Анатолий Никифорович Санжаровский
Репрессированный ещё до зачатия
Ждём час, ждём два. Ждём три.
Пришлёпали к ней домой – закрыто.
Снова ждём.
Сидеть и смотреть на пустые стены как-то нерентабельно.
Меня заносит на философию.
Я думаю… Вспоминается…
«Женщина хитра, как лиса, ловка, как тигр, изворотлива, как змея, ленива, как бегемот».
Уже полдень.
Бредём в столовую.
Нас не пускают:
– Чужих не кормим!
– Мы помогать приехали!
– Вас нету в нашем графике!
Что нам оставалось делать?
Хоть мы с жёнкой и беспартийные, но я все-таки от души плесканул в поварскую шатию ушат отборного многопартийного мата, правда, к моему удивлению, мысленного, и дунул прочь из столовки, не забыв схватить за руку свою Галинку.
На выходе мы с горячих глаз взяли не вправо, а влево, и очутились через минуту не на гаркушинской улице, а в винограднике, примыкал к боку столовой.
Мы огляделись вокруг и грохнули. Было б с чего гнать пургу! Перед нами ж наш царский обед!
Виноград тут уже убрали. Ну и сколько побросали!
И мы навалились дёргать ягоды с кустов и сразу прямым транзитом в рот.
Нарвали и про запас.
Так что и на ужин у нас снова был дорогуша виноград с хлебом.
А что с устройством?
Уже под потёмочками опять стучимся к комендантше.
Она разгневана:
– Ну? Иля у вас башни посорвало? Ну чего вы, шурики, ломитесь в чужую хату? Я ж сказала принесу, обдери тебе пятки, значит, принесу!
Часов в десять вечера прибегаем из кино – белья нет и в помине.
Снова к комендантше.
На ступеньках у неё банки закрученные.
– Толя! – шумит она.
Выбегает из-за занавески в дверном проёме слоноватый мужичара в одних трусах-парусах.
– Ты вынес подростку?[176] – кисло щурится комендантша.
Мужик вяло подносит руку к виску:
– Человек я послухмяный… Докладую по всей формочке номер один. Вынес… Лопает! Какие будут новые указивки, дорогая моя ЧК КПСС?
– Та кинь ты этим беложопикам там в детской то проклятущее бельё!.. Чи я у Бога пирожок вкрала, шо он наслал на меня цю наглу московську филлоксеру![177] Ну при кипели, обдери тебе пятки! Ну репьяхи!.. И без вас тошнит! Дом – цэ така крутаница, така крутаница! Вечна крутопляска! Вечный зыбок![178] Нам тилько вас и не хватало!..
Сунули мы подушки в наволочки, разостлали простынку и бух спатеньки. И испытали райское чувство полёта в невесомости.
Сразу мы не поняли, что тут в чём.
Огляделись – мы почти сидим в яме!
Сетка чуть тебе не резиновая. Провисла до самого пола.
И занятно ж так спать.
Ноги и голова вверху. А всё прочее в ямке!
К тому же наша люля[179] оказалась тесной да короткой, и нам пришлось приставлять стулья сбоку и под ноги по ту сторону железных прутьев.
9 сентября. Воскресенье
Вскочил. Бегу на берег подузнать время.
Рань несусветная.
Навстречу мужик с мальчиком и девочкой.
Читает им наизусть пушкинскую сказку про попа.
Луна по-за тучами крадётся.
– Папка! – аврально кричит мальчик. – Луна летит!
– Пускай летит. Своим делом занята. А ты слушай…
Странно и счастливо услышать в Гаркуше Пушкина в такой ранний час.
Батёка прервал сказку и стал ласково отчитывать за что-то мальчика. Тот послушал-послушал и говорит:
– Ругай Маринку больше меня. Она выше меня!
Девочка мягко дёрнула мальчикову руку книзу:
– А ты, барабулька,[180] смалчивай. Не подучивай папушку своим глупостям.
Мы позавтракали виноградом с хлебом и бегом к конторе, где сливается в кучку народ.
