Анатолий Никифорович Санжаровский
Взвихрённая Русь – 1990
– Или избрали гориголовки? – высунулся откормленный брюхан из «Лады», что остановилась у перекрёстка с разноцветным суком.[70]
– Так точно! – гаркнул Колотилкин.
– Вот кошмар! Вот кошмар! – чурбанно загоревал кругляш и в тоске покосился на красный свет впереди.
– Уж вам точный кошмар!
Колотилкин влетел в телефонную будку, наугад набирал на вкус пальца первые семь цифр и в снятую трубку взахлёб кричал:
– Ель-цин! Ель-цин!! Ель-цин!!
С другого конца подхватывали в тон, уже кричали союзом:
– Ель-цин! Ель-цин!! Ель-цин!!!
Больше ничего не надо было говорить.
Все жили одним.
20
В отличие от собак мы чаще рычим на своих, чем на чужих.
Ю. Шанин
Когда власть единолично определяет истину, эта последняя лишается смысла.
С. Лануцца
В универмаге «Перовский» на первом этаже, в гастрономе, вдоль касс лилась монолитная очередь. Без паспортов давали с лотка расфасованный окорок. Грамм по триста. Королевская распродажа!
– Ельцина только избрали – тут же явился дорогой господин Окорок! – боясь сглазить, робко похвалил кто-то.
Колотилкин шепнул старухе, впереди стояла:
– Хорошо, что избрали Ельцина.
– Это по Москве?
– По всей России! Ельцин – это Россия. Два часа как выбрали. И паспорт уже в сторону! Вот окорок вам дадут и паспорт не спросят.
– Или здря вceйкo народушка отбирал Ельцина? – гордовато подраспрямилась старуха. – С Ельциным ловчей… А то куда ж это всё в магазинах по паспортам? Паспорт потерял, на пять десяток штрахонут… Теперь всё, может, вольней станет? Нe войду в думушку… Куда за перестройку все последние продукты сплыли?
– Это у Горбачёва с Рыжковым спрашивайте.
– Ой лё!.. Горбачёв – дырявая сетка… Воровитые кровя… Соседка у меня ставропольска, всё горбачёвское зна… Ещё в школе шустрый был. Училка не успела доложить новый урок, он дерёт руку. Я!.. Я перескажу!.. А выбежал в секретари, отец-мать заходились продать в Привольном старый домок. Госцена две тыщи. А содрали все четыре с соседев. Горбатые шустряки-и. В Москву влез, все стулки позахва-тывал в Кремле… Про чужих царей по тельвизору день-ночь лала да лала. А про нашего… Ну, не полный молчок, а пореже. Толкуют, с восьми до десяти ночи свет бесплатно жгёт, чегось маракуе. На што он нахапал себе полное ведёрко должностёв? А ну развяжется пупок, грыжа явится. Завидущи глаза – смёртные…
– А по мне, – вздохнул Колотилкин, – поменьше он работай, было б лучше. Всё меньше вреда.
– И то верно. Иха с Рыжим надоти всем миром гнать! Нe то нам смёртушка!.. А был бы побогаче умком, кто б слово поперёк пустил? Нам… Какому Богу ни молиться, всё равно кланяться…
Свой целлофановый пакетик с окороком Колотилкин положил в потайной карман. Ближе к сердцу. Вот и мы с праздничком!
Слава Богу, на зубок есть что положить. А подарить что?
Он взлетел на второй этаж.
Вся парфюмерия забита «Испаханом». И не дерутся. Что-то тут не так. За французскими духами не дерутся? Цена сама отбивается?
Он спросил миловидную даму, что за духи «Испахан». Дама ответила, что «Испахан» – мечта жмуриков.
Себе брать такие рановато, и он отстал от духов.
Поискал перламутровые губнушки. Губнушки – жуткий дефицит. Мимоходом как-то жаловалась Алла, вышли, не может достать. Колотилкин запомнил, разбежался на день рождения удивить. Да куда? Нету!
Он спускался к выходу, как вдруг внизу шум, крики. Народ волной брызнул вверх по ступенькам ему навстречу.
– Топор! Топор! Топор отымить у гада!
– Милиция-а! Где милиция-а? Её никогда нет на месте! Хоть убей!..
