Анатолий Никифорович Санжаровский
Репрессированный ещё до зачатия
Мороз
– Купила в овощном капусту. Наверно, парниковая. А у нас на огороде у неё щэ и листа нэма.
– Это у Вас.
– А морозяки яки чесали! – находится мама.
– Где-то были. Где-то нет.
– И это правда. Два помидора в одной лунке. Один убитый. Свалился, як варёный. Сварился на морозе! А другой стоит!
23 июня 1988
Еда
У колонки, что на углу соседнего барака, набираю воду.
– Холоднячка попить бы! – на подходе поклонился прохожий мужик.
Я тихонько лью ему из ведра в ковшик из тяжёлых ладоней. Он с присвистом пьёт.
Дома мама с постуком режет капусту и спрашивает:
– Толька! Шо готовить?
– Мне ничего не надо. Холодной воды попил… Мало будет – попью на второе горячей.
Мама довольно:
– Яка туга капуста! Ты пойняв! Зимой така туга не бувае.
Сборы
– Толька! Ты куда сбираешься?
Я киваю в окно на сарай, из-за угла которого сиротливо выглядывал наш кривой скворечник:
– В туалет.
– Ну шо его так рано бежать? Вареники с сыром простынут. Подожди трошки. Поешь.
– Ма! Да ну куда я иду?!
– И куда?
– В туалет.
Мама смеётся:
– О! А мне отслышалось – в сельсовет.
24 июня 1988
На картошку
Бегу на огород окучивать картошку.
С милой подружкой тяпкой.
И с литром молока себе и с литровой банкой вареников Грише.
Он убежал раньше.
Спешит всю влагу укутать в картошку.
Я иду и напеваю своё:
Простудила Галя горло.
Заболела. Ой-хо-хо.
Денёк третий я рыдаю
Под окошком у неё.
Нобелевскую премию мне. Не проносите мимо!
24 июня 1988
Благодарность за проигрыш
Мы с Гришей смотрим футбол.
Идёт концовка.
– Ну, кто проиграл? – интересуется мама.
– Наши.
– Э-э! Докомандовались. Мы да мы! Дерутся тилько страшенно.
Комментатор Перетурин:
– Не хватило чуть-чуть удачи!
– Хороши чуть-чуть. Ноль – два!
Перетурин знай гонит пургу:[234]
– Спасибо нашим игрокам за хорошую игру! Сегодня голландцы были чуть лучше. Хорошо использовали наши ошибки. Поаплодируем голландцам! Поаплодируем и нашим ребятам!
– Шо вин молотэ? – удивляется мама. – За шо аплодировать? Ай и брехливый дядько! Нашим же два мячика закатили!
24 июня 1988
Бюрократ
Гриша лежит на диване. На полкомнаты задрал левую ногу на согнутую коленку правой ноги. Крутит в атмосфере голой ступнёй.
И важнюще философствует:
– Людаш, младшая Митина дочуня, близко выскочила замуж. Два локтя по карте!
Он смотрит, как мама заворачивает в газету заплесневелый кусок хлеба. Советует:
– Да выбросьте в ведро!
Мама серчает:
– Разве можно хлиб кидать в поганэ ведро? Отнесу положу в огородчике. Птички, може, склюють. Ты б, Топтыгин… Да зарубай ты курицу!
– Дай отдохнуть. У меня сегодня законный выходной.
Ну и Гриша…
В день моего приезда на мамин призыв отчаяния он кинул:
– Ещё успеем. Дай отдохну перед работой. Потом…
Если просьба звучала после смены, он менял пластинку:
– Я вкалывал! Дай хоть передохнуть!
Это длится уже неделю.
Не бюрократ ли мой милуша Гришатулечка?
26 июня 1988
Очередь
Я подаю Грише кипу бумаг:
– На пуле тащи этот бесценный груз на завод! Сегодня предместкома выкатилась из учебного отпуска. Хорошо, что я сходил в райисполком, взял у Кирюшиной все бумаги. Сказала: разнополых из одной комнаты ставим на учёт при любой жилплощади. Не валяй ты дурочку. Ещё двадцать шесть лет назад мог бы получить новую юрту! Ждёшь, когда братка дело подтолкнёт. Не телись. Дорога ложка к обеду. А после обеда хот выбрось. Бегом с бумагами в местком!
