Анатолий Никифорович Санжаровский
Репрессированный ещё до зачатия
Перевоплощение
Командировка. Волово.
За обедом в столовой ко мне подсел милый паренёк.
Разговорились. Он и вывали мне свою историю.
Он играл в местном самодеятельном театре.
Хотелось ему сыграть в пьесе милиционера в главной роли. Так ну серьёзных ролей ему не давали.
Решил он доказать, что может отлично перевоплощаться.
После репетиции свистнул форму мильта и бегом с обыском к знакомой самогонщице.
– Аппарат мне не нужен, продукт гони. А то застрелю, – и схватился за пустую кобуру. – Скорей!
Бабка в дрожи принесла бутыль самогона. Стал пить, ни капли не пролил. Эта аккуратность заставила бабку засомневаться:
«Те милиционеры слюньки глотали, пили и лили. А этот только аккуратно и жадно пьёт, как холодную воду в жару».
Она и бухни ему в лицо:
– А может, ты вовсе и не милиционер?
К этому моменту парня совсем развезло.
Тут он и вскипел:
– Как так не милиционер!? Я сейчас тебя за грудки да по всем статьям по роже, по роже!.. А-а! Да вас уже две? Подмогу себе кликнула!? Пл-л-левать!.. Я и двум покажу, где раки зимуют и самогон достают у ротозеек таких, как ты…
Бабка прибежала к участковому:
– Иван Петров, что это за борец привязался ко мне? Пил, грозил… А потом спать полез на печку. Это-то летом!
Парня взяли. Судили.
На суде он доказывал, что всё это из спектакля. Доказывал худруку. Всё это перевоплощение. Репетировал сцену из спектакля!
Прокурор в клуб на спектакли не ходил. Он свои ставил. Отломил парню три года.
Парень больше не хочет перевоплощаться. Не ходит в клуб и не просит в спектакле главной милицейской роли.
Был парень-огонь.
А сейчас какой-то забитый тушканчик.
В столовую вошла мать, цыкнула на него и он, согнувшись, испуганно побежал домой.
При расставании я спросил его, зачем же он мне всё это вывалил.
Он растерянно пожал плечом:
– Так… Просто так… Мне хотелось кому-нибудь выговориться. Я и выбери вас. У вас чистые, добрые глаза.
Через много лет, когда я готовил свои дневники к печати, мне стало больно и стыдно, что у этой истории не было продолжения. И автором этого продолжения должен бы быть я. Почему я, узнав эту горькую историю, не полез в драку за парня? Уму непостижимое упущение. Почему не защитил его в газете? Почему я не дал в газете по ушам долбонавту прокурору?
Я не хвалю парня. За всякий проступок отвечай.
Но не тремя годами тюрьмы за бездумную шалость.
12 июля
В подвальной комнатке
Вчера наша редакция поехала в Тарусу. Выходные вместе проведут молодые журналисты Орла, Брянска, Тулы, Калуги.
Я не поехал. Закупал продукты на неделю. Купил семнадцать пачек перловой каши.
Сначала жил я в Туле в гостинице.
Потом редакционная уборщица бабушка Нина определила меня на койку к своим знакомым в подвальной комнатке. К бабке Маше с дочкой. Бабка на седьмом десятке, дочке Нюре далеко за сорок.
– Анатолик, – говорила мне бабушка Маша, – не бери в жёны деревенскую бабу. Привезёшь в город… Начнёт губы красить, начнёт сиськи в открытую носить. А шею мыть не будет…
Заодно досталось и соседям:
– Ох у нас и соседи… Грызут, грызут друг друга и всё голодны. Так двадцать лет сидят голодом. Ну, ничего… Не съел бы меня Бог, а добрые люди не съедят. Подавются моими костьми. Я ж вся худая что!
В магазине баба Маша отчитала кассиршу – обманула на десять копеек.
Пьяный малый из очереди:
– Бабка! А чего ты хотела? Это тебе не церковь. Тут коммунистический магазин.
19 июля
Готовый фулюган
Вечереет.
Баба Маша мелко режет капусту для своих цыплят.
Я сижу рядом. Слушаю её.