Трое долговязых парней выдернули топор из-за пояса у хиловатого мужичка в защитного цвета ватнике с биркой на воротнике и ну долбить его лбом бетонную ступеньку.
С лотка у выхода из гастронома ещё продавали окорок. Только что Колотилкин брал его. Подходит от двери малый, и сразу тычет деньги продавщице.
Без очереди?!
Нa мужилку загалдели.
Тогда он лениво распахнул ватник и небрежно так положил руку на топор, выглядывал из-под пояса.
– Ну? Кто не согласный пропустить меня помим череды? Пep-со-наль-но? Прошу ручки на лампасы и два шага ко мне.
Чумная куча сыпанула враскид.
Продавщица вальнулась под свой лоток. Обувной коробок с деньгами приоткрыт. Корзинка с расфасованным окороком рядом на столике.
Похоже, разбойник трухнул, оказавшись один на один с окороком, и, воткнув топор снова за пояс, не взяв ни пакетика, кинулся к выходу.
Толпа неотвязным гусиным стадом вдогон.
– Держи ворюгу! Держи-и!
Тут и настигли его три архаровца. Крепкие, крашеные. Полголовы – пегие, полголовы – чёрные. И ну с вожделением молотить под растерянно-одобрительный гул со всех сторон.
Кровь залила лицо, фуфайку. А они всё кунали, кунали его лбом в камень порожка.
– Зверьё! – крикнул Колотилкин. – Отдыхай! Кончай гасить человека!
– Папашка! Купи себе намордник и не зуди! – окуснулся один долгогривый. – Не мешай нэпу![71] А то мы и твоим лобешником развалим лестницу!
Неотоваренная орава заколебалась, пошла утягиваться в опаске от одичалых чертоломов. Тот, что был с топором, уже не страшен. Страшны эти. Топор-то у них.
– И в сам деле, что уж так латать? – запросил мира шамкающий женский голос. – Ну, без очереди похотел… Не вдалось… Уроде и не выслужил кровавые орехи. А что мы разбёглись, так мы и сбегтись в мент могем. Привычные…
– Да! Закрывай убивство. В России праздник. Ельцина выбрали! А вы в честь чего подняли драку до кровей? Понимать надо!
Выкружили из-за голов два милиционера.
– Чего милиция ходит парами? – спросил на ухо старик старика.
– Да приезжие все они. Один не знает Москву, другой не знает языка…
Парни героями поднесли милиционерам топор и живенько растворились за спинами. Пока не поздно, с глаз долой!
– Что вы натворили? – спросил милиционер битого.
– А… Ничего… – Мужик заплакал. Фуфайка съехала с плеч, упала на лестницу. – У меня жена под смертью… Просила пластиночку окорока… Я и без очере…
– На жальность давит! – крикнули от лотка. – Бреша!
– А если не лжёт? – выскочил другой голос из толпы.
– Митинговать некогда. – Милиционер взял мужика за локоть. – Пройдёмте.
– Не-ет! – завозражала очередь. – Никакейских пройдёмте! Амнистия. Полная амнистия! Илё вы забыли, кого сегодня выбрала Россиюшка? Сегодня дажно дождь не посмел пойтить. А ты!
– Ну… – подтолкнул милиционер мужика легонько в спину. – Давай отсюда. И благодари Ельцина. А то б прикрыла тебя амнистийка годика на три. В лучшие времена заглянешь на досуге к нам во сто второе. Пошепчемся насчёт топорика.
И побрёл мужик из магазина в ночь, закрывая плачущее лицо руками.
Колотилкин выхватил из-под снующих ног фуфайку, сунул в карман свой пакетик с окороком. Догнал мужика, напахнул фуфайку на плечи.
Мужик не обратил на это внимания.
К себе на фазенду Колотилкин возвращался не спеша.
Сладко поламывала усталость. В оконце меж чёрно бегущих туч полно подсвечивала луна.
Это его удивило.
Здесь он уже месяц и луны не видел. Всё дождь да дождь. И на сегодня твёрдо обещали дождь.
Но дождя не было. Как обломило. Первый день без дождя? Наконец-то вылился?
Ему вспомнилось, как баба кричала в магазине:
– Сегодня даже дождь не посмел пойти! Самого ж Ельцина выбрали!
И благость разлилась по душе.
