Анатолий Никифорович Санжаровский
Репрессированный ещё до зачатия
Любовь – королевский пожар
«Что наша жизнь? Да вечный бой
С лукавым полом слабым!»
– Поздно, хлопцы, сёдни я встала. Как та невестка: «Та шо оно, мамо, як я ни встану, увсегда рушник мокрый та мокрый?» – «Треба, доцё, вставать ранесенько, и рушник повсегдашно сухый будэ!» Так и я долежалась… Все уже поумывались…
Из кружки она набирает воды в рот.
Изо рта поливает на руки. Умывается над ведром.
– Ма! А куда отбыл дом напротив нас за посадкой? – спросил я. – Его ж в прошлом августе уже достраивали…
– Любовь спалила! И дня не жили люди. Тилько дорубывали… А чердак вжэ був готовый. И сын, жеребяка лет тридцати пяти, таскал на чердак одну хвиёну. Потом прилюбил другую. Стал водить эту. Первая ночью залезла… Думала, он там со второй, и облила чердак керосином. Зажгла и слезла. А вторая и он уже управились по-стахановски раньче. Раньче и слезли. Дом сгорел. Ну кто ж теперь будэ спорить, что любовь не пожар?
21 августа 1984
Посмотреть бы на новую Криушу
Едем с Галей из Воронежа в Нижнедевицк.
Посреди пути тормознула наш автобус кучка голосующих.
– Вы далече едете? – на подбеге шумят водителю.
– Мы-то далече. А вам кудашки надо?
– В Нижнядявицк!
– Так бы сразу и пели. Садитесь!
Вечером на петуха пришёл старший брат Дмитрий со своим выводком. С женой и двумя дочками.
Приняв на грудь, Дмитрий повеселел и зажаловался:
– Была премия… Всем дали. А мне, начальнику, – тюти… Шиш! Дяректор пока я на маслозаводе. А сам себе не выпишешь. Тот-то. Что запоют низы?.. Замудохался я с этим заводом… Жизнёха закрутилась – кругом разруха в головах и сортирах… Слыхали? На родине Горбатого-угря разметают дороги. Наводят марафет.
– Та хай наводять! – великодушно разрешает мама. – Чище будуть.
Дмитрий с ухмелкой махнул рукой:
– Пусть отъезжает та премия подальше… А мы…
Он угрюмо набурхал себе в стопку водки и как-то мстительно опрокинул её себе в рот.
– Ты что у нас единоличник? – говорю ему. – Оторвался от масс, в одиночку отоварваешься?
– В одиночку, Толик, в одиночку…Пока коллектив готовится к приему очередного градуса, я до срока… один… вне графика… На заводе мне достаётся и в хвост и в гриву. Значит, принимают меня за лошадь? Вот я и хлопнул один за то, чтоб нас везде принимали только за нас самих и ни за кого больше!
Он как-то враз повеселел:
– А теперь можно и о чукче… Чукчу спросили, что такое перестройка. Чукча ответил: «Перестройка – это лес. Вверху ветер, шум. А внизу тихо-тихо». Правильно ведь. А? Московские шишкари оборались о перестройке. А страна об этой перестройке и понятия не имеет. Или… Чукча разбежался в Москве мандыхнуть. – Дмитрий щёлкнул себя по горлу. – И стал в хвост очереди. На Красной площади. Очередь привела к Ленину. А чукча думал, очередь за вином. «Ну и как?» – спрашивают его. – «Да как… Пока очередь мой пришла, вино кончился и продавец умер».
Все смеются. А мама вздыхает:
– Умирать – никому не миновать. Живём одним секундом… Старушка шла в магазин. Грязь… Машина поплыла и бахнула старушку бортом. Помэрла старушка. Разве она за тем шла в астроном?.. Народ зараз настал не дай Бог какой. Одна в магазине кричала продавщице: «Я не пойму, ты советский продавец или к будке привязана? Ты пять лет училась, как торговать. И тебе ещё надо пять лет учиться, как обращаться с народом. Плюёшь в лицо и не отворачиваешься!» Митьке, начальнику, хуже. А Грише, простому работюхе, лучше. Тилько на часы поглядуе. А Митьку вон на днях в два ночи подняли в Вязноватовку. Там шо-то на молокопункте скрутилось…
Мама помолчала и продолжала:
– Зараз время – все в отпусках. Никого нэма на работах. Тилько Бога и застанешь на своём месте…
– Эк как высоко летаете Вы! – хмыкнул я.