– Человек – это… Вот мне шестьдесят два… А я всё ещё ишшу мужика! Если он на пенсии получает тридцать пять – не пойду. А за пятьдесят пойду. Да подрабатывать может. Пущай идёт сторожем в детский сад. Это тридцатка. А всего сколько? Восемь десяток! Да мои сорок пять. Вота где денюшки! Вота где жизнюка!.. Только вот пьянь какую подкинут быстро, а добра нескоро.
У неё две дочери. Живут в двух соседних маленьких комнатках. Одна, Нюрка, тронулась умом после автоаварии. Была шофёром. Автобус в гололедицу сплыл в пропасть. И в потасовках бабка обзывает Нюрку корейской собакой.
Катьку бабка хвалит.
– Только на это самое Катька не так крепка, как я и Нюрка. Вишь, родила. А почему родила? Квартиру надо получить. Писала в местком – не дали. Одна всё да одна. А сейчас двоя. Дадуть!
Загорелась бабка окрутить меня на Катьке:
– А чего? Тогда варить сам не будешь! Она знаешь, какие царские щи варит!? И пройтиться можно. А что старшее тебя – юринда! Зато у неё два пальта, три костюма, а также ещё три комбинашки. Ни разушки не надевала! Всё шёлковые! Думаешь, мы в лесу росли, пенькам молились?.. Смущает тебя её самородок?[40] И это юринда! Тебе ж лучше! Не надо лишний раз в поту кувыркаться. Уже готовый фулюган!
Я молчу.
И она меняет пластинку:
– Ишшо за радиво плати пятьдесят копеек. Отрежу его. Хрипить тут. Спать не даёть. Отрежу! А захочу послушать – пойду в парк послушаю.
И разбито, в печали:
– Ну и чего бабы мне плохо деда ищут? Не хотять…
Нежданно Нюрке дали однокомнатную квартиру в Криволучье.
Я побегал-побегал… Не нашёл угла. Придётся ехать с ними.
Я подумал остаться в старой бабкиной комнате.
– Шиша тебе! – сказала бабка. – Я выброшу твои вещи, а ключи в рисполком снесу.
Еду с ними.
Пятый этаж.
– Да! – радуется Нюрка. – Не зря я в Петелине[41] одиннадцать лет лежала. Дали! Теперь на всех буду с пятого этажа плевать. Мать с курами на кухне зосталась пока на старой квартире. Пусть там стережёт их… И чего я такая несчастная? Три дороги у меня было. Машинист с железной дороги, таксист и вожатый трамвая. Никто не взял! Это из-за матери. Я собираюсь на свидание – эта ведьмаха летит платье на чердак прятать! Ну не стервь? А? Боялась, подброшу ей… Я не дура. Просто такая натура.
23 июля
Никто не хотел уступать
Не пей, братец Иванушка, а то козлёночком станешь.
Из сказки
Месяц я уже в Туле. Редактор Евгений Волков как-то обронил на неделе вполушутку:
– Толя! А вам не кажется, что нам пора посидеть?
Я смертно ненавижу винно-водочные катавасии, все эти голливуды.[42]
Не люблю наезжать на бутылочку,[43] не люблю и искать шефа.[44]
И в то же время…
На непьющего во всякой журналистской артельке смотрят с жестоким подозрением, как на гадкую белую ворону.
Это уже въехало в обычай.
Такое я испытал на себе.
Но… Деваться некуда.
Мне не хотелось угодить в семейство пернатых и мы в воскресенье с утреца забрели в какой-то едальный комбинатишко на четвёртом этаже.
На доске объявлений на стене:
Наш девиз «Пальчики оближешь!»
В едальне не было салфеток.
Выбрали столик в уголке.
За соседним столом дули чай из тульского самовара с тульскими пряниками… Тульская экзотика…
Но нашу упористую дурь чаем из тульского самовара не угомонишь.
Заказали поллитровку водочки. К водочке.
Разливает Евгений по стакашикам и назидательно говорит:
– Тот страшный бездельник, кто с нами не пьёт! Вот такой, Толя, крок-сворд.