– Мне спешить некуда. У меня ещё тридцать лет впереди!
– А в заду сколько?
– Пятьдесят три.
Я нечаянно облился. Вытер колено полотенцем.
– Мы, – выговаривает Григорий, – полотенцем лицо вытираем. А он – шлюз!
– С каких это пор колено стало задницей?
– На дворе, как в печи, – печалится мама. – Така жара! Токо шо полымя не схвачуеться… Но со стороны святого источника «Неупиваемая Чаша» улыбаются нам маленькие тучки…
Неожиданно надбежал, наведался к нам дождь.
Я пошёл в огородчик за сараем окучивать под дождём помидоры.
27 июня 1988
Мамины заботы
По телевизору выступают ложкари.
– Ложки побьете! Чем борщ станете хлебать? – укорно допрашивает их мама.
Они не слушают её. Знай поют своё.
Один:
Укусила меня муха.
Не ходи по молодухам!
А второй:
Ускорение, перестройка –
Беспокойные слова.
Перед этим у кого-то
Заболела голова.
28 июня 1988
Церковь и свёкла
– Пятого, – объявляет мама, – еду в церкву.
Гриша чешет в затылке:
– На открытое партсобрание? Как бы Вас из церкви не укатали на прополку свёклы?
– Не увезут! Мы своё отпололи. Шо нам, по тридцать? Это молодь хай полет! А то уха золоти, штаны шёлковы… А мы в молодости ходили босяком… Пятки в кровь порепаются… Как сказано? Своё счастье не обойдёшь, не объедешь. А покорно поклонишься и пойдёшь.
29 июня 1988
Живуха
Мама нечаянно наступила Грише на ногу и улыбчато шепнула мне:
– Як собака я. На шкоде и живу… А молоко у нас сселось, як ремень!
Гриша ест мясо с хреном.
Мама:
– Кряхтишь, как Ванёк. А где он?
– В детдом отдали.
– В престарелый дом… Там говеть не дадут.
– Но и раздобреть не дадут.
– И помолиться не пустят. То не живуха… У каждого свой Ерусалим…
3 июля 1988
У Зиновьевой
Еле сводил сегодня маму к дерматологу Зиновьевой.
Мама не хотела идти:
– Ну с чем идти? Хирург сказал, если с этим посылать в Воронеж, нас всех разгонят!
– Второй же год на виске язвочка болит!
– Поболит и раздумает!
Медсестра берёт у неё кровь на анализ:
– Что, бабуль, не с кем жить? В престарелый дом коньки точишь?
– Что она там забыла? – зло бросил я. – Просто язвочка на виске. Врач послала на кровь.
Мама с ваткой пришла домой.
– Не мочите то место, где брали кровь, – напоминаю я. – Вам нельзя работать.
Мама великодушно соглашается:
– Ну, буду вэсь дэнь болеть!
Она разулась. Босиком стоит на ледяном полу.
– Ма! Ваши ноги не боятся холодного пола?
– Наши ноги не боятся ни холодного пола, ни милиции, ни тучи, ни грому.
4 июля 1988
Горбатая посылка
Мама зашивает посылку с яйцами нам в Москву.
– Какая-то она у Вас горбатая получилась, – заметил я.
– Та там чи цилувать кто её будэ? Пиши адрест аккуратно. Гляди, не напутляй там!
4 июля 1988
Бесплатная грязь
– Ма! Да не возите Вы эти яйца на продажу в Воронеж. Сколько мороки! В грязи…
– Грязь нам бесплатна. Свинья всю жизнь роскошно валяется в болотине, а по пять рубчонков за кило врасхват беруть!
4 июля 1988
Отъезд
Пошёл дождь.
Я уезжаю. Мама:
– Ну, как? У нас воздух не лучше?
– Лучше. Особенно когда пролетит машина.
– И это верно. Як даст газу, так с ног валишься.
– И пыль. Неба не видно… Ма, приезжайте к нам. А то только мы к Вам с Галей ездим.
– Да как его ехать? Годищи такие… Оха, сыночок, ну до чего ж это я такая жадовитая… И не заметила, как по жадности нахватала полный чувал годов… Одной не дотащить… И чем старее года, тем злей да поганее… Их восемь десятков!..