Мама ничего не сказала на это и спросила меня:
– Вы с Галей на море поедете?
– Наше море пока – Ваши огороды, дрова, погреб…
– Бабка я стара, голова моя с дырой… А… Куда б мне поехать хоть одним глазком на море глянуть? Правду Гриша кажэ: «Ничего ты не видела. Коптишь небо». Сроду нигде не була. Ничё не бачила. Ничё не вкрала… Толюшка! Там у тэбэ нэма путёвки у Грузию? Вот бы подывытысь на Сербиниху, на Солёниху, на Скобличиху, на Гавриленчиху… До си ли на каторжном чаю пашуть? Рабыни подружушки мои… Как же мы мучились в том проклятом совхозе… Свезли туда одних бездольников… День мучились на чаю, в вечер бежали рыть окопы… Жили мы в прифронтовой близости. Тяжко было. Покончилась войнуха, но лекша не стало. Ещё не рассвело, а бригадир бигае по посёлку и палкой в окна лупит. А ну давай бэгом на работ! Вэсь дэнь на плантации с первого света до чёрной ночи. А шо получали? Дулю… В мае самый напор чая. Можно собрать в два-три раза больше чем в сентябре. Ты стараешься, и они не спят. В два-три раза завышають норму! И ты получаешь дулю с маком…Считай, беплатно ишачили… Ну Насакираля… Потом из Насакиралей на Ковду марахнуть бы… Скилько жизни там кинули мы тому проклятке северу… Як начнэшь на том лесозаводе доски грузить… Смертная запара… Не знаю, откуда туда наезжали со своей водой…
– То, наверно, американы приезжали за нашими досками. Но со своей водой. Боялись нашей отравиться.
– Земли в Ковде не видно. Одни доски-мостовые… Досточки-тротуарчики…
– Ма! – вжимает меня разговор в интерес. – А Вы помните, на какой там улице наш барак был?
– Буквы не знаю. А ты хочешь, улицу шоб знала?
– Ма! А почему у Вас нет ни одной карточки с севера?
– Хох! С этими карточками… Держали нас в горьком режиме… Ты хочешь снятысь с семьёй, а тебе в нагруку человек сбоку пихает сверху за спину какой-то дурий фанерный плакат с политикой. Без плаката не снимали. А мы с плакатом не всхотели сыматысь.
(Через много лет я разыскал этот плакат. Он справа.)
– Був щэ подурей плакат «Железной рукой загоним человечество к счастию». Жестокой дури було вышь ноздрей. Страшно и воспоминать…
Она долго в печали молчит. Вздыхает:
– В Собацкий… В Новую Криушу поехала б… Хоть вприжмурку глянуть на свою хатынку… Е ли хто живый?
Мама идёт к себе в комнатку в прихожей. Там за печкой её койка. Идёт спать:
– Поехали на отдых… На наш жаркий курорт за печкой…
23 августа 1986
Свидание
Мама собирается на низ. В магазин.
– Сбегаю на свиданку в астроном.
Гриша:
– Горючего ничего не берите. И капли!
– На водке прожил. А на спичках-каплях хоче сэкономить! – смеётся мама и обращается к Гале: – Почему сейчас детвора такая? Идуть – цыгарки крутять. Восьмёрки делають. Пьяные…
– Детей надо воспитывать в строгом формате. А родительцы балуют.
– Не нами началось. Не нами и кончится… Скилько твоей матери?
– Пятьдесят шесть.
– У-у! Ей щэ далэко жить. А тут семь десятков и шесть… Считать долго. А прожить… Много моих подруг уже лежат… Прижмурились… Отошли… Половина восьмого… Багацько…
– Какой половина восьмого? – вскидывает руку Григорий. – Уже семьдесят семь!