Алла лишь вздохнула, когда увидела, что Колотилкин ничего не добыл из съестного.
– Не горюй, – чмокнул он её в висок. – Как учит наука? Ужин отдай врагу? Вот и давай отдадим назло врагу целый ужин французского президента в честь эмира Кувейта. Первое. Паштет из печёнки с салатом из лангустов. Второе. Седло барашка, выкормленного на солончаках, с петрушкой. Третье. Сыры. Десерт – замороженная нуга с персиками в вине. И фруктовый сок «Шато розан гассье» семьдесят девятого. Пусть враг наш всем этим подавится, если ещё сорвёт всё это со стола французского президента! Мы указали адрес, где всё лежит. А нам самим хватит, – он включил телевизор, – ужина нашего президента.
– Макароны на маргарине? – уточнила она.
– Обижаешь синеокие макароны и маргарин. Их можно экономить. Нам вполне достаточно сладкопевных речей гэнсэкса об наших замороченных успехах в замордованной перестройке.
Телевизор нагрелся. Показывали Горбачёва в Канаде. Корреспондент:
– Господин Горбачёв, обеспокоены ли Вы избранием господина Ельцина?
Любимец народа хек беспризорно остался один на сковородке жариться. Алюня перебежала послушать ответ.
И чем дольше слушала, глаза её всё круче округляло недоумение.
– Ты только послушай, что он несёт! – позвала она в свидетели Колотилкина. – Что он несёт?!
– У него и спроси. Пока рядом.
– Болтай Обещаевич, – слезливо затараторила Алюня в телевизор, – зачем вы так? Вы три года топили Ельцина. Но утопили себя. И вместо того чтобы в духе перестройки честно хоть мысленно признать cвоё поражение и от души поздравить его с избранием, сказать все причитающиеся к высокому случаю слова добрые, вы и из-за океана поливаете его ахинеей, не решаясь смотреть нам г глаза. Извините, мы всё это заполним!
– Вы обратили внимание, – заоправдывался наш канадец, – что с третьего захода товарищу Ельцину удалось несколько голосов прибавить и добиться небольшого перевеса…
– Ну зачем вы так всё подносите, будто лишь случай вытолкнул Ельцина вперёд? А почему вы не видите, что ельцинский перевес – это победа НАРОДА над властью партаппарата, который лично вы имеете честь представлять и защищать? Чья б коровка мычала… Ельцина выбирали из двадцати двух претендентов. А где ваши альтернативщики? Как вы попали во власть? В генсеки вас благословил аппарат. В депутаты вас не выбирали. Прошли от общественной организации. От чёрной партсотни. Вы даже рядового депутата Оболенского испугались. Нe допустили, чтоб он избирался в верховные председатели наравне с вами. Никакого соперника! Никакой альтернативы! Богатейший выбор! Выбирайте одного из одного! Прямо как в раю. Знаете байку? Бог подвёл Адама к Еве и говорит: выбирай себе жену. Из кого выбирать? Что подают, то и жуй. Вот так и вас выбирали одного из одного. Чего стоит кандидат без альтернативы? Хотите узнать? Послушайте гамзатовское.
И она, вскинув театрально руку, тонко взвыла:
– Победный финиш обеспечен кляче,
Хотя она плетётся, а не скачет.
А впрочем, ей ретивость не нужна:
Ведь кляча на дистанции одна.
А уж как вы стали президентом, так это цирк шапито. Вас окружало «послушно-агрессивное большинство». Всё равно перевес на президентских игрищах копеечный. Аппарат подсадил на престол аппаратчика. И ваш перевесик не родня ельцинскому Перевесу. За Ельциным вся Россия. А за вами кто? Кучка чинарей? Так помани куском потолще и тылы ваши опустеют.
– … Товарищу Ельцину, – зажаловался генпре из-за океана, – пришлось в последние дни разъяснять свою позицию относительно социалистического выбора. Он сказал, что у него нет расхождений с позицией президента…
– Да! Да! Да! Без вас, без ваших цэушек его бы и не избрали. Вашими молитвами пробился!