Было около семи.
Кругом никого.
Из конторы важно выкатывается тумбоватая ландёха-тетёха. Закрывает за собой дверь на ключ:
– Ступайте добирайте сны. Ноне всему совхозу выходной выписан.
– Как так? Сам директор вчера пел – работаем!
– То вчера. А то сегодня. От вчера до ноне переезд ба-альшой!
– Страда… День золотой!
– У нас богато золотых дней. Так что теперьше? Без передыху? Два выходных пахали. Сегодня кинули отдых.
Мда… Опять целый день сшибай баклуши по Гаркуше!
За тем ли ехали?
Пинаем воздух по посёлку.
А Гаркуша недурна собой.
Один за одним роскошные двухэтажные дома-красавчики. Под окнами цветы. Улицы приоделись в асфальт…
Дёрнуло искупаться. Шатнулись к берегу.
Разделились. Пали на песочек.
Не жарко что-то.
Скорей прохладно.
День разгорается.
Только прочного тепла не выдаёт.
Одетыми сидим на берегу Таманского залива.
С воды тянет холодняком. Не до купанья.
Одни утки-гуси хлопочут в ряске, затянула прибрежку.
Прорисовывается на горизонте ватажка ребят с проволочными прутиками.
Пеструнцы прислушиваются.
Слышен всплеск.
– Колька! Там кефаль балуется! – и вся ватага, задрав до колен штаны, кидается по мелководью к месту, откуда донёсся всплеск.
Через мгновение все кучкой на бегу кидаются сечь воду прутьями. Бьют, глушат гаркушата кефаль!
Как-то жутковато всё это видеть.
Я попытался остановить эти страхи, и взрослые из местных дали прозрачно понять, что понянчат меня на кольях, не перестань я замать малых детишков.
Я спросил у кефальщиков:
– Ребята! А виноград на плантации едите?
– Без вопросов! В худшем случае денёк на струе посидите.[181]
Галинка мне:
– А ты переживал! Конечно, он, может, и опрыскан. Но о трупы между рядами покедушки мы не спотыкались. Так что особь не волнуйся!
– Попробую.
Вечером к дебаркадеру притёрся катер «Лотос».
Прямушко из Керчи!
Да черкни нам гаркушата, что катера ходят из Керчи напрямки в Гаркушу, не казнились бы мы позапрошлой ночью на вокзалушке станции Кавказ.
Стыдно за бесцельно прожжённый день.
Чем же всё-таки заняться?
Может, почитать?
Мы в библиотеку.
– Запишите нас…
– Давайте паспорта в залог, – протягивает к нам руку молоденькая библиотекарша.
– Паспорта в залог нельзя.
– И книжки нельзя. Потеряете ещё… А за паспортами придёте…
– Берите деньги в залог, что ли?
– Деньги я возьму, когда потеряете. С чужими мы контактируем по принципу обмена: вы нам паспорта, я вам – книжки.
Меняться мы не стали.
Мы сами немного порылись в книгах. Со скуки.
А библиотекарша то и дело убегала в соседнюю комнату попеть под баян. Там самодеятельные артисты готовились к праздничному концерту.
И выкатились мы из библиотеки с пустом.
Куда пойти?
И поскреблись домой.
По пути забрели в нервный (нерваный) виноград, сдёрнули несколько кистей для второго завтрака.
Лежали под плащом и видели в окно, как наша собачка подбежала к соседской, понюхались через забор и стали навстречу толкать каждая свою половинку воротец. Створки разошлись, и собачки, весело играя, вместе пожгли гулять к заливу.
10 сентября. Понедельник
Сегодня у меня день рождения.
По обычаю, я вскочил затемно.
– А кто, – улыбается Галинка, – у нас тут именинник?
– Деньрожка, – уточняю я.
– Всё равно. Что тебе пожелать?
– Чтоб хоть сегодня вжались в работу…
Кисло пожевали винограда с хлебцем, и я стриганул к главному агроному с весёлой фамилией Пища.