Энергично подняли лампадки на должную комсомольскую высоту.
– Ну, Толя, тост скажете?
– Я ни одного не знаю.
– Тогда… Шиллер как сказал? «То, что противно природе, к добру никогда не ведёт». Так давайте же выпьем! Ведь это природе совсем не противно!
Второй тост был уже позаковыристей:
– Люди не проводят время, это время проводит их. Так выпьем же за то, чтобы нас никто и никогда провести не мог!
По два стакашика мазнули и мы уже оч-чень даже хороши.
Повело Женюру на философию.
Наливает он в стакашики и спрашивает:
– Знаете ли, Толя, с кем всю жизнь спит мужчина?
– Скажете – узнаю.
– До пяти лет – с соской, с пяти до десяти – с мишкой, с десяти до пятнадцати – с книжкой, с пятнадцати до двадцати – с мечтой, с двадцати до тридцати – с женой, с тридцати до сорока – с чужой, с сорока до пятидесяти – с любой, с пятидесяти до шестидесяти – с грелкой, с шестидесяти до семидесяти – с закрытой форточкой. Так выпьем же за то, чтоб никогда не закрывались наши форточки!
Мы чокнулись и трудно выпили. И он зажаловался:
– Маркс умер… Ленин умер… Вот и моё здоровье пошатнулось… Чувствую, скоро моя форточка захлопнется…
А на дворе жаруха. За тридцать!
Оказалось, не только я, но и он – питухи аховые. С одного водочного духу немеют языки. Что мы там приговорили? Совсем малёхонько. Зато уже сидим, держась за подлокотники кресел. Державно уставились друг в друга. А слова толком уже и не свяжем.
Мы налили ещё по стопарику. С напрягом чокнулись.
– Ну, Т-т-толя, к-к-каждый человек имеет в мире то значение, которое он сам себе дать умеет… В таком случае б-б-будем пить за нас, за с-с-с-самых з-з-з-з-значи-и-ительных!
Он мужественно понёс стопку ко рту. Но, похоже, сил не хватило донести до точки опрокидывания и он на вздохе поставил питьё своё на стол и как-то ненадёжно убрёл вниз, цепляясь обеими руками за перила, что лились у стеночки.
Посидел я, посидел один…
За пустой столик слева сел грузин и поставил чемодан на стол.
– Генацвале… дружок, – сказал ему официант, – убери чемодан со стола.
– Для кого чемодан, а для кого – кошелёк!
Что-то не видно на горизонте моего невозвращенца.
Позвал я официанта, уточнил, не должны ли мы чего ему, и тоже потихоньку потащился вниз по ступенькам, цепко держась за перила.
Иду я, значит, иду, и вдруг сшибаюсь нос к носу с Евгением.
Мы с ним в одинаковом ранге.
Он еле держится на ногах.
И я не отстаю. Тоже еле держусь на ногах.
Он держится за перила.
Я и тут молодцом не отстаю от него.
Вцепился обеими руками в перила.
Немигающе тупо вылупили шарёнки друг на друга…
Видимо, наконец, ему наскучила моя афиша,[45] и он с напрягом поднял взгляд повыше меня, на стену, где висел плакат «Осторожно, алкоголь убивает медленно!»
– А мы и не торопимся! – флегматично доложил он плакату и снова прикипел ко мне прочным взором.
Стоим значительно разглядываем друг друга.
Меня качнуло на чужие стишата:
– «На тебя, дорогая,
я с-с-смотрю не мигая…»
– Н-н-ну и с-с-смотри… Я не из гордых… Т-т-только… – Он еле заметно шатнул головой в сторону моего хода. Да промигивай!
Я ни с места.
Дорогие смотрины следуют, и мы со стеклянно-вежливыми взглядами ждём, кто же скорей уступит, посторонится и даст другому, не отрываясь от перил, пройти своим заданным курсом.
Да как же уступить?
Шаг в сторону – это неминучее падение.
А падать никто не хотел. На бетонные ступеньки. Холодные. Хоть и зализанные подошвами.
– Я п-п-п-попрошу… – пробубнил он, ненадёжно и как-то фривольно относя одну руку немного в сторону. Что означало: ну отойди чуть-чуть!