– Щэ хуже! Уже почти восемь! Да-а… Семьдесят семь не семнадцать… Край всё блище и блище… Помирать зараз безохотно… Семь десятков и семь… Неровный счёт годам… Уживу щэ три летушка… Для ровного счёта… Шоб було восемь десятков… Ровно шоб… А там можно и перестать брыкаться… Спокойно можно кончаться… Оюшки… Или я остарела? Или сдурела? Пока ходю – ходю. А сяду – хоть кипятком обливай. Вставать неохота… Галя уедет, жалкувать буду. За тобой, Галенька, я третий день на курорте. Ты у меня печной комендант.[230] Еда готовится. Ложки моются… А с Григорием мы… Кто дольше сидит, той и моет. Кто первый выскочил из-за стола, той и пан!
Мама показывает свою вышивку гладью и крестиком:
– В обед, вечером вышивала… Пряли ночами… Патишествия много було… Хлопцы! Ну шо мне делать? Подруги едуть у церкву. Отпустите?
Гриша морщится:
– Да что с Вами поделаешь…
– Молодёжи густо в церкви. Ходять крестяться. Как положено.
– Церковь хороша постами, – важно заметила Галина.
– Я, – говорит мама, – раньше мяса поем – круги передо мной, як райдуга. А постюсь – хороше… Самой надо держаться. А в наши годы из больницы здоровьица не натаскаешь. Ну… Я иду в город. В поход… Галя, на тебя вся надёжка. Корми тут мужиков. А я вся в походе. На ночёвку вернусь. Мне за своих сынов в аду кипеть. Упекут они меня в беду!
Гриша и бахни:
– А может, гордиться надо такими орлами? Что, мы кого-то убили? Где-то что-то украли? С такими сынами в рай попадёте! Большое спасибо Вам Боженька скажет за таких сыновцов. И поклонится.
– В рай попадём, когда будем носить кресты…
25 августа 1986
Болезни природы
Мама:
– Вот буря прошумела стороной. Вы с Галей убегали от неё. Откуда та буря? От Бога? А вот вулкан бил где-то…
– Всё это – бури, вулканы – болезни природы, – ответственно доложила моя Галюня. – Природа как человеческий организм. Здесь болит у человека почка. Там болит палец. А у неё… Тут бури… Там вулканы… Природа живёт и болеет…
Я с царским почтением смотрю на свою дражайшую жёнку. И очень даже весь до глубины пяток согласен с высказыванием полководца Наполеона, мечтавшего стать «господином мира»:
«Никто не герой перед своей женой!»
25 августа 1986
Почём место в раю, или У каждого свой Иерусалим
Вернулась мама из Ольшанки.
Из церкви.
Была с ночёвкой.
Отмечался Третий Спас.
– Драстуйте, ребята! – весело посветила улыбкой мама, входя в наше прелое палаццо.
Мы ей хором в ответ:
– Здравствуйте, девчата!
Мама хвалится:
– Антобус до церкви довёз!
– Вся Ваша боевая была дружина? – уточняет Григорий.
– В полном количестве!
– Усердно бабуси молятся. В рай край просятся. Пока допросятся… Мороки целая гора. Да ну не проще ли… Тугриков поболь собери и купи царское место в раю!
Мама шатает головой:
– Дело не в деньгах, сыно. Надо креститься. У каждого свой Ерусалим! Есть рука. Есть сердце. Крестись…
Григорий ворчит:
– Ма! Читать не можете. А так… Где Вы нахватались?
– Один многих убил. Идёт мимо церкви. Шла служба. Глянул и сказал: «Да будет мне!» Все посмотрели на него с осердием. Как такой вошёл в святой храм? Он вышел святым. Потому что сказал это с усердием.
– Мудрёно, ма, глаголете…
– У Нижнедевицку церкву порушили. Некому було застоять…
Постепенно разговор отстёгивается от церкви.
Мама в грусти уставилась в окно:
– На дворе прохладь… С Успенья солнце засыпает… Проводы лета… Отгуляло тепло… Гриша ругает меня: «Ты не умеешь мясо произвесть в дело!» Не отказуюсь. Не умею. Как котлеты сделать, шоб они путёвые были? Не умею… А и умей, Грише б лучше не было. И так раскис. Як баба.
