.
– И таскаешь в сумочке? Святая душа уволокла пропуск. Не нужны ей твои башли. А предприятие ваше закрытое. Есть над чем подумать… В твоей сумке ералаш, как в дурной мякинной бестолковке.[167] Надо мне ревизию провести… Зачем-то квадратный тюбик туши для ресниц… Я ж тебе два польских кружочка теней для век подарил. Зачем-то ещё?
– Это разные.
Дома я сел за дневник.
Она переоделась и спрашивает:
– Тебе что готовить?
– Мне ничего не надо.
И отбыла из кухни в неизвестном направлении.
Выхожу. Сидит в халате на диване с чужим лицом:
– Чего есть будешь? – буркнула она.
– Ты чего дуешься?
– Это я б хотела знать, чего ты дуешься…
– Ну, чего сидеть? Чем без дела сидеть, лучше попусту ходить… Иди ложись спать, а я посижу за машинкой.
– Что это тебе вдруг понадобилось работать?
– Скажи, а чего этот Славуня с тобой летал? Мы с тобой уже говорили на эту тему.
– Чего ты хочешь от меня?
– Ответа.
– Ты видел… Девчонки все ушли. Никого не было…
Меня этот ответ ни в коей мере не успокоил. Девчонки ушли, зато дорогой Славусечка остался!
– Ну ты чего сидишь? – говорю я.
– А я что, тебе мешаю?
– У тебя в сумке бардачино. Устрою-ка я мини-ревизию. Там лишнего хлама…
– Не надо ревизию! – подняла она руку. – Я у тебя не роюсь… И не надо говорить со мной прокурорским тоном, незагорелый Отелло.
Я шлёпаю за новым листом в комнату. (Бумага на гардеробчике.) Возвращаюсь на кухню с чистым листом – сзади сильный толчок, я чуть не лечу на пол. Лист выпал из руки, спикировал к её ногам.
– Машинка, – на срыве крикнула Галина, – ему заменила меня! Разобью!
– Гражданочка! Девушка! Это матценность!.. Что ты разбуянилась. Попридержи свои разбойничьи замашки. С эмоциями вы, гражданочка, работаете хуже табуретки.
– Иди и садись, – подталкивает она меня к дивану, и в довесок я получаю подушкой по спине.
Мы сели.
– В таких вещах я тебе не союзник, – читаю я ей молитву. – Видите, ей тяжело. Пожалейте! Нет! Жалеть в разгильдяйстве не буду. Из малого разгильдяйства рождается большое. Я был в таких переплётах и по своему разгильдяйству посеял триста рэ. В общежитии тяпнули. Зачем тебе повторять моё? Ты не в деревне. Здесь тебя целуют. А под случай походя сорвут башню. Видишь, вроде кругом друзья… В понедельник проведи собрание… Украли пропуск. Пускай знают, кто рядом.
– Районного прокурора приглашать?
– Обязательно! Всё б ты скакала по жизни, как малявочка. Вам же начислять зарплату. Ты пойдёшь завтра?
– Нет. В бюро пропусков сказали, без пропуска не пустят.
– Как суббота, так у тебя фокусы.
– Вот-вот! Я этого ждала.
Я подметил уже что-то наподобие закономерности. Чаще наши редкие схлёстки выбегали или в канун субботы и тогда пропадал выходной, или в саму субботу. Неужели суббота – день открытых выяснений отношений?
Я хочу сесть за машинку – Галина не пускает.
– Ревнуешь к машинке? Не бойся. С нею ничего не станется.
– Кто знает. С нею – нет. А с тобой? У меня башня скрипит, буксы клинит. Вся голова трещит. Вот такая пухлая! Лучше б со мной поговорил, чем… – злобный взгляд на машинку.
Наверно, ей неприятно, что я пишу по горячим следам. Я верю конкретному слову, сказанному вот только что. В дневнике я не хочу ни лжи, ни приблизительных полувыдуманных воспоминаний. Дневник – зеркало души, и это зеркало должно всегда быть чистым, как глаза моей милой растеряши утром 23 апреля, когда только что проснулись, и я пошёл ловить такси, чтоб ехать в загс.
– За этой идиоткой машинкой скоро забудешь, как меня зовут…
Я трясу её за плечи.
– Что ты делаешь?
– Вытрясаю из тебя обиду. У меня что-то руку крутит…
– Со злости. Отойди от машинки. Не забывай, у тебя жена ещё живая. Мужики! Вас надо бить да бить!
– Лозунг века! Если мужчины планеты узнают об этом призыве, они могут из солидарности и сплотиться вокруг меня. Вокруг одного битого. Ничего, за одного битого дюжину небитых дают, да и то не берут!
– Ты кончил сегодня работать?
– Кончил… А ты тоже прокурорша.
– Берём пример со старших.
Мы сели пить чай.
– Поделись лучше с дядей конфеткой, – предлагаю я.
– С этой машинкой… У меня целый день по башке стучало…
– И лучше, что не пойдёшь завтра на работу. Побродим в Измайлове. Лучше?
– Для кого как.
– Я вас угощаю гороховым супом, сам варил и уже ел. Пока жив. Оставил поделиться с вами.
– Он горький.
– Это поклёп. Не мог я сварить горький суп.
Она милостиво приняла всего одну ложечку. С усилием сотворила кислую мину. Что могла, то и сделала.
А суп я ещё немного поел сам, остальное вылил. Без сожаления. Раздал всем Богам по сапогам.
29 октября 1976. Пятница.
Примирение
В восемь сорок Галина увеялась позвонить из будки на «Агат». Авось нашёлся, вернулся из бегов пропуск.
Долго нету. Заблудилась?
Вернулась печальная. Всё ясно.
Я ничего не стал спрашивать.
Она подала мне «Правду», которую я не выношу.
