Анатолий Никифорович Санжаровский
Взвихрённая Русь – 1990
7
Похороны. Ни один из пришедших на кладбище не оказался на уровне мертвеца.
Стефано Лануцца
Казалось, он был глух, и дремучий, сокрушительный ор усилителей вовсе не донимал его.
Тугой гнев закипал на площади.
– Отключите музыку! – во весь дух гаркнул Колотилкин.
И вся Красная, будто одна глотка, затребовала:
– От-клю-чи-те му-зы-ку!..
– От-клю-чи-те му-зы-ку!!..
– От-клю-чи-те му-зы-ку!!!..
Голоса площади добавили холодного, злого стекла в президентский взгляд. Дудочки вам! Перетопчетесь!
И эта больная, кувыркающаяся музыка стала той невидимой орущей несвалимой стеной, что ясно расколола мир на их и нас.
Площадь сломилась, сорвалась с терпения, заворочалась раненым медведем. Под громовой шелест разматываемых плакатных рулонов и знамён, как выстрелы, отовсюду шмальнули в мавзолей вопли:
– Долой ленинизм!
– В отставку президента-самозванца!
– Свободу Литве!
– Долой политбюро!
– Да здравствует новый и демократический Моссовет!
– Попов – надежда и совесть Москвы!
Колотилкин не мог понять, почему вдруг посветлело.
Глянул, небо всё то же, чёрное, брюхато то ли дождём, то ли ещё какой напастью. Но почему вокруг стало светлей?
Он повернул голову вбок и обомлел. Вся площадь бело ощетинилась лозунгами, несоветскими знамёнами. Прямо на плечо ему свисал российский в три цвета флаг.
Колотилкин невольно подобрался, припал щекой к восторгу шёлка, и гордость расправила ему душу.
Он не мог, не смел оторваться от знамени. Стоял, не шелохнувшись, у святыни. Глаза в изумлении переходили от плаката к плакату.
Мы не выбирали президента!
Спасибо Горбачёву и Рыжкову за наше светлое настоящее!
Горбачёв – кремлёвский президент. Наш президент – Ельцин!
КГБ везде у нас дорога!
Ненашев не наш!
Америка – страна, у которой есть правительство, а у нас – правительство, у которого есть страна.
Михаил Сергеевич, не упрямьтесь, отпустите Литву!
Закон – в чистые руки!
Защитим Гдляна и Иванова от роя Яриных!
Верх позора и безобразия – партия, стоящая у власти!
Кто защитит от перестройки её главного архитектора?
Есть парткомы – нет порток!
Убрать парторганизации из войск и парткомы – с заводов!
Прокуратура – служанка мафии!
Гдлян и Иванов – совесть народа!
Горбачёв, начни перестройку с себя!
Да здравствует 1 Мая – день международного голода и лжи!
Власть – народу!
Гдляну и Иванову – прямой эфир!
Вы, жадною толпой
Стоящие у трона,
Руки прочь
От Гдляна-Иванова!
КПСС – пережиток прошлого.
Это уже коммунизм или будет ещё хуже?
Вышел из партии – помоги товарищу!
72 года по пути в никуда.
Горбачёв – генеральный покровитель мафии!
Горбачёв, хватит дурачить народ – в отставку со своей командой!
Имущество КПСС и КГБ – народу!
Президент, не избранный народом, – диктатор!
Самое опасное – это продажная власть!
Аппарат – враг народа!
Советская мафия расправляется с Гдляном, чтобы спасти себя!
Ельцин – народный президент!
– Ну-ка, – Алла передала Колотилкину своё древко, – ты давай держи один плакат наш. А я буду записывать, иначе мы всё забудем! Ты читай и диктуй. Я пишу. В две тяги работаем!
– По-стахановски!
– По-горбачёвски!
– Это как?
– Приезжают куда, он по одному маршруту кидается визитами, Раиска по другому. Вдвоём быстрей. Семейный подряд! Во как пашут! Что значит козий колхоз. Она ж, по гороскопу, козерог. Он родился в год козы.
Алла достала из своей блёсткой сумочки школьную тетрадь в линейку. Под тетрадь – сумочку:
– Диктуй!
– Кремлёвские волки обещают перестроиться и стать травоядными!