И я поддакнул:
– Госпожа слониха вынашивает своего цесаревича двадцать два месяца. А Гриша баюкает неизвестно что уже два года.
Гриша ухмыльнулся:
– Ма! А Вы видели, как с чердака по столбу спускалась крыса на веранду, где я спал?
– То она смельчугу Гришу пугала, – пояснила мне мама шёпотом.
Гриша услышал и похвалился:
– Меня не испугают ни крыса, ни милиция.
29 августа 1986
Разные Гали
Галя, Гриша и я побрели по смирному солнышку в Кабаний лес.
Видели у одного за плетнём: огород сплошно усыпан тыквами. Даже не верится, что так много их может быть. И огромные. Как хорошие поросята. Земли не видно. Всплошку жёлто залито насыпными тыквами.
Набрали диких соковитых груш.
Возвращаемся. Передохнули в стогу сена.
Уже темнело, когда подскреблись к крайним нижнедевицким дворам и увидели маму.
– Хлопцы! – Голос у неё облит обидой. – Шо ж вы так довго? Вечер. Притёмки… А их нэма! Без малого не выскочила в милицию. Та передумала. Побигла встретить. А саму тревога щипае. А ну Гришу там кабан якый сердитый укусил? Шо ж тоди робыты?
– Ма! А почему кабан должен был укусить именно меня? – любопытничает Гриша. – Что, у него выбора нету? Нас же трое!
– Трое-то трое… Да кабаны ж не таки и бессовестни. Чего они будуть гостюшек кусать?.. Ну, слава Богу! Все в кучке. Целые… В хате крутишься, крутишься… Нипочём всю работицу не перекрутишь. Всю неделю, як в забое… Я вам первый раз приготовила рисовой каши с мясом.
– Это плов! – уточняет Галя.
– Да не знаю, – покаянно вздыхает мама. – Будете то ли вы йисты, то ли придётся отдать ласковой козушке Галюшке.
Гриша учудил. В прошлое лето купил пуховую чёрную козочку и назвал именем моей молодой жены. Намекает, что я женился на козе?
А плов всем понравился. Только слегка суховат. Мало было морковки.
– Галя! – говорит мама. – Как вы там, в той горевой Москви, окормляетесь?
– Роскошно, мам! – отвечаю я. – У нас царское трёхразовое питание. В понедельник, в среду, в пятницу.
– Ну вправде? – не отступает мама. – А как разбежаться по работам, вы завтрикаете или бежите натощака?
– По-разному, – уклончиво жмётся Галинка.
Мама показывает ей на меня:
– Ты ему не подчиняйся. А то раз подчинишься, он и вылезет на макушку…
Галинка выскочила в сенцы помыть ложки-тарелки, и Гриша ласково выговорил маме:
– Ну чему Вы её учите? Да где ж это видано, чтоб жена верховодила в доме? Или Вы не знаете, где жена круглошуточно верховодит, там муж по соседкам бродит?
Мама с усмешкой равнодушно отмахнулась:
– Да ну куда он денется? Побродит-побродит и вернётся.
Тут вошла Галя, и Гриша сменил пластинку.
– А вообще, – подал он постный голос, – есть помногу вредно. Одна молодуха у нас так раскормилась, что каравай репнул, как у лошади.
– Как у немецкой? – спросил я.
– Как у русской. И всё время хохочёт-ржёт. К кому ни придёт, сразу деревенская хата превращается в будёновскую конюшню.
30 августа 1986
Книга
Ещё прошлым летом я привёз нутряной замок. И Гриша всё никак не мог его вставить.
Я сегодня сам вставил.
Подаю маме ключ.
– Ма! Вот Вам ключ от тишины.
– Вот спасибы, сынку… Вотушко спасибы… А то Гриша уходит ли в ночь в смену иле приходит ночью со смены – я вскакивай. То закрываешь на крючок. То открываешь… А теперь сам откроет-закроет. Мне не надо вставать… Толька! Я всё забуваю спросить… Ты получил шо-нибудь за книгу?