– … Если это не политическая игра… тогда будут одни последствия…
– Не запугивайте! Борис Николаевич такой пуганый, что уже устал бояться. А особо вас. Что-то мы за ним никаких игр не наблюдали. А вот вы лучше б рассказали из-за океана, как вчера собирали у себя в ЦК депутатов и требовали, чтоб они голосовали против Ельцина. У нас же гласность. Расскажите! Не стесняйтесь… Ну, тогда хоть поздравьте Бориса Николаевича. Как этикет обязывает. Положите покой в наши бедные души… Да… Чтоб поздравить с победой своего «заклятого друга», надо иметь большое сердце, большой ум. А где уж тут до большого, если и начатков археологи не обнаружили?
Горбачёв не поздравил Ельцина. Поздравлял прочих тьмутараканских пупыриков. Но не Ельцина.
За всенародную любовь получай плату ненавистью!
Рубаха Ельцин нараспашку душу:
– Всё личное в сторону: историю взаимоотношений политических лидеров нужно писать с чистого листа.
А генпре в молчание ушли-с.
Страна напряглась, затаилась. Как-то станут жить два медведя в одной советской коммунальной берлоге с коммунистической перспективой?
Алла сновала между подгорающим хеком и ненашевизором и обрывочно ввязывалась в перепалку. Она цепко хватала каждое слово. Наткнись на какую несообразность, не могла не ответить.
– … освобождение человечества от страха приближает нас к новому миру…
– Хорошо поёте, мистер Перестройкин, с американского бережка. А что вы сказали три дня назад у нас по ненашевидению? «Мы должны поставить на место тех, кому неймётся и кто печётся не об обществе, не о народных интересах, а лишь о своих амбициях». Так? Та-ак… А если я скажу, что мне остонадоело давиться хеком изо дня в день, это что, уже мои амбиции? Только не печёные, а жареные? Как хек. И меня надо ставить на место? Голодный сказал, хочу есть. Его тоже осадить на место? Может, лучше б вернули на полки хоть то малое, что там было? Сквозняк вашей аппаратной перестроечки смёл с них всё начисто! И «торговля стала сексуальной: потребителям выставляют голые полки». Неприлично в ваши годы заниматься, извините, сэксом.
Нa полоске бумаги Алла написала: «Кто съел мою колбасу?». Воткнула в прищепку. Плакатик готов, можно идти на митинг.
Но одного плакатика ей мало. Пишет ещё.
«Землю – крестьянам!»
«Фабрики – рабочим!»
«Привилегии – аппарату!»
«Воду – морякам!»
«Воздух – летчикам!»
«Мужчин – женщинам!»
«Деревья – жукам!»
«Морковь – зайцам!»
Она составила плакатики веером и, помахивая ими, демонстративно прошлась туда-сюда мимо ненашевизора. Читайте!
Тот, перед кем она промаячила со своими призывами, сделал вид, что не замечает её.
– … перестройка, – энергично докладывает Горбач из-за американского стола, – мощно пошла вперёд!
На этих президентовых словах за американским завтраком-обедом-ужином Алла чуть не упала.
Плакатик про мужчин вывалился из защепки, она вкопанно остановилась.
… – Сегодня мы на критическом этапе избранного пути…
Так где мы? Идём мощно вперёд? Или мощно топчемся на критическом этапе? Или у нас «пробуксовка перестройки?»
Алла совсем запуталась во всей этой тарабарщине и сникла.
И очнулась, когда заслышала снова и н о т т у д а:
– Мы прожили пять перестроечных лет. По масштабу истории срок очень короткий, но за эти немногим более тысячи пятисот дней совершён глубочайший поворот в огромной стране, который сопоставим с самыми крупными и крутыми революционными поворотами в мировой истории.
Хоть стой, хоть падай.
Алла выбрала второе. Запоздало рухнула на диван вдогонку за упавшим плакатиком. Ну нету ничего сытней наших громких рапортов самим себе в утешение, в увеселение. Это единственное, что нам доступно до беспредела. Даже из-за океана похваляется!
И она с пламенным воодушевлением откусила от плакатика слово колбасу? Усердно пожевала и проглотила вместе с вопросительным знаком.
– Что ты сделала? – растерянно, а потому и запоздало пальнул Колотилкин.
– Съела свою колбасу. Наконец-то! И не померла. Как видишь, я не капризна в смысле желудка.
– Про колбасу забудь, – назидательно сказал Колотилкин. – Самое главное, её надо культурно есть.