– Остальные уже расхватали. Осталась только эта…
– Молодец, что взяла именно эту газету. Я никогда её не беру. Назови только место, где тебе памятник поставить.
– Только обещаете…
– А почему во множественном числе? Кто тебе ещё обещал?
Молча слушаем по радио передачу для родителей. Любопытно. В первом-втором классе ребёнок должен делать домашнее задание один час, в четвёртом-пятом – два, в девятом-десятом – четыре часа.
Галина:
– А я делала домашку всегда за двадцать минут.
– Того-то ты такая лёгкая.
Она затевает блины.
– В миску сыпать муку? Так?
– Сначала чуть нагрей воду.
Мне в постель доставляется на комиссию первый блин со сметаной. Блин красив.
– Последний раз в нашем цирке… – Галина отломила кусок блина, в ложке сметана, приглашает съесть.
– Не последний, а первый. Вкусно! Чёрт возьми, приятно, когда ты печёшь. У тебя вкусней! Тут к блину примешивается и то, что это сделано руками, которые обнимают тебя!
– Раньше я боялась переворачивать. А теперь я ничего не боюсь.
Изумительный день!
Сегодня Галя поднялась на новую ступеньку. Она больше не боится переворачивать горячие блины! А это подвиг. Нет, что ни толкуй, придётся отыскивать площадку ей для памятника. И чем быстрее, тем лучше.
Я ем блины со сметаной на диване. А будь я один, разве б это было? В этом отличие холостяка от женатика при условии, что жена Галина Васильевна.
– Галя!
– Меня нету, – ответ из кухни.
Она наводит там порядок. Всё моет.
Я иду к ней.
– Вишь, как хорошо, когда всё чисто… Старается моя женьшениха. Вот вам премия за чистоту на кухнёшке, за старание и прилежание. – Я протягиваю ей лучшее яблоко из миски. – Только не замахивайся на мой элеватор.[168]
– Убери. Он тебе не идёт.
– Товарищ начальник, а дышать можно?
– Можно.
– Ну, слава Богу.
– Когда придём с прогулки, напомни мне, чтоб я постирала это, – показывает на кофту на себе. – А то она, – тянет за рукав, – гля, как оттягивается.
– А мы её зашьём. И она раздумает оттягиваться.
– Укусю! Почему у тебя усы не ярко-рыжие? Они поблёкли!
– Мадам! Вы отстали. Чепе века! Разве Вы не читали сообщение ТАСС «Блондины исчезают»?
– … в полночь! – подкрикнула Галинка.
– За уточнение спасибо. Читаю: «Ученые Бирмингемского университета (Англия) заявили, что процент естественных блондинов с каждым годом сокращается. Причина – увеличение содержания серы в воздухе, которая способствует потемнению волос». Галь, хохма хохмою, а я был ярко-рыжий. В молодости это многим позволительно. Теперь я стал темнее.
Мы пошли гулять.
Наша прогулка кончилась традиционно.
В универсаме.
Мы забыли про уговор, что суббота – закупочный день.
И инстинкт поставил нас на место.
Дома Галинка ест хлеб с чесноком и молоком. Попутно млеет от восторга. Я взял сразу десять пачек гурьевской каши. Ну теперь мы Галину Васильевну закормим!
Под нами слышны весёлые голоса. На третьем живут мать и дочь. Матери сорок, дочке двадцать. Обе холостючки штучки. Неделю тихо. А в выходные бухенвальд (пьянка) через край. Конечно, с участием сильного пола.
Галинка говорит:
– Берут от жизни всё, что только можно. Зато их никто не берёт.
– Берут… Напрокат.
Делаем пельмени. Толкуем о войне.
– Вот, – вспоминаю, – был я в Германии. Пристально всматривался в пожилых немцев. Я инстинктивно искал того, кто ранил-убил моего отца. Я и не знаю, что бы я сделал с убийцей…
– Ну… Раз не знаешь… Скажи, почему ты сутулишься?
– Я такой с детства. От стеснительности.
– Как соблазнять девушек в самолёте, так он не стеснительный.
– А в космосе я забываю, что я стеснительный. И на земле тоже иногда…
– Ничего. Я тебя выровняю.
– Могу обещать одно. В гробу я буду ровный… Так что могиле грозит безработица. Вы видели объявление у входной двери?
– Мне мама с детства не разрешала читать всякие надписи на стенках… В техникуме у нас была одна Валя толстоватая – семь на восемь и восемь на семь. Квадратненькая. Преподаватель ей и говорит: «Почему ты вчера не пришла на собрание» – «Я не знала». – «Ка-ак не знала? У нас два дня висело на доске в коридоре объявление». – «Мне мама с детства…» и тэ дэ.
Галина ест пельмени без хлеба и выговаривает мне:
– Налился водой с хлебом и – не хочу! Больше тебе не буду давать хлеба.
– Не имеешь права не кормить мужа… Дай Бог, чтоб нам всегда было хорошо так.
– Трижды плюй через левое плечо.
– А где левое?
– Компасом найди.
Она пошла наливать чай и покачнулась.
– Пива надо пить меньше, – выговариваю я в шутку. Пивом я называю чай, который она так любит. – А то, поди, перед пельменями тайком приняла пивка с рыбкой вяленой…
Она подходит ко мне и смеётся:
– Пейте пиво пенное, будет радость здоровенная!
– Довольна ли ты полугодовалой семейной жизнью?
– В общем да. А в частности… Вы не всегда хотите потрудиться понять душу женщины.
– Когда? Конкретная дата? День? Час? Минута? Секунда? Место? Какая была погода? Дождь? Снег? Туман?
– Я сказала так, для разнообразия…
– Ну а всё же?
– Ну, вчера, например…
30 октября 1976. Суббота.