Я уклончиво посмеиваюсь:
– Нет.
– Э-э-э… Сидел, сидел и ничего… Ты им большь не пиши. Свеклу вон полют за деньги. А ты книжки пишешь за так! Или тебе денюшки не нужны?.. В твои года… Ты ж четвёртый десяток таскаешь один-одиный выходной простюшкин кустюм! Цэ яка житуха?
– Советская… – грустно киваю я. – Зато я могу лишь смиренно повторить за святым апостолом Павлом: «Я научился быть довольным тем, что у меня есть»… Да… Столько в одном костюмишке… Это ж в Книгу рекордов Гиннесса надо стучаться! Глядишь, занесут…
– Занесут не занесут… А за так ты им большь не пиши.
– Не могу остановиться, – отшучиваюсь я. – Разве рыбу отучишь плавать?.. Привык…
– Э-э-э, сынок… Привыкала собака к палке, сдохла, а не привыкла. Не пиши большь! Дали хоть бы ну полсотенки. А то ничё… Не пиши!
– Как же, мам, не пиши?.. Это моя жизнь… Мне уже сорок восемь. И половину из них я каждый день пишу. В стол наворочена приличная горка. Не печатают. Мол, не о том и не так поёшь.
– А ты, – огорчилась мама, – спроси у начальника, кто не печатае, как ему, чёртяке, треба писать?
– Не, мам… Тот издательский бугор мне не указ. У меня свой началюга… – Я положил руку на сердце. – Как мой нашальник говорит, я так и пишу. А вот издаваться… Неправда, когда-нибудь проблеснёт светлое времечко, и всё вырулит на так! Да и… Ну и сейчас не совсем же полный провал. С большими трудами первая серьёзная книга таки вышла в Москве, в солидном издательстве «Молодая гвардия»! Я в шутку-утку сказал, что за неё не заплатили. Почти пять тысяч отстегнули.
– Ну, так щэ можно писать…
– Долги раскидал. Остался в кулаке один пшик… А вбухал я в эту свою первую панночку-книжицу «От чистого сердца» лет пятнадцать!
– На такую книгу не жалко и двадцати, – отвесил Григорий. – Теперь я понимаю, почему Толстой шесть раз переписывал «Аню Каренину»… Ого сколько терпужил дяденька… А какому-нибудь Ваньке лодырю лень читать такой романище, и Ванькя ужал содержание – сделал короче названия книги. В восемь буковок ужал: «Аня, поезд!..» Трудный твой хлеб… Долгими годами сидишь корпишь над рукописью… Притащишь в издательство… И там какой-нибудь пайковый[231] хмырь, морщась, походя победно водрузит на ней крест, как знамя над рейхстагом… Ну, ничего… Начало заложено. Вышла первая книга. Хорошо! Пруд начинается с капли… Такое впечатление… Очень много ты работал над книгой. Иголкой копал колодец. И выкопал! Нельзя ни слова ни вставить, ни выбросить. Уже забываешь про содержание… Следишь не за содержанием, а за тем, можно ли ещё какое новое ловкое слово услышать от тебя. Писатель – слуга Слова. Ты добросовестный слуга… Хорошая книга! Разве Главсоколу до тебя взлететь?[232]
– Гм… Даже так? Конечно, явный перехлёст. Однако спасибо, брате, на добром слове, – пожал я ему руку выше локтя.
Работа
Мы с Галинкой нескоро поедем назад в Москву. Но мама загодя собирает нам «приданое». Кладёт в сумку мешочки с пшеном и в горечи роняет:
– Толька! Пшено у нас горьковатое. Хороше шиш-два привезут. Мы, остолопы, ездили в Воронеж. Муки сразу не взяли… И муки нету в нашем астрономе. Дожили… Надо Галеньке насыпать кабачковых семечек.
– Они столетние.
– О! Как ты боишься ста лет. Будет и тебе восемьдесят. Узнаешь, как оно работается чисто… грязно…
– Я до восьмидесяти не собираюсь волынку тянуть. В шестьдесят загнусь.