Сижу в предбаннике. Пища гремит по телефону:
– Тащи, тащи меня по кочкам! Только скажи тому винторогому ветерану-ветеринару, умный волк на глупости не реагирует! Всё об этом!.. Ну как!? Вчера отдохнули на большой?! Денёк прекрасню-юха! А теперь давай ныряй в работу. Рвать всё вподрядки! А то дожди могут закупать!
Еле дождался я его телефонного конца.
Сразу в карьер:
– Уже третий день без дела! Нам вёдра! Секаторы!
– Только по телефону говорил… Вы в третьей бригаде. Ваш бригадир Татьяна Углекова будет здесь с минуты на минуту. Всё это у неё.
Вот и наша Татьянка. Мамка в панамке.
Татьянке лет двадцать с мелочью. Первый год после института. Быстрая, симпатичная.
– Садитесь в машину! – махнула нам. – Там…
На плантации все разбредаются по своим рядам.
Татьянка ведёт нас к будке на брёвнах-полозьях.
Это табор называется.
Находим в таборе четыре ведра.
– А чем резать?
– Дать вам нечего, – подёргивает плечишками Татьянка. – Вы пока так… А я съезжу…
Голыми руками много не возьмёшь. Тутошние женщины в шерстяных перчатках не рвут, а доят виноград в подставленные вёдра.
А мы…
Вертишь, вертишь иную гронку… Ни оторвать, ни отломить.
Взялся я со рвением – онемел от боли уже большой палец.
Наконец прорисовывается на горизонте Татьянка с обычными ножничками, только что ноготок и то не всякий срежешь.
– У всех ваших секаторы…
– Секаторов у нас нет.
Резать тугими маникюрными ножничками палки – штука непростая. Больно пальцам.
Нам сочувствуют женщины из соседних рядов.
Мы бодримся.
Честно говоря, мы и этим ножничкам рады. В отпуск за свой счёт, по своей воле сунулись за полторы тыщи километров от Москвы. Два дня без толку прослонялись по Гаркуше и наконец-то мы у дела!
А потом…
Я увидел что-то знаменательное, что свой день рождения встретил здесь, на винограднике.
Но восторги жили недолго.
Утром мы путём не поели. В шесть горожанина не усадишь за стол. Мы были наслышаны о роскошных 25-копеечных горячих обедах на плантации.
Ждём.
А обед, оказывается, уже был!
Нас просто не позвали!
Ряды наши крайние. Мы не видели, как обедали другие.
Когда мы узнали про этот номер, хотелось бросить всё к чертям и уехать.
Обидно…
Ехали помогать. Думали, здесь ждут нас…
Бросить-таки работу не посмели. Надо хоть ряд дойти до конца!
И тут посыпал дождь.
Мы прятались под кустами. Пережидали.
На минуту дождюха стихал и лил снова.
– Иль вы себе вороги?! – крикнул с трактора парнишка. На тракторе он подвозил к краям рядов ковши. В них сборщицы ссыпали виноград. – Все давно попрятались в будку. Бегите ж и вы!
На нас не было и сухой нитки.
Медленно мы побрели. Мокрому дождь не страшен.
В будке вокруг длинного грубого стола толпились, поёживаясь, бабы в мокрых одёжках. Ждали машину уехать домой. Поругивали вчерашний глупый выходной:
– День был – леточко!
За столом державно восседала наша мамка в панамке.
В новеньком платьице, в идеально белых носочках, в белых туфельках. По всему видно, не выходила из будки Татьяна. Её наряд был вызовом этим мокрым женщинам, вызовом всему, что заботило людей вокруг.
Это ж по её прямой вине остались мы без обеда.
Я и заскочи в будку поговорить об этом с Татьяной.
Но, увидев её в таком наряде, не стал открывать рта. Витающих в облаках не обременяют понапрасну земными хлопотами.
В полтретьего вся бригада съехала в Гаркушу.
Столовка и магазин уже на замках.