– Вам всего-то лишь двадцать!.. Осталось до ста…
– Их восемьдесят. А я одна. Доищись с ними ладу… Сама себя боишься. Як такой в дорогу кидаться?
Гриша отбывает в смену. Попутно несёт мне руку:
– Держи лапочку!
Мы обнимаемся. Целуемся.
Простукиваем друг дружку по спинам.
– Может, Толик, что и было не так… Забудь! Всего тебе хорошего.
– И тебе.
– Да что мне… Как велено? Не откидывай работу на субботу, а любовные скачки на старость. А я, дурак с придурью, отложил. Что поделаешь… Ну явный сдвиг по голове… Всё гордыбачился. «Не кидай на завтра то, что можно перекинуть на послезавтра»… Добросался… Ничего… Через два года выпаду на пенсию. Буду свободен, как Бог на небесах. Ух и загул-ляю!
– Да-а… За тобой угнаться, надо разуваться.
Мама даёт мне двадцать рублей:
– Купи Гале конфет и передай привет. Привет передай и свашеньке, низэсэнький та хороший.
5 июля 1988
С дороги
Выскочили мы с Галинкой в Нижнедевицке из автобуса, огляделись и увидели маму. Она стояла в сторонке и сиротливо смотрела из-за тоненькой берёзки на сыпавшийся из автобуса люд.
Мы незаметно, по-за чужими спинами, подошли и с поклоном поздоровались.
После объятий-поцелуев все втроём побрели к себе на Воронежскую, 22.
– Та Толенька! Сыновец! Та Галенька! Та откудушки ж вы? – в изумлении причитает мама. – Из дома иля с дороги?
Раньше я часто приезжал к нашим с командировкой. В редакции какой-нибудь газеты или журнала обговаривали тему и мне выписывали командировку. Суточные, проездные… Всё какие копейки набегают. А нищий и копеюшке рад.
Так за эту копеечку надо отрабатывать.
При встрече я говорил маме, что здесь я проездом из Москвы в какую-нибудь деревнюшку под Нижнедевицком. Это удручало её. Значит, отпуск я буду рвать и на встречи с теми, о ком собираюсь писать. А это время, отнятое у мамы. И она на мой ответ всегда вздыхала:
– Значится, с дороги… И мимо нас…
Я спешу её успокоить:
– На этот раз никуда из Нижнедевицка не придётся уезжать.
– Так-то оно сподручней… А я… Стыдно сознаться… Я ходю вас встречать круглый год. Знаю, не приедете… А иду за хлебом, на станции постою подожду воронежский антобус. Знаю, вас не будет. А всё одно… А то… Учора уехали. А я сёдни бегу к антобусу. А ну Толенька шо забув, возвернулся, я его и встрену. Во такая у меня вечная путёвка крутится. А сёдни, бачь, первый раз совстрела по нечайке. Дуже соскучилась, детки. Боженька и пошли вас ко мне…
28 августа 1991
Картошка
Мама просит Гришу сбегать на огород подкопать картошки.
– Туда все четыре километрища! – упирается Григорий. – Под Першином… Сегодня с ночи отдохну. А завтра накопаю.
До вечера он проспал на полу после ночной смены.
Ударил дождь.
Мама жалуется мне:
– Шо в дело – ладно. А то… Солнце светило. А он – завтра! Шо вин такый упрямый? Мозги у хлопца крепостно стоять на месте. Но часом наш парубоче такие отмачивает штуки… Как шо скаже – тилько шоб по его. Вин такый. Всё до схочу. А не схоче, упрётся, як той бык в нови ворота. Захочет – на стеклянну гору возбежит. А не захочет… Вот такое выскакивает. Всё ноет: не порть мне день, дай отдохнуть. Переработался! Тридцать лет на молоканке.[235] Когда ни приду, сидит на лавочке под компрессорной. Музли на сиделке во таки наработал! – Мама вскидывает вместе сложенные кулачки.
Наутро дождь разгулялся ещё злей.
В буйстве суетится под ветром.
Гриша расстроился.
Наклонился за тумбочку с телевизором.
За компанию глянул и я туда.