– Сынок… Люди тут в работу кислые. А драться… С двух слов кулаками перекидываются. Драчуки!.. Ты работу себе поденьгастей не наискал? Тебе хоть сто рубчонков в месяц обходится? Гриша получает восемьдесят. Работёнка у нашего дремуши!.. На жопе музли понабивал! Двадцать шесть лет к нему на завод ходю. Ни разушки не застала, шоб он хоть шо-нибудь путящее в руках держал. Хоть той же молоток! Или щипцы… Привсегда сидит-спит на лавочке. В открытую дверь уныло гудит якась машина. Спать мешае.
– Ну зато гудит! – защищаю я Гришу. – Машина работает. А он следит, чтоб работала. Компрессорщик же!
– Я там понимаю… У Митьки работёнка… Варють железо… Може, наглотался… Тилько отскакуе… Почки в камнях. Махнул в Воронеж. Шо ему скажуть?.. Погано живемо… И в Евдакове… Скрозь нам в сараях угловые комнаты… Ты б работёху налапал хоть бы на кислую сотнягу в месяц. Скилько получаешь?
– В восемьдесят пятом как получил за книгу и всё.
– Три годища ничё?!
– Ничего.
– О! Погано! Ты б искал, шоб в каждый месяцок подбегал прибыток… Начальником хуже быть. Начальник отчитуйся перед каждым. А то… Григорий пришёл, картуз кинул на крюк и отчитался.
21 июня 1988
Хирург и знахарка
Нет безнадёжных больных. Есть только безнадёжные врачи.
Авиценна
«Бесплатному врачу никогда не докажешь, что болен, а платному – что здоров».
Медицина так быстро ушла вперёд, что многие не успели вылечиться.
Михаил Мамчич
– Ну что, мам, к врачу завтра сбегаем?
– Оюшки, эти врачи… Как ловко сказал один умный дядько: «Порой не так страшна болезнь, как лечащий врач». Я пошла бы к бабке к одной на Гусёвку. Там була наша главная докторица. Як мне раз подмогла! Да большь не поможет. Примёрла… А к больничнику с чем идти? На лбу корка слезла. Крови нема. Як проситься в Воронеж? Будь врачица, выписала б какой мазилки. Оно б и счистилось… А то та Зиновьева и на врача не похожа. Мелкая, злая, як собака. Конопата… Свиней бы тилько пасти. Двум свиньям щей не разольёт. А она, бачь, врач!
– А болит-то как? Ноет или как?
– А собака его зна! Болит и всё!
– Давайте свожу к врачу. Районная поликлиника под носом. За нашим же огородчиком!
– Нашёл к кому идти! Эти врачи по три стулки позахвачувалы. А шо они понимають?
– Их же учили чему-то?
– Жабам глаза колоть их учили! У моей одной подруги дочка замужем за хирургом в Воронеже. Так он похвалялся, как стал хирургом. В детстве, рассказывал он, моя уже взрослая сестра прятала заначки в куклы, а я их резал-сшивал, резалсшивал… О таки они хирурги!.. По дури выпишут какой-нибудь трыньтравин иль лошадин. А ты и охай… У каждого ж врачуна свое кладбище! Вон лет пять назад шла на низ. У себя на порожках подвернула правую ногу. Повёл меня Гриша к хирургу. К самому к Миките к Ванычу. Этого Фролова кто похвалит, а кто и матерком обточит… Для меня он плохый. Кунечно, всем не угодишь. На весь мир не испечёшь блин. До кого обратится хорошо – хороший. До кого плохо – плохый… Напухла нога. Стою. Смотрел, смотрел на ногу. Будто никогда и не видел. А нога пухлая. Как мешок! Даже к ноге не притронулся! Он сидит – я стою. Он говорит – я слухаю. Смилостивился, пальцем ткнул в ногу. Палец тонет в пухноте. Як в тесте. Шо-то пописал. Суёт листок: «Вот тебе таблетки. И парь, и парь, и парь!» Пью. Парю. А оно щэ хуже. Нога вся уже в пятнах. То жёлтые. То синие. То чёрные. Нога щэ толще. Застекленела. Хоть как в зеркало дывысь. А болючая! Нипочёмушки не усну. Хоть ну на стенку дерись. Через неделю повёл меня Гриша снова. Попали к другому хирургу. Этот послал на реген. С регеновой карточкой потом снова к Миките. Микита: «Вот тебе ещё таблетики. Но парить ни в коем случае!» Во! Бачь, он забыл свои слова. Перевернул кверх кармашками. Микита той, нога тая. А слова другие… Что ж ты, паразитяра, делаешь? То парь. То не парь! Или я тебе скотиняка? Я не знаю, куда со стыда деть глазоньки. В карман не положишь… Со стыда у меня глаза из лоба вылезают. Будто это я, а не он мне говорит. А спросить в лицо не смею… Не пиши… Ещё до него слух добежит. Бахнет куда надо!