Блокадам нет, нет, нет! Переговорам да, да, да!
Сегодня блокада Литвы, завтра – блокада Москвы?
Большевики должны сдать власть!
КГБ + «Память» = смерть!
Гражданин Медведев, ваша «идеология» построена на лжи!
Коллегию прокуратуры Союза – в отставку!
Моссовету – свою газету, радио, телевидение!
Генеральный прокурор не юрист!
ЦК КПСС! Не оглупляйте народ! Ваш социалистический выбор – нищета и голод, бесправие и геноцид, болезни и страдания народу!
Президентство России – только Ельцину!
Блокада Литвы – позор президента!
Мы не желаем быть оккупантами!
Долой блокаду Литвы!
Ельцин – лидер народа!
Послушай, Михаил Сергеевич,
Твоим указам нет конца.
Москва была и есть, и будет
Нe только вдоль Садового кольца!
– Не в бровь – под дыхало! Он же своим указом запретил митинги в пределах Садового кольца. Дохлый, антиконституционный указик. С чего начинает? – Алла постучала в тетради по слову Михаил. – С нарушения конституции, на которой месяц назад клялся. Знаешь, какое клеймо ему народ повесил? Президент Садового кольца! Нынче лозунги у народа – кирпичи в историю. По ним и через тыщу лет узнаешь, чем жил сегодня люд. Не чета жвачке «Слава КПСС» или «Народ и партия едины». Так что ни одну писульку не пропусти. Диктуй все вподряд!
– Слушаюсь! Интересно, а сам Михал Сергеич читает сейчас, что поднесла на плакатах площадь?
Колотилкин глянул на мавзолей. Вожди были в смятении. Президент остановившимися глазами смотрел перед собой. И трудно было понять, читал ли он все лозунги разом или мимо них смотрел куда-то дальше.
– Всё читает… Смакует… Особенно эти… – И Колотилкин снова начал диктовать вполголоса:
– 2-го марта I99I года – президента на пенсию!
Демократия не собственность президента!
Нет веры партии, лидеры которой преступники!
Горбачёв, твоя грязь не прилипнет к Ельцину!
Горбачёв, народ вам не верит. Уйдите!
КПСС у власти – народу напасти!
КПСС – руководящая и направляющая сила политических провокаций!
Партократия – причина всех наших бед!
Доусмирялись, что у разбитого корыта остались!
Ленин и теперь жалеет всех живых!
Где свобода, там и колбаса!
Кладбищу упырей не место на Красной площади!
КПСС и мафия едины!
Продукты питания не роскошь!
Мы устали от правды.
Социализм? Нет уж, спасибо!
Ленин – фашист № 1 всех времён и народов!
Кончай базар, давай рынок!
Нет РКП! Боливар не вынесет двоих!
Долой парткомы с шеи трудящихся!
Если виновата система, её надо свергнуть, как в Европе!
Аппарат и мафия – едины!
Горбачёвщина не пройдёт!
Президент дрогнул, подался вперёд, будто споткнулся об эту последнюю кочку.
Но не упал. Удержался за мавзолеев парапет.
Ка-ак не пройдёт? Пять лет проходила, а теперь не пройдёт? Гэм-м… Надо что-то делать. А то, может, и действительно выйду на непроходимый рубеж?
Так что же делать? Что делать?
Чёр-рт!.. Не с кем и посоветоваться. Президент называется… Ни вице-президента… Ни своего кабинета министров… Нет даже завалящего президентского совета! То бы… Вышел на кислую ситуацию, р-раз соответствующего советничка за жаберки. Советуй! Он советует, я делаю. Всяк кати свою бочку. А что сейчас?..
Глаза машинально блуждали по гостевой трибуне. Где-то там весь мой и президентский совет, и кабинет в одном лице. Только видел, где же она?
Он никак не мог найти жену и жалел, что она не слаба на экстравагантную одёжку. Пельмени любит – хорошо, читать любит – пожалуйста. Но пёстро одеваться… И на Красной площади фигуряй только в красном! Первая ледя красной державы по штату должна любить красный цвет. Иначе это будет нон…секс…
Извиняюсь, нон… сенс…
Козий рог (она Козерог) всё не попадалась.