Маменька! Там с десяток чекушек «Русской»!
– Зачем тебе столько?
– Не мне. А трудовому ёбчеству. Табуретовка – стратегический продукт. А ванки[236] цены не держат. Выкопал картошку. Привезти – гони бутылку! Уголь со склада подкинуть – бутылку! Покойника под Три Тополя не сплавишь без бутылки!
– Во живуха… – печалится мама. – С утра распечатаешь?
– А зачем я наклонялся? Для голой гимнастики?
Он выловил одну тонкую бутылочку. Вилкой сковырнул белую нашлёпку. Набулькал в рюмочку и со смехом подаёт маме:
– Ма! Примите душу на грех. Одну грамульку!
Мама отмахивается обеими руками:
– Иди ты, топтыга!
Он подаёт мне. Не беру и я.
Гриша со смехом поднимает выше стаканчик:
– За ваше здоровье, достопочтенные господа трезвенники!
Всю рюмку тщательно слил в рот, потряс рюмку над раскрытым ртом, рачительно постучал указательным пальцем по заднюшке рюмки – не осталось ли чего? – и одним глотком степенно прогнал горючее по тракту вниз. И не забыл державно крякнуть.
– Хор-роша!.. Как крякнул, значит, выпил. Покрякаю, пока гостенька. Что интересно, месяц же не измерял градус![237] Совсем запустил важное дело.
– К чему такие бесплатные муки? – допытываюсь я.
– Да она сама почти бесплатно. Да при живом госте! Раз гостюшка на порог, как не разгерметизировать фунфырик? И чем дольше гостюня, тем масштабней разгуляй.[238] Люблю гостей!
Я со страхом жмурился: метелил он «Русскую» как воду.
Один убаюкал бутылочку. В ней 350 граммов.
– Теперь шо, – подгорюнилась мама, – лягать будешь писля ночной смены?
– Меня, ма, чтоб уложить, надо вломить семьсот генеральских грамм. А я принял только полнормы. Маловатушко оприходовал. Ни туда ни сюда.
Умял он полкурицы, поджаренной с лучком.
Налегает на борщ.
– Есть надо, когда хочется, а не по режиму, – рассуждает вельможный пан Григореску. – Вон ма восемьдесят лет нажила. Режим не держала. И не жаловалась.
– А по тому режиму и забудешь, як едять, – поддерживает мама.
– Курицу вдвоём утром умолотили и готов склероз. Забываешь, что обедать надо. Самое полезное куриное мясо. А самое тяжёлое – жирная свинина. Зато много калорий. Если хочешь когда лезть на гору, ешь свинину. Выползешь.
Он съел тарелку борща.
Подмигивает маме. Руку к виску:
– Товарищ командир! Докладываю! Рядовой Санжаровский стрельбу окончил!
– На здоровьячко! – мама в грусти смотрит на дождь за окном. – Луку натаскали. Помидоров натаскали. Наварила томату пятнадцать литров… Готовы к зимушке. Да… Уже… Сёгодни Хлебный Третий Спас, готовь рукавички на запас. Проводы лета… У Спаса всего полно в запасе: и дождь, и вёдро, и серопогодье… Озимые досевают… Ежли вовремя не отсеяться, лишь цветочки уродятся на следующий год. По слухам, с севом уклались в срок… Хорошо. Господь дождю прислал…
– Кому хорошо. А кому и не очень… – Гриша тоскливо смотрит на окно в капельках, ложится на вчетверо сложенный ковёр на полу и поднимает глаза на телевизор. – Хоть ноги вытяну… А то всё спал в сенях на старом диване. Ног не вытянешь… Скрючишься, как ребёнок под сердцем у матери.
Скоро Гриша засыпает.
Мама воровато поглядывает на него и шепчет мне:
– Толька! Скажи, шоб наш комиссар побрился.
– Я сам небритый.
– Да зовсим шоб… Шоб бороду вчисте с царской должности снял!
– Какие строгости…Хотя бывали строгости и покруче. Есть на телевидении передача «Клуб весёлых и находчивых». Так КГБ, наша дорогая госбезопасность, «потребовала, чтоб участники КВН не носили бороды, усмотрев в этом насмешку над коммунистическим идеологом Карлом Марксом».