– Это как? Мысленно? Отныне, Колотилкин, будем питаться самыми крупными, самыми крутыми революционными зигзагами в мировой истории. Долой хек! Да здравствуют зигзаги!
– Ты чего, демонёшка, кричишь-разоряешься?
– А с чего лаской виться?
Алла сложила руки крестом на груди и тоскливо запела:
– Опустела вся Сорбонна
И студентов не видать:
Их послали под Парижем
Артишоки собирать.
– Что за траурный репертуар?
– Я теперь свободна, как шайка в бане…
– Это что за песенки? Что-то у нас не слишком ли много свободы? Я свободен, как негр в Африке. Она тоже свободна, как шайка в бане… От чего ты свободна?
– Всё, Колотилушка, мурзик сдох! Меня попятили из партшколы… А мозги сколько шлифовали!.. В день рождения… Подарочек-с…
– Турнули из школы?.. За что?
– Формулировочка волчья. Предательство идеалов компартии!
– Когда это ты успела?
– Не без твоей помощи. Первое мая. Неформалы идут по Красной. Мы с тобой какой плакатик взяли у стариков немного пронести?
– Побей Бог! Не знаю… Уже не помню.
– «Партия Ленина, прочь с дороги!» Пока полетела я. Там же стукач на стукаче. Даже на фото сняли. Такие мы там счастливее под российским бело-сине-красным флагом… Только ты не бледней. Давай об этом сегодня ни звука. Меня на любом гнильторге[72] с руками оторвут. Тувароведы пока в цене. Завтра же пойду в Москве искать работу. Не пропадём, Подизус! Жизнь полосатая… То белое, то чёрное… Ситуёвина сейчас, конечно, аховецкая. Понеслось дерьмо по трубам… Пролетит! А мы останемся, уцелеем! Не протянем сандалетки. Пойду на овощегноилище картошку перебирать, зароюсь по нос в грязь, а на бушевские лапки[73] тебе и себе добуду хоть малые сольди.[74]
Колотилкин зажмурился, угнул голову. Coвсем пропал человек, будто его смертельно придавило.
Алла пожалела, что проболталась. Совсем не думала, что эта новость так срежет его.
– Ты ничего такого в голову не неси. Плюнуть да растереть – вся и горя! Лучше, – она повела головой к экрану, – послушай Райкина, развейся. Я от него в полном отпаде! Наш Балалай Перестроевич на бегу зайцев бреет! Совсем заколебал напару с перестройкой. А была ль перестройка? Может, это иначе называется? Например, дальнейший расцвет застоя? Довёл до высшей точки застоя – надёжно уложил державу горькую на дно пропасти, на дно окончательной порухи…
Колотилкин машинально кивал.
Он внимательно вслушивался в речь генсека, и волосы подымались дыбарем.
– Декларации наши провозглашаем в нужном направлении… Действовать… чтоб мы вышли на подписание соглашений… Я высоко оцениваю то сотрудничество, которое складывается между нами… Произошла своего рода сверка политических часов, это должны знать наши народы… Чтобы человек чувствовал себя лучше, мы должны это мужественно пройти… Что происходит у нас, это нужно и нам и всему миру… Вот такая состоялась ситуация… Результаты этих встреч закончатся большими результатами… Надувается утка такого свойства, что… Ясно́… Вот вышли на такие количественные параметры…
– Да можно хоть одну человеческую фразy услышать от него? – взмолился Колотилкин, обращаясь к Алле.
– Ты захотел невозможного, – на вздохе покивала головой Алла. – Разве не видишь, что из него одна дрысня льётся? Человек на вечной струе сидит![75] Через слово перестройка, через два – этап. Осталось самого отправить по этапу.
Ни Колотилкин, ни Алла не понимали своим провинциальным умом, почему так вели себя в Штатах генматушка с генбатюшкой. Вот она радостная-разрадостная выпорхнула в Миннеаполисе из дома. Захлёбисто рапортует нам в камеру ненашевидения:
– Я побывала в этой семье и в тысячу раз больше полюбила Америку и американцев!
– Чуде-есно, – с вялым ядком тянет Алла. – Только кто же вам, миссис Перестройкина, мешает зайти в Москве хоть в одну простую семью? Или американцев любить проще?
Счастлив и мистер Перестройкин.