Ч-чёрт! Придерживаюсь такой точки зрения, что сейчас, когда мы вошли в фазу глубоких перемен, когда перед нами стоят огромные преобразовательные задачи, когда мы очень мало времени имеем в распоряжении, ибо деструктивные процессы в экономике, да и социальной, политической сферах могут помешать нам идти дальше, мы сейчас себе не можем позволить такую роскошь – переговорить с женой! Как же я без её совета?
Дело государственное! Налицо резкое противостояние.
В этой обстановке нужно действовать и взвешенно и ответственно. Без совета с женой взвешенно получится? Она всегда подсказывала мне выход из любой каши. В любой точке земли!
Чернота, понимаешь, размазывает зависть. Везде катаются на наши денюжки с женушкой! Жена – лишняя, надстроечная, по их понятиям, атрибутика! Если бы они знали, кто лишний…
Всё-таки мы ещё не в правовом государстве живём. Президент не может посоветоваться со своей женой по неотложному вопросу! И где не может? До-ма! На Красной площади!
Какая-то нелепость! В Белый дом вхожа, папка в Ватикане на неё не надышится, в Кремле как дома. А на мавзолей не моги?!
Суеверики, понимаешь, мелют, что женщина на мавзолее, как на корабле, приносит несчастье. Умные глупости! Вон были мы с ней на новенькой – только с иголочки! – атомной подводной лодке. С пылу с жару! Ни в один поход ещё не бегала. Моя облетела её впереди меня, как миноискательница, радостно всё чиликала. А как сказали: может, зайдём в эти люки? Там оружие, правда, радиация… Она ветром слетела на землю. И что же? Несчастий на той лодке не допустили-таки, разрезали. Одни твердили, из-за визита моей половины. Другие: раз лодку рассекретили, сняли и показали по телевизору. А из космоса спутники сняли её сотню раз. Была же сверху.
Ещё говорили, женская ножка за десять минут миллиард истоптала. Подумаешь! Мы триллионы на ветер фукаем и не морщимся. Мы – русские! Надо – и мавзолей разрежем. Зато потом ещё красивше нарисуем!
Надо спокойно ломать стереотипы и брать её на мавзолей. Перестраиваться так перестраиваться! Мы накануне, понимаешь, крупнейших решений в ходе перестройки, которые определят развитие общества на годы и десятилетия! Страна на пороге фундаментальных преобразований экономической системы, а мы, понимаешь, будем обращать внимание на суеверные штучки! Стояла б рядом… Никаких проблем. А то… Ну где же она? Где?
Какой-нибудь, понимаешь, милиционер со скуки на посту по рации крутит шашулечки со своей любой. У нас была б своя рация… Как в детективном кине! Шуш-шу-шу в нагрудный карманчик – тебе тут же ответ. И ты знаешь, что сказать, что принять, что накрыть медным тазиком…
Под жестокий шум площади он устал в лихорадке искать, бросил искать. Ну ладно, найду. Что ж я её рукой позову к себе на ленинову крышку? Или начну перекрикиваться? В открытую? Так эти ж визжуны на весь мир засмеют, да и под сатанинские динамики разве что услышишь?
Обиженно капризно, обречённо спросил он мужчину рядом:
– Что будем делать?
– Не знаю, – твёрдо ответил мужчина.
Чёрте каких тут мухоморов в шляпах понаставили! «Не зна-аю!» Да я сам не знаю! А кто же будет знать? Кто, какой, понимаешь, смельчак возьмётся им отвечать?
Нервы и страх давили его.
Беспорядочно он стал колотить пальцами в траурный мрамор, как начинающий бесшабашный пианист по клавишам.
То ли выбивал морзянку вниз, в пуленепробиваемый гроб главному красному мухомору, то ли инопланетянам. Смятенно спрашивал, что же делать.
Но ни отдыхающий в пуленепробиваемом гробу отец революции, ни инопланетяне не кинулись к нему на помощь. До мумии он вообще не достучался. А инопланетяне его не поняли.
А! Никому не надо? Мне больше всех надо?.. Говорить?.. За храмом с вами поговорят свинцом К-каждому обломится по девять граммов!