– Во! Во! А про Гришину бороду ничё нигде не написано? Ни над кем она не насмехается? Шоб счесать её разом?!
– Да вроде она никому на верхах не мешает… Только один Сяглов, генсек нижнедевицкий, тоже на Гришину бороду точит тупой зуб… Нашлась коту забота…
Сквозь сон Гриша трудно и экономно приоткрывает один глаз.
– Ма! Прекратите там чёрные пропагандистские подстрекательства…
– А на шо тоби борода? Шо, она тебя кормит?
– Согревает одинокую счастливую старость, – тускло усмехается он. – Что Вам далась моя борода? Хотите сказать, борода не делает козла священником? Так я не рвусь в святые батьки…
Мне жалко его. Был бы никчёмыш… Так нет. Стоумовый. Красивый… Парень куда надо! Подрежь волосы – ну совсем же юныш! А уже пенсионер в неполные пятьдесят шесть. Ведь компрессорщики маются с аммиаком. Соскакивают на пенсию в пятьдесят пять. Как женщины.
– Дуну-ка я Вам за картошечкой! – вдруг выпаливает Григорий.
– Та ты шо!? – в панике тычет мама на бегущие наразрыв по оконному стеклу струйки. – Там дождюра поливае як из рукава! Лучше щэ ляпни триста пятьдесят до сна и спи!
– Это уже взятка! А взяток я ни с кого не стряхивал. Вообще не беру! Иль что, – недовольно бурчит он, – я какой алик? Пью так… Для разогрева аппетита.
– Чем по такой сыри комкать четыре километра, лучше выпей и спи без задних гач дальше.
– Напугали! Я Вам говорил и повторю, где-то слышал. «Водка – враг народа, но мы, русские, врагов не боимся»!
– Смеля-як! Тогда ото выпей до ваньки-в-стельку да спи.
– Не гоните, бабунюшка, лошадок. Ещё не вечер.
Мама ставит бутылочку у изголовья.
Гриша доволен. Оправдывается передо мной:
– Будь я бухарик, разве б припухало на боевом дежурстве у меня под столом и в холодильнике десять бутылок? Заботливый!.. Ты знаешь, как определить, что мужик начинает беспокоиться о своём будущем? Это когда он вместо одной бутылки берёт, как я, целый ящик! Стратегический продукт в деревне! Мать вон даже взятку даёт водкой! «Истина в вине, а правда – в водке»! В деревне водка ка-ак выручает. Пробить что – только огнетушителем-пушкой и прошибёшь! И чем больше литро-градусов на рыло, тем надёжней!
Он одевается и направляется к двери.
Мама ловит его за рукав:
– Та куда тебя чёртяка понёс, не подмазавши колёс?! Иля ты без начальника в голове?
– Бабунюшка! Озороватушка! – похохатывает он. – Не приставай. Не напрягай меня… Отпусти. Тебе ж лучше. Сама просила картошечки накопать. Вот я и иду.
И он пропадает в распято хлюпающих сумерках.
29 августа 1991
Рядовая
Гриша вернулся с ночной смены в восемь утра.
– Мы тута досиделись до краю! – жалуется ему мама. – Нечего было и разу попить. Спасибо, наносил Толька воды. Пей до утопа!
– Это Вы пейте!
Мама со смехом подносит руку к виску:
– Слухаюсь, генерал Топтыгин! Хотела до вашего прихода открыть курей. Да проспала. Извинить, Григорий Никифорович!
– Извиняю!
– Разрешите идти открывать курячий кабинет? – смотрит она в окно на сарай.
– Идите, рядовая Санжаровская.
Мама снова на усмешке подносит руку к виску:
– Слухаюсь! – И уходит с ключом.
На ужин мама сварила борщ. Ну кто вкусней мамушки сварит?
Мама ест и посматривает на кастрюлю с молоком на плите:
– Надо смотреть, шоб не марахнуло.
Гриша по серьёзке закрывает входную дверь на крючок.
– Шо ты ото делаешь? – недоумевает она.
– Закрываю покрепче дверь. Чтоб молоко во двор от нас не удрапало.
30 августа 1991
Цвет денежку берёт
Мама принесла с базарчика красных яблок.