У нас в доме приезжих негде согреть и стакана воды. Ни побриться, ни выпить кипятку. А ведь и плита, и баллонный газ есть, да не про нашу честь.
А штука вот в чём.
За стеной обитает некая ася[182] Олечка. То ли аспирантка, готовящая беззащитную диссертацию, то ли таки кормящаяся от науки кандидатка в аспиранточки, эдак небрежно выплывающая по вечерам в белых столичных брючатах смущать гаркушинское ёбщество и так увлекающаяся этим невинным предприятием, что иногда забывает ночевать дома. Так вот эта Олечка поспешила объявить, что за баллон платила она. А потому к плите не подходи. Второй баллон подключить нельзя. А на паях жечь газ не соглашается.
Не ругаться же…
И мы не подходим, хоть как с холода хочется выпить чаю.
Вот так за целый день мы с женой не поели и разу. Ей-богу, в моей жизни был первый такой день рождения…
А две нормы с верхом мы сегодня выдали-таки…
12 сентября. Вторник
Просыпаюсь.
Есть не хочется.
Может, я уже мёртвый?
Ущипнул себя – слышу. Гм! Я ещё жив! А большой палец немой, потому и не мой, как и вчера. Хорошо, что онемел не указательный.
Обозреваю лицо жены и докладываю:
– У тебя на подбородке вскочили две новые простудные бабашки.
– Как хорошо, что нет зеркала. Я не вижу, какая я престрашучая. Вон по стеклу двинулась в прогулку божья коровка.
Я подаю жене пустой стакан:
– Подои. А то уже давно у нас нет молока.
– Сам!
Галина забирает с верёвки над койкой уже высохшие свои жёлтые брюки, носки, моё трико и улыбается:
– Небо чистое-чистое! Я ещё никогда не видела такого чистого неба.
Из моря выплыло солнце. Петухи перестали петь…
В семь бежим к скамейке у конторы. Обычно к этой скамейке стекается рабочий люд.
Полвосьмого… Восемь…
Сбежалось человек пятьдесят. Да ехать не на чем.
Лишь в полдевятого поехали.
Сегодня вместе работают несколько бригад.
Первой и пятой обед привезли, а нам, третьей, нет.
Наша мамка в панамке заказ отправила с ненадёжным шофёром Канавиным, и заявка до столовой не доехала.
Те сидят едят.
Танечка скликает свою бригаду, 25 ртов, в автобус и везёт в посёлок.
Одни бегут обедать домой, другие в столовку.
Утром полтора часа прождали машину, потом полтора часа прообедали. Три часа ухнуло в трубу!
За эти три часа можно было норму выдать.
Сейчас, в страду, каждая минута золотого стоит.
Вон вчерашний дождь сбил сахаристость.
Потери огромные.
И теперь жди, когда сахаристость достигнет прежней силы. Зайчиха не наносит.
13 сентября. Среда
Я проснулся ещё по теми.
Проснулся и первым делом удивился, почему я ещё не уронился на пол.
Я ж завис!
Как чага на берёзе.
Фантастика!
Фантастика фантастикой, однако надо поскорей и осторожней вставать.
Я ясно чувствую, что я как-то неосторожно во сне выкатился из-под тепла тканьвого одеяла, и один мой бок покоится на холодной голой кроватной железке – я лежал с краю! – другой бок пребывал на подставленных табуретках, поскольку коюшка наша и коротка и узка. А потому каждый вечер мы старательно обставляем её табуретками и сбоку и за прутиками, куда выскакивали наши родные ходульки.
Наверно, во сне я позволил себе неслыханную роскошь повернуться, и табуретки дружно отступили от кровати. Отступить отступили, да не настолько, чтоб я мог спикировать на пол.
Делать нечего. Я встал.
Танечка велела прибегать к конторе к семи тридцати.
Мы прилетели в семь тридцать пять.
Наши уехали. Ну и ветер им в спину!
Язык довёл нас до своих рядков.
Рвали ркацители (белый) и саперави (чёрный).