Я тоже оказался из ордена профессиональных попрошаек.
Своё тяну:
– Я т-т-т-т-т-тоже п-п-п-п-попрошу…
Так мы вдолгую стояли и просили чего-то друг у друга.
Но ничего не выпросили.
Наконец всё же я как-то нечаянно отдёрнулся на мгновенье от перил, и Евгений, не ловя галок, стремительным рывком стриганул вверх.
Гадко я себя чувствовал после этого бухенвальда.[46] Не знал, как и доберусь на трамвае до родной кроватки.
Но я всё-таки добрался.
И наутро дал зарок никогда больше не доить поллитровку.
Ни под каким соусом.
И после того случая вот уже полвека не пью.
И не помер.
30 июля
Надо обмыть космическую тройку!
В двенадцать часов запустили в космос наших трёх космонавтов.
По этому случаю в редакции меня подкалывают раскошелиться:
– Надо обмыть космическую тройку. А то приземление будет неудачным.
Отказываюсь. Ничего не финансирую. Ни запуск, ни приземление.
Люся Носкова, закурив по случаю космической победы, мне выговаривает:
– Не пьёшь, не куришь… Скучный ты человек. А женщины хоть волнуют тебя?
– Они меня волнуют только в часы пик.
Иду в библиотеку писать контрольную по стилистике.
Выписываю из занимательной психологии:
«Не бери в жёны девушку, которая не смеётся, когда смешно тебе».
Купил хлеба. Заворачиваю в газету, кладу на дерево на улице Каминского и отправляюсь в факельное шествие с оркестром впереди.
Волков:
– Эта космическая тройка – почётные члены «Искателя». Послать им телеграмму.
После шествия беру хлеб с дерева и домой.
12 октября
Поминки по Хрущу
Меня избрали заместителем комсорга редакции.
Волков вызвал к себе:
– Хрущёв с престола слетел. Сидел в Гаграх. Отдыхал. А без него заседал пленум. ТАСС прислал телеграмму «До двух часов ночи не давать».
В секретариате я писал контрольную.
В десять выхожу.
Кривотолки в конторе.
Иду домой.
Заглянул в хату к идеологам. Кузнецов, Строганов, Шакалинис. Пьяненькие. Зазывают.
Кузнецов наливает в стакан вина.
Строганов дурашливо хлопает в ладошки, собирая внимание всех:
– Ну-ка все вместе ушки развесьте! Слушай меня! Пить пока не давать. Надо узнать его платформу. Хрущ или Косыгин?
– Косыгин.
– Ур-ря-я! Пей!
Меня начали качать. Потом – Строганова. С гоготом подкинули его высоко, а поймать забыли.
Ржачка.
Шакалинис мне:
– Старик! Жертвуй рубль на поминки Хруща.
– Отвянь!
На улицах ликование.
На пороге каких событий мы топчемся?
14 октября
Бармалей
Семь часов утра.
Обзор газеты «Правда»:
«В связи с преклонным возрастом и резким ухудшением здоровья…».
Я:
– Баб, Хруща сняли.
– По собственному желанию иль по статье по какой шуганули?
– По статье «Ротозейка».
– Правильная статья. А то как пришёл к царствию, так хлеба не стало… А так он ничего. Это он нам квартиру дал. Можно было и не снимать. А его зятя тоже сняли?
– Тоже.
– Вот хорошо. Теперь ты на газету, как он, учишься? Или ты учишься на Хрущёва?
А так Нюрка приняла новость:
– А нам что ни поп, то и батька. А кто ж главный теперь?
– Брежнев.
– Это что брови широкие, как ладонь?
– Он.
– Ничо. Симпатичный. Не то что Хрущ с голым чердаком. – И запела:
– На трибуне мавзолея
мы видали Бармалея.
Брови чёрные, густые,
речи длинные, пустые.
– И ещё, – присмеивается Нюрка, – этот бровеносец Брежнёв запивает таблетки зубровкой. Говорит, так лекарство лучше усваивается.
– Откуда ты знаешь?