Я вывалил глаза:
– Да зачем Вы их взяли?! У Вас же в садочке свои яблоки валяются. Белые, рассыпчастые. Золотко! Ну на что ж Вы набрали этих красных камней?
– Свои не такие… А эти красивые. Я и укупи полный салофан.[239] Сыночка угостить…
– Мне свои больше нравятся.
– А эти красивше. Цвет денежку берёт…
Я замолчал.
Вскоре снова шатнулся попрекать её.
– Да тебе или денег жалко? – возразила мама. – Я ж не работаю. А пензия аккуратно бегает. Кажно третье число бесплатно приносять по сто двадцать семь… И на базаре два дурака… Иду. Незнакомка бабка киснет под дождём. Скрючилась. Мокрая. Никто её падалку не бэрэ. Я и укупи для почина на руб. Козе отдам, если ты не хочешь. Коза сжуёт и спасибо скажэ. Не то шо люди.
Я помыл красное яблочко. Откусил.
Ну не прожевать! Дерёт горло.
И нипочём не пропихнуть в себя.
– Ничего, ма… Как говорят, спелое яблочко вниз упадчиво. Есть можно…
– Ну видишь! А ты говорил…
И глаза её теплеют.
1 сентября 1991
Утренний трактат о здоровье
Мама кашлянула со своей койки из-за печки.
– О! Паразитство! Это я учора холодной воды нахлёбалась.
– Зачем же пили?
– Не знаешь? – Она стучит себя кулачком по виску. – Ума нету и пила. Эту холодную пьянку надо кончать. Здоровье – всё наше золото! Когда ты здоровый, ты самый богатый. И поесть, если е шо, поешь. А нету, воды холодной с хлебом-солью чекалдыкнешь и побежал дальшь. А нэма здоровьюшка – как обворовали. Без здоровья беда-а. Эту беду слезами не замоешь… Вон покойный Ягор, меньчий мой брат, сразу за мной родился… То ли печень болела, то ли ще шо унутри. Всё по курортам патишествовал. Раз приехал с курорта. Я и пытаю: «Ну, Ягорушка, теперь вже не болит?» Заплакал Ягор и стелет: «Полюшка! Я все курорты, все пляжи объехал. Ни на каких курортах, ни на каких пляжах здоровья не продают и так не дают. Ни на каких курортах здоровья не выпросишь. Не украдёшь. И крыхотку не ущипнёшь…»
Такой крутой дефицит запечалил её.
– Охо-хо-хо… Умирать всем не миновать. Страшное дело. Бывало, пронесут кого мимо наших окон. Увяжусь за людьми. Схожу на похоронку под Три Тополя. Боюсь… Як зачнуть землю на гроб кидать. Глудки бух-бух-бух. Гляди, гроб пробьют и человека убьют. Это как вытерпеть?
– Мёртвому всё уже по сараю.
– Ага! Через два двора, ближе к кладбищу, жил Жора. Перепил и застрелился.
– Холодной воды перепил?
– Если б воды, бегал бы и зараз… Перед смертью он во дворе цементировал. Осталась одна дорожка… И приснилось его дочке Тамаре… Вернулся батёка доцементировать дорожку. Цементирует. А дочка и цепляет вопросом: «Папка! Как ты к нам пришёл? Как ты там живёшь?» – «Как я живу… Я лежу в тёмном… А за стеной колокольчики играют. Цветы цветут. Я стучался и просился. А меня туда не пускают».
– А ты думаешь, – продолжала мама, – простучали комки земли по гробу и всё? Все мы будем в аду. Потому что не молимся Богу.
– Вы-то не молитесь?
– Разве то моленье? Спаситель как сказал? «Вы меня чтите языком. Но сердце ваше от меня далеко». Будем стучаться и проситься, где колокольчики звенят и цветы цветут. Только кто нас туда пустит?
– Тогда лучше и не начинать кашлять.
Мама не поняла, к чему я прошуршал про кашель, и деловито даёт совет:
– От кашля люди пьють на сон чай с малиной и натирають ноги спиртом или деколоном.
– Как же Жора перепутал глотку с пятками? Плесни водочку не в горло, а на пятки, до сих пор бегал бы, как ртутик.
1 сентября 1991