А с обедом снова конфуз. Не привезли. Ну ёперный театр!
Видно, решили – обойдёмся.
Отправляемся километра за два к студентам.
Под тополями, на травке, борщ показался вкусным.
Нам сказали: борщ будет и на другой день, и на третий…
– Неужели ничего другого нельзя свертеть? – спрашиваю круглявую, как репка, повариху.
– Для вас – нет! А студентам радостно светит и рагу.
– Почему только студентам?
Повариха хитрюще подмигивает:
– Студентам надо крепко обнимать девушек!
– Не спорю, причина крайне уважительная. Ну отчего это привилегия только студентов? Странно даже очень…
– А вы что, за двадцать пять копеек – слепому на кино, безногому на танцы! – хотите заполучить и цыплёнка с табаком?
– Да хоть с махоркой! Лишь бы не эти синепупые макароны!
Студенты здесь котируются как основная ударная сила на уборке. Оттого им и кусочки полакомей. Я видел, как студенты баловались и курочкой, и пловом, и помидорчиками, и прочими интересными штучками.
Нам же, рабочим совхоза и прочим иным – одни синие макароняки.
И студенты, и мы в одном чине. Помогайчики.
Студенты при исполнении. Они должны, они обязаны. Ехали они сюда не на свои кровные, отнюдь не по своей воле.
Мы с женой никому не должны, никому не обязаны. По своей воле примчались в отпуск помочь. Только поэтому нас разделили со студентами в питании?
Конечно, обед дешёв на плантации. Всего двадцать пять копеек. Пускай будет подороже, да поразнообразней.
– Разнообразие сами себе организовывайте, раз жел-л-лаете.
Осточертели нам с Галинкой макароны.
Я стал просить рагу.
А повариха:
– Вы студент?
Следом стоявшая из нашей бригады баба гаркнула:
– Та вин робэ з намы!
Я на то и я, чтобушки выпросить.
– Я отстегну копыта здесь от ваших макарон. Хоронить за счёт поваров. Официальное завещание!
Похоже, эта перспектива не приглянулась поварихе, и она отделалась сомнительным всё же рагу.
Вырванное с такой кровью рагу я преподнёс своей любимке, опорожнявшей в травянистой придорожной канаве железную с ушками миску борща. На свежем воздухе она ела удивительно много. Завтракали хлебом с виноградом, ужинали виноградом с хлебом. Горячее только в обед. Возможны были добавушки. Это не курорт и всё же жить можно.
Себе я добыл гуляш с синеглазыми проклятыми макаронами.
Не успели мы поесть – наши лезут в машину.
Поскольку мы были последние, нам достались сидячие места на заднем борту. Мы весело расселись по борту, как курочки на жёрдочке, и ухватились за верх будки.
Одной рукой я держался за верх будки. В другой руке у меня были два куска хлеба, что не мешало мне поддерживать жену за спину. Всю дорогу я уговаривал её сунуть голову в будку.
А она упрямо, принципиально держала её над будкой.
Сегодня жарко.
Моя половинка рвёт с огня в купальном костюме собственного производства «Маде ин Зелёный, 73 – 13».
Она подбивает меня поскорей кончить рядок и пойти на море.
Я не возражаю на её горячее заявление, что мы не рабы.
Мы кончаем свой рядок и обнаруживаем слева ещё два беспризорных рядка. Бросили другие.
Высокая сознательность не позволяет мне махнуть на них, а сознательность Галины Васильевны позволяет, следовательно, моя сознательность выше её на три сантиметра. И конкретный вопрос. Какова натуральная высота высокой сознательности в мм, см, дм, м, км?
Намечается захватывающая душу, сердце и пятки сюжетная коллизия: сознательный муж и не совсем сознательная жена.
Как всё в нашем высокосознательном ёбществе кончается хорошо, так и у нас: рядки мы не покинули.
Они, рядки, были этому рады.
Я стал торопиться.
Галинка тоже увлеклась как всякая образцово-показательная жена бредовыми желаниями мужа.