Ликование пудами из него выходит, когда едут американскими улицами. Не могут не остановиться, не пожать ручку, не помахать.
– Оч-чень хотел встретиться с американским народом! – чистосердечно кается в камеру и мистер. – Хотел просто посмотреть им в глаза.
– Чуде-есно в квадрате! – откликается Алла. – Только кто мешал вам посмотреть в глаза тем же москвичам, что пришли на Май на Красную площадь? И вместо смотрин, вместо разговора – бегство от народа! От собственного народа! Наставил за храмом Блаженного автоматчиков. Собирался устроить второй 1905-ый? Как всё это увязать?
Конечно, хорошо, почётно и ненакладно любить всё человечество. Особенно за океаном. Но трудно полюбить отдельного человека у себя дома? Заокеанцы есть-пить не попросят. А нашего одним пожатием ручки не насытишь. Он мно-огое спросит, глядя прямо тебе в глаза. Как бы руку не выдернул с мясом.
Про поход в американскую семью Радость Максимовна нам доложила. А про поход в миннеаполисскую аптеку за жвачкой и про ресторан умолчала. Мол, полная гласность во всём вредна. Хватит вам и дохленькой четвертьгласности.
Аллу поджимает спросить, зачем же всё-таки бегала наша миссис Перестройкина в ихний гнилой ресторан? Наесться вдохват на весь оставшийся социализм с человеческим лицом? Неужели в кремлёвских спецкормушках тоже перебои с харчем? А хек берёте? Не-ет? Тогда научите, как полкило талонной муки растянуть человеку на месяц и не умереть? Тоже не знаете? А как на двенадцати вермишелинках, на чайной ложке растительного масла и на шестой части яйца прожить день? Понятия не имеете? Тогда расскажите, поделитесь опытом, как вы при такой раскладке наращиваете сальные валы на подбородке генбатюшки? Год от года ж одеваете его в новёхонькую сальную шубу всё толще!
Женевская международная конвенция предписывает так кормить военнопленных, чтоб не было какого-то снижения веса. Глядя на батюшку, можно не волноваться. Женевская конвенция у вас не нарушается!
Зато мой Колотилкин за месяц высох на пять кило. Вроде и в плен не западал. Если не считать перестроечного плена. Был мужик. А что осталось? На диван ко мне с отдыхом взберётся – уже вспотел. Голова от высоты кружится. Слабость. Чуркой мёртвой валится. Уползает к себе на раскладуху. И вся любовь. Морген фри, нос утри!
Алле не понравилось, что генеральная секретарша была в американском ресторане. Не понравилось, наверное, и потому, что сама никогда и нигде не была в ресторане.
А под утро, на первом нежном свету дня её рождения, ей приснилось, что из Америки вернулся Борис Николаевич.
Все номенклатурные труженички Старой площади и Кремля наперегонки – сердцу не откажешь! – прилетели на бронированных мерседесах в аэропорт. Встречали у трапа. Поясно кланялись.
А волшебный великанище их не видел, ступал через.
Как через червей.
Подошёл к Алле и говорит:
– В мире не было капитализма, о котором писали классики, и не было социализма, о котором они говорили… Я за тот социализм, чтоб народу жилось хорошо.
Велик телом, велик он и делом.
Привёз не только одноразовые шприцы для бедных, но и горы, горы губнушек. Целый огорок подарил Алле, пригласил в ресторан.
Нe без кокетства он поправил у зеркала свою роскошную причёску, золотой омуток, при взгляде на который воском плавятся влюбчивые души.
Заказал, чего сам никогда не ел.
Первое. Филе тюрбо в муссе из лососины. Второе. Рябчики в мускатном вине. Третье. Овощное ассорти «Осень». Четвёртое. Сыры. Десерт – ванильное мороженое. И шампанское «Мумм де Гранан».
Ну как же без шампанского?
Невесть с чего Колотлкин заговорил о свадьбе.
– Нам надо узаконить наши отношения. Распишемся. Хватит с нас гражданского собачьего брака. На неделю-другую вернусь сейчас в нашу область, оформлю расчёт с райкомом и назад к тебе сюда… Поженимся. Всё должно быть как у людей. Мы хорошо знаем друг дружку. И у нас уж наверняка не будет мединского перепляса.[76]