– От своего началюги. Он тоже по-брежневски запивает таблетки водкой.
На работе все ликуют.
Летят редакторы московских газет.
Сегодня в Туле открытие цирка на льду. Знаменательно. Похоже, в Кремле свой цирк начинается.
Конищев пошёл в цирк. Выпил за падение Хруща. Ему не дали места по пригласительному билету.
– Распишу!!!
– Смотри! А то они спустят на тебя медведя на коньках!
16 октября
Мои разыскания
Губарев и Гиммлер
Английский журналист Бернард Стэплтон писал в статье «Последние часы Гиммлера»:
«В тот день, в мае 1945 года, около пяти часов вечера английский патруль задержал троих людей, собиравшихся перейти мост к северо-востоку от Бремерфёрде. Один из задержанных – худой, небритый мужчина с чёрной повязкой на глазу – назвался Генрихом Хитзингером. Вскоре выяснилось, что этот человек – Генрих Гиммлер».
Мягко говоря, лондонский журнал «Уикэнд» выдал желаемое за действительное, утверждая, что Гиммлера, гестаповского палача, убийцу миллионов, первого помощника Гитлера, арестовали английские солдаты.
Архивы Великой Отечественной войны убеждают, что английский журналист написал неправду. Поимка Гиммлера – дело бывших русских военнопленных Василия Губарева и Ивана Сидорова, которых злой рок забросил фашистскими невольниками на Нижнюю Эльбу.
Был Губарев рядовым тружеником войны.
Утром, после «наряда», уезжал далеко в тыл за пушечными снарядами, подвозил их на нейтральную землю и, когда темнело и утихал бой, переправлял на передовую.
Предстоял жестокий бой.
К нему готовились как никогда.
Он произошёл у безымянного запорожского местечка, где ютилось всего с десяток хаток да проблёскивала рядом железная дорога.
Враг подтянул большие силы.
Девять жестоких часов выкосили ряды полка, и он, понеся большой урон, остался без боеприпасов.
Отступить?
Некуда.
Со всех сторон на горстку мужественных храбрецов урча полезли танки.
Вспыхнула последняя хатка-прикрытие.
Вражеское кольцо сжалось.
Нижняя Эльба.
Каменный карьер.
Тут не нянчились с пленниками из России. Твои обязанности: коли ломом камень до одури, спи на нарах и получай ровно столько похлебки, чтоб мог переставлять ноги.
Тех, кто заболел, увозили.
– Куда?
– В госпиталь, – слышал в ответ Василий.
Но из «госпиталя» уже не возвращались.
Парни из России продолжали сражаться за право на свободу, за право жить.
Их оружие – умная видимость покорности. И конвоир доволен. Посмей не так на него глянуть, как он штыком отталкивал тебя от ребят в сторону, пинал, говорил, что ты болен, и отправлял в «госпиталь».
Трудно Василию играть в покорность, если каждая клеточка, каждый нерв кричали о ненависти к садистам.
«Бежать, бежать», – стучало в висках.
Но так получалось, что Губарев помогал уходить только другим.
Трёхлетний бой, который был ничуть не легче ежедневных схваток на поле брани, выигран.
Говорили что-то об окончании войны.
В одно вешнее утро сорок пятого пленных построили и повели.
– Под откос, – гадали одни.
– Наши близко! – уверяли другие. – В глубь Германии гонят.
По дороге начало твориться странное.
Исчез один конвоир, через километр второй.
Исчез ещё один, ещё…
Потом фельдфебель достал пистолет и совсем без энтузиазма, коверкая русские слова, сказал:
– Вы дошли, и я дошёл. Мог я вас… Пах, пах!.. Ну… Идите, куда хотите, а я – куда знаю, – и ушёл, оставив кучку удивлённых пленников.
– Куда идти? – спросил Василий. – Вправо? Влево?
– Прямо! – фальцетом выкрикнул долговязый юноша, и парни побрели дальше по дороге.
Смотрят: двое с винтовками.
Хотели бежать в лес.
Те заметили. Зовут.
Ба! Да это английский патруль. Союзники!
– Военнопленные? Проводим вас к землякам.