Он зверовато крутнулся, махнул рукой и, угнувшись, жиманул с мавзолея. И весь всполошённый его мухоморный колхоз крысино зарысил за ним. Это было в одиннадцать сорок.
Площадь растерянно закричала:
– Мы же пришли к вам говорить!
– Или они грибов объелись?
– Почему вы уходите?
Тогда с мавзолея-табакерки побежали, толкаясь и налезая овцами друг на друга, побежали вниз, к своему грибному вождю.
Вселенская пропасть разверзлась между площадью и Кремлём. И Красная площадь, улюлюкая, анафемски хохоча, свистя, презрительно орала на другой, кремлёвский, берег:
– По-зор!
– По-зор!!
– По-зор!!!..
Алла тронула Колотилкина за рукав, показала на президента у края мавзолея.
– Смотри, как сейчас мстительный, в шляпе, угнутый… очень похож… Знакомый… бериевский профиль?..
– А ты верно подметила.
– И какой маленький. За траурным парапетом одну шляпу видать.
– Наверно, таким Бог неохотно рост даёт. Что этот, что Ленин, что Сталин – мелочовка.[28] Сталину на табакеркинской трибуне даже подставку подпихивали под ноги, чтоб выше других был.
– Ни один из них не чета Ельцину. Богатырю народному… Почему они все пригнулись? Прячутся в беге за парапетом?
– Знают киски, чьё мяско слопали…
– То-то за всю историю нашего государства правитель впервые бежал с мавзолея под гневный гул народный…
– И не забудь. Бежал и под бравурную, торжествующую, чего-то там утверждающую музыку из обалделых кремлёвских усилителей. Какое изящное оформление картины бегства!
А на гостевой трибуне первая ледя сверхаккуратно ломала пальцы.
– Что он делает? – нервно шептала она. – Что он делает? Нельзя уходить! Надо немедленно вернуть его на мавзолей! Нельзя уходить! Нельзя!
А он – хозяин барин! – буркнул себе льзя и дунул.
Но жена права. Он не должен был уходить. Это понимали все на площади. Это поймал каждый камушек в брусчатке.
Да что камушек, если этого не понимал президент? И камушкино разумение разве ему вложишь? Народ нёс ему свою боль, шёл говорить душа к душе. О своей горькой доле, о бедах перестройки. Но президент только и смог, что презрительно плюнул в открытую людскую душу и трусливенько драпанул.
Отцу перестройки нечего было сказать народу.
Он неуклюже бежал и в спину ему нервно хохотали, подскакивая и колыхаясь, самодельные плакаты.
До свидания, наш ласковый Миша!
Долой горбачёвщину!
С неба падает кирпич, удирай, Егор Кузьмич!
Горбачёв, хватит дурачить народ – в отставку со своей командой!
Спасибо партии родной за то, что стало со страной!
Долой империю красного фашизма!
Пусть живёт КПСС на Чернобыльской АЭС!
Не дадим себя объегорить!
Кремлёвские чаушески, пора сменить кресла на нары!
Свободу Лигачёву, отсидевшему свои лучшие годы в аппарате цк!
Партия, уйди красиво!
КПСС – капут!
Партия, порви с прошлым!
Марксизм-ленинизм – на свалку истории!
Кремлёвских казнокрадов – к ответу!
Нам нужны одноразовые шприцы, а не сушёные вожди!
Коммунисты, не питайте иллюзий, вы банкроты!
Долой рой Медведевых!
Мафию из цк – на «заслуженный» отдых!
Долой диктатуру марксизма-ленинизма и палачей!
Дело советской мафии – в международный суд!
Вы нам дубинки, мы вам – Румынию!
Аппарату и КПСС не уйти от суда!
Закончим всемирно-историческую аферу в этом году!
Долой тоталитарный режим!
Горбачёву наш совет – в Москве хозяин Моссовет!
Моссовет, не робей, партократов крепче бей!
Единственная собственность КПСС – урны с прахом сталинистов!
Номенклатурно-партийный аппарат страшнее СПИДа!
Диктатора Горбачёва – в отставку!
Плакаты враспояску сердились, грозили, линчевали.