Все уже лешак знает где.
Мы добиваем рядки, что не дорвали позавчера другие, и бросить виноград в таких гроздьях, которые мы называем свинками – налитыми, большими, янтарными – просто жалко.
И вот дело прикончено.
Без двадцати шесть.
Галина втыкает ножницы в землю.
Мы по-быстрому одеваемся.
Я вижу, как жена кинула рукавицу на куст.
Я с выговором:
– Я ж тебе говорил, положи рукавицу в сумку. А зачем ты сложила её вдвое и повесила на куст? Разве она не хочет вместе с нами вернуться домой?
– Это ей знать лучше.
Мы напились воды и напрямик, по плантации, разбито побрели к морю.
Еле тащимся. Две ноги компания. Куда одна, туда и другая. Не могут друг без дружки.
– Где твои ножницы? – крикнул я.
Я резал своим кухонным чёрным ножом. Из Москвы привёз. Эту ржавейку не жалко и потерять. А ножницы…
Галинка изобразила на лице оскорблённое недоумение, вывернула всё из сумки на землю.
– Весь чёрт-морт[183] на месте, а ножниц – тюти! – растерялась Галинка и бегом назад.
Еле нашла свою пропажу.
Солнце уже садилось, когда мы дошатались до моря.
По мосткам, вокруг которых цвела ряска и гордо плавали гуси вперемешку с медузами, добрались до чистой воды.
Вода едва дотягивалась до наших бледных колен.
Я сдуру нырнул. Чуть шею не вывихнул.
Галинка села на мостки, опустила одну ногу в воду и вдруг завизжала:
– Оёй! Камбалёнок мимо проплывает! Цветом под серый песок. Видно, пока плывёт. А остановился – не видно.
Дикие гуси клином летели в закат. В даль воды уходил катер. Густел воздух.
Вечерело.
С пакетом ркацители пришлёпали к себе в чум.
Я сунул ключ в скважинку и, не крутя им запятую, надавил на него. Дверь отпахнулась. Вот с такой хитринкой открывается наша клетушка.
Вовсе никакой запятой не нужно!
Балагашка наша тесна. Негде даже рядом две пятки поставить. Сразу приходится садиться лишь на кровать.
В дупле у нас душно. Окна заделаны наглухо. И всюду густой дух винограда. Он у нас и на тумбочке, и под кроватью, и на гвоздичках на стенках висит толстыми гронками.
На спинках кровати сохнут плавки.
Всюду: на стенках, на полу, на потолке, на самой кровати, на подоконниках – важно разгуливают божьи коровки, святые виноградные жительницы. Кажется, они ползают и внутри нас самих.
Галинка ими умиляется.
– Что за фортели!? – вспылил я. – Коров полно, а молока не видим неделю! Жена! Подои хоть одну корову!
– Сам! У нас самообслуживание… У тебя вон нос красный. Обгорел! А у меня? Может, нам надевать эти?..
– Намордники?
– Наносники!
13 сентября. Четверг
Сегодня как образцовые мы первые болтались вокруг конторы.
Стали подбегать наши.
Подскочила машина. Залезли.
– Может, подождём?
– Не ждать! Они будут до девяти тянуться.
Работаем, где и вчера. Занимаем рядки.
Татьяна:
– Вчера до полвторого ночи была тут. Отправляла виноград.
Теперь мы знаем, почему свитер, штаны и разбитые кеды она меняет на лёгкое платье и белые туфли. Готовится к отправке винограда до самой зорюшки.
А шофёры молоденькие что…
Взяли мы пять рядков с расчётом кончить в три и сбежать купаться.
Соседка:
– Счастливый у вас рядок. Много винограда.
Счастливыми оказались все рядки.
Мы провозились с ними до шести.
Спрятали вёдра в кустах, чтоб не тащить в посёлок, и пошатали к морю позже вчерашнего.
Мы брели через курган, где когда-то было извержение вулкана, и на ходу ели виноград с хлебом.
Ужинали.