– О! Нашего полку прибыло! – тискал в крепких объятиях каждого новичка старший лейтенант. – Теперь нам веселей будет!
– Веселей, – хмыкнул один из «старичков». – Вчера ушёл Сизов и – как в воду. Где он? Что с ним? Не сегодня-завтра домой, а человека нету.
– А кто виноват? – спросил лейтенант. – Сами. Дружнее надо быть, смотреть за своими людьми, охранять наш лагерь. Всё равно без дела сидим на этом сборном пункте. Кто пойдёт в комендантскую роту?
– Пиши, – бросил Губарев.
– Тоже, – сделал шаг вперёд Сидоров.
Наутро, 21 мая, Сидоров и Губарев вместе с четырьмя англичанами поехали патрулировать.
Добродушный английский капрал сыпал острогами и блаженствовал, когда его шутки вызывали смех. Почему-то казалось, что они не на службе, а на загородной прогулке. Так они были веселы и беззаботны.
Остановились у местечка Мейнштедт.
– Какой порядок несения службы? – спросил Василий.
– Какой больше по душе! – шутил капрал. – Выбирайте. Можете идти в обход по двое, если желаете, или всей компанией. Главное, не забудьте вовремя поесть.
Иван и Василий молча ходили по дорогам, пристально всматривались в прохожих.
– Знай их язык, я б им объяснил, что такое служба! – злился Василий.
Иван только вздохнул.
И снова молчат.
Обедали с тремя англичанами. Четвёртый охранял.
Потом трое вышли из дома, стали у крыльца весело болтать.
А тот, четвёртый, пошёл есть.
Иван и Василий к вечеру вернулись с патрулирования.
– Идём кофе тринкен, – предложили англичане.
– Нет! – в один голос ответили Губарев и Сидоров и отправились на дорогу.
– Видишь, – Василий показал рукой на трёх незнакомцев, которые, озираясь, выходили из лесу на дорогу. – Бежим!
Те совсем близко. Все в зелёных плащах.
– Стойте!
Идут.
Предупредительный выстрел Губарева заставил остановиться.
На выстрел подоспели и англичане.
Задержанные нервничали, особенно свирепствовал немец в фетровой шляпе. Он показывал пальцем на чёрную повязку на глазу и твердил:
– У меня болит глаз. И нога. – Он опирался на дубовую сучковатую палку. – Мы из госпиталя!..
– Пожалуй, надо отпустить, – страдальчески вздохнул капрал.
– Как же так просто! – не отступали Губарев и Сидоров.
– Не знает толком, кто перед нами и – отпустить. Нет!
Капрал пожевал губами. Посмотрел на часы, присвистнул.
– Время, время какое! – обратился он к Василию и Ивану.
– Восемь скоро! Часы нашего патрулирования кончаются. Пора ехать в лагерь отдыхать. A тут ещё с ними, – взгляд на задержанных, – хочется вам валандаться? Вези их в штаб, то да сё… Не один час пройдёт!
– На службе не время важней, господин капрал! – гневно бросил Василий.
Капрал бессильно развёл руками.
– Ну что ж, повезём в штаб. Пусть там разбираются.
Через два дня стало известно, что один из задержанных, тот, что был с повязкой на глазу, оказался Генрихом Гиммлером, первым помощником Гитлера, двое других – его личная охрана.
Вскоре Гиммлер отравился.
Что и говорить, непонятно было поведение английских солдат.
И зачем теперь английскому журналисту понадобилось замазывать правду, выдавая за героев своих соотечественников?
Встреча с подлинным героем перечеркнула эту выдумку.
Шахтёр Василий Ильич Губарев живёт на тихой Первомайской, 13. Это маленький городок Кимовск под Тулой.
В семье у Губаревых двое детей. Вовка и Таня.
Ребята учатся в четвёртом классе.
Сразу за домом – молодой яблоневый сад. Сам растил. Пчёлы. Это его болезнь.
Василию Ильичу говорят, он совершил тогда нечто из ряда вон выходящее.
– Ничего особого, – пожимает плечами. – Я просто нёс службу по нашему уставу.
Спокойно России за Губаревыми.
1964