И над этим ураганистым гневом величаво реяли большинные портреты Ельцина. С выси он смотрел на убегающих с мавзолея, смеялся. И от этого праведного смеха пальцы сами складывались в железные кулаки.
Убегавших провожала и плаксивая карикатурка на Горбачёва.
Кто-то сбоку сильно саданул плотным фанерным ребром ельцинского портрета по темечку карикатурика. Горб сморщился в слезах и спикировал на камни.
Поднять никто не наклонился.
– Поздравляю! – Незнакомый мужчина рывком к себе тряхнул колотилкинскую руку. – Толковущий у вас, товарищ, лозунг. Наверняка Мешок прочитал!
Колотилкин тушевато бормотнул что-то и глаза – вниз. Вот тетёрка! Взял плакат у стариков и даже не подумал толком глянуть в этом содомном расхлёсте чувств, что же там такое нёс.
Выждал.
Неизвестный поздравляльщик ушёл вперёд.
Колотилкин задрал голову – на тройке мурашки проскакали по спине. Вот так штукенция! «Партия Ленина, прочь с дороги!» Секретарь райкома с таким призывом?
Что было делать?
Колотилкин понимал, что делал он что-то не то. Но к нему даже мысль не пришла свернуть лозунг и невзначай уронить. Напротив. Пальцы ещё прочней стискивали древка.
– Молоток! – подхвалила его Алла уже за Блаженным, собрала лозунг в трубку. – Буду хранить. На всю жизнь запомню эту свою первую маёвку на Красной.
8
В Вальпургиеву ночь люди тянутся к свету костров.
Г.Малкин
– Но, простите, барышня, запомните и это! – Старичок сбоку указал на пожарные машины с водомётами за храмом Блаженного. – Запомните крепенько и это! – наставил дрожащий на нервах бледный палец на солдат с сотню в парадной форме и с автоматами наизготовку.
– Что именно?
– Автоматчиков! – Старик сердито ткнул в солдат, защитно выставил им плакатик «Армия, не стреляй в народ!» – У вас укладывается в голове, что за Храмом на улице Разина нас ждали водомёты и заряженные автоматы? Запомните, барышня, это! Запомните! О н повелел дать и эту чумную музыку, – кивнул вверх на динамик. – Он!
– Нет, – сбоку возразили старику, – музыка уже работала, когда мы ступили на Красную.
– Вообще-то эта музыка беспрерывно гремит с сизюмнадцатого[29] года, – упрямился старчик. – Но сегодня она была примята, приглушена. А когда наши неформалики возжелали из головной колонны говорить с н и м, о н велел сильно врезать музыку. Мол, пройдите прочь! Чести много со мной говорить! Этот купырь разготов на штыках да на танках по нашим трупам въехать в коммунистическую перспективку!
Алла никак не могла сообразить, почему именно в неё были наставлены отвратительные автоматы. Что она такого сделала, что чёрные глотки автоматов были разинуты на неё?
– Неужели, – голос у Аллы всхлипнул, – эти цыплятки, наваксенные, нафуфыренные, могут в нас стрелять? Эти дутики?..
– Это не цыплята, – помрачнел Колотилкин. – Это роботы. Дай приказ – мы все в лёжку!
– Ва-а…
Плакат вывернулся из её вмиг ослаблых рук, и следом идущий великанистый мужчина торопливо наступил на слово «Партия».
«Партия» тут же лопнула.
В лохмато зазиявшую щёлку темно глянула ямка между булыжинами.
Последним усилием Алла бессознательно зацепилась за колотилкинскую руку выше локтя, ткнулась ничком в плечо. Колотилкин подхватил её, потерянно остановился.
– Что ты, голубанюшка?.. – Ласково подул в лицо. – Что ты…
Дрогнули брови. Алла трудно разлепила ресницы.
– Обморок к тебе в гости стучался? – ободряюще пошутил Колотилкин. – Постоим, пока не отвяжется…
Алла напряжённо молчала.
– Не боись. Никто в тебя палить не будет.
– Но они наставили автоматы прямо на нас… За что такая честь?.. Второе Кровавое?[30]
– Успокойся… успокойся… Слышь, как чихвостят вояк матери с детьми? Кольцом облепили… Депутаты никак не успокоят, никак не отговорят женщин, чтоб оставили солдат. Как не понять… Не солдатик стреляет – перестроечный Кремль!