– Вы чего так боитесь? Вы что говорите? Куда надо-то?
– Они тамочки знають! – И она испуганно прошептала: – Посадють! Та ты не пиши, Толька! Брось ото! Намекнёшь всем… Другая, смелая, спросила б, что ж он раз так, раз тако поёт. А я – ком страха…
Повернулась, заплакала я навозрыд и шкандыбаю назад.
А боль такая пекучая сочилась…
Навстречу бабка с Гусёвки. Знакомка.
– Ты чего, Михалиха, – кричит, – летом на лыжах ползёшь, в слезах купаючись?
А я и в сам деле, как на лыжах, шла. Ног от земли не оторву. Волоком то одну протащишь, то другую.
Я распела ей свою беду. Она в ответ:
– Ладно… Бывает и хуже. Только реже… Не ходи ты большенько к тем коновалюкам! У ниха в груди заместо сердца болтается дохлая зелёная жаба. Врачуны – это ж такая врагокосилка… Они тебя под Три Тополя быстренько со своими дипломатами[233] сопроводят… Да что толковать про нашу деревнюшку? Вон по самой Москве… Там у меня брат. Восемь уже десятков годов наскрёб… Ночью приезжала скоряшка. С воспалением лёгких хотела отвезти его в стационарий. Не поехал. Все бумажки передала скорая в братову полуклинику. Он и сам звонил в ту свою полуклинику. Звал в помочь. И что ж ты думаешь? Участковый врачок Максимка Зосимов не пришёл! С неделю он раньше приходил. У тебя орви, урадовал. Выписал таблетки. А для контрольности и разу носу не показал. Вот с «помощью» Зосимова братка и влетел в воспалёнку! Как теперь скрыть свою преступную расхлябку? И стал он ловчить. После скорой он пришёл по вызову. Звонить в дверь не стал. Зато сунул в дверь записку «Приходил врач, не открыли дверь». И зайцем умотал. По вызовам он ездит надушенный, на своей машине. А все вызовщики живут не даль триста метров от полуклиники. Братка не будь дурак, позвонил в окружную власть и Зосимова пригнали. Оправдывается: «Вы не открыли!» – «Сам вызывал и не открыл? Так позвони по мобилке, торчала у носа из нагрудного кармана… Ваш диагноз?» – «Не воспаление лёгких, а пневмония». А в карту лукавец ахнул: «Диагноз: прежний». Это что за хворь такая – прежняя? Новая? Заметает следы… Придти к больному с воспалением лёгких, постоять у входной двери и сбежать? Кто за такое по головке погладит? Ну не фашистюк этот Зосимов? А сколь их с дипломатами таких? Держись от них поодаль… Сделай так. Налей полный таз воды горячей и мыль, мыль, мыль, мыль, мыль ногу не тем мылом, что умываемся. А тем, каким стираем. Чтобушко пены по-царски высокуще было! И парь.
– Долго?
– А пока не уморишься.
Я попарила и тут же боль отрезало.
Я уснула. Всю ночь не прокидалась. Как молодая.
Утром смотрю… Нога опала. Оттухла. Кожа свисает гармошкой… С тех пор нога большь не болела. И разу не взялась болеть. Вот и думай, куда идти? Я б на радостях побегла к той хирургинюшке бабке. Да вжэ помэрла. А к врачам идти как? Так налечат, что без головы останусь! И подумать нечем будет.
И всё. Большь не пиши.
22 июня 1988