– Всё стращает… – не отлипал и приотставший старчик. – Авось, кто и подумает в другой раз, как под дулами автоматов или танков шпацировать в Первомай по Красной. Как-то сразу пролетарская солидарность в тебе сворачивается ёжиком. Радуйтесь, что о н включил лишь эту, – взгляд на мачту с усилителем, – тарзанью музыку. А мог бы включить и водомётно-автоматную… а то и танковую музычку… Нам ли привыкать? Карабах. Фергана. Тбилиси. Баку… Этапы большого пути… В февральский митинг дивизии стояли наготове на окраине Москвы. Неужели замотанная дозированная полугласность, смешная чумовая четвертьдемократия да и сама затяжная тёмная перестройка станут крепче, если прошить их свинцом?
– Не трогайте демократию! – с напускной серьёзностью крикнул голос в густой толпе, что широко лилась к Москве-реке. – Вы не знаете, что такое демократия! А демократия – это когда тебя посылают подальше, а ты идёшь куда хочешь. Вот о н нас послал. И мы идём куда хотим. А в девятьсот пятом сколько полегло на Дворцовой? Ликуйте, что автоматы не стали сеять!
– Я почему, – клонился старик лицом к Алле, – в гражданскую рубил красных туполобиков? За плохую арифметику. Они ж знали только два действия. Отнять да приразделить. Буржуи тоже знали только два действия. Но совсем другие. Прибавить да умножить.
– Слыхал? Один полковничек, эка носина, с соборное гасило, только что пролетел вперёд… догонял свою колонну. Проспал с чужой бабой. Мол, чужая кровать – не зевать! Зато зевнул комдемонстрацию. А знаменосец! Знамя под мышкой красной трубой. Гнался, гнался… Уже Красная. Своих не догнал. Пристыл возле меня, как ни в чём не бывало опёрся на древко, повис по-стариковски. Отхекивается. Будто паровоз с гружёными вагонами на бугор встащил. Не в масть мне этот конский храп. Стою ж жду со всеми на равных, когда наший Боженька заговорит с нами с табакеркинских высот небесных. Стою на нервах. А этот курдупый[31] по-стахановски сопит да ещё на очистку совести размотал да вскинул флажок с серпиком. Мне это как тупым серпом по кокосам! Я и – я знаю в совершенстве три языка: родной, блатной и матерный – на всех трёх сразу режу: дядюка, ты шаво издесе рассупонилси? Как испанец холодный на корриде? Игде ты завидел быков? Кого ты дражнишь? Убирай свою красную тряпицу! Убирай и топчи камушки дальшь. Ваши чистёхи уже с час промаячили. Остались одни свободные демонстранты. И ты тут нам чужой будешь…
– Вот сценокардия! – зло сплюнул он, свернул свой серпик и вперёд.
– Я не понимаю, почему они расхаживают по мавзолею. Там же, под ногами, лежит вождь. Ликуя, топчут Ленина. Топчут своё знамя. Топчут свою святыню кремлюки. Как праздник, так топчут.
– Почему Лукьянов в кепке на табакерке? Никак не сколотится на шляпэ? Был бы в шляпе сама культура. Как Горб и Рыжий.[32]
– Ну да! Гимн исполняется – Лукьянов снял кепку. А Горбач с Рыжим как стояли в шляпах, так и стоят. Шляпы глухи.
– А что ты хочешь от топтунов? У топтунов и шляпы глухи.
– Второй всесоюзный съезд Советов. Вбегает матрос с автоматом.
– Где тут Ельцин?
Все торопливо тычут пальцами в Ельцина.
– Вот он! Вот он!
Матрос:
– Борис, пригнись!
И по всем остальным пустил очередь из автомата.
– Третий чрезвычайный внеочередной съезд. Горбач предложил первое своё дело уже как президент:
– Кто хочет жить при социализме, те в правую сторону садитесь. А кто при капитализме – в левую.
Все расселись.
Один Собчак[33] мечется по проходу туда-сюда. Не знает, куда и сесть.
Горбач:
– Определитесь, товарищ Собчак.
Собчак:
– И при социализме я жил неплохо, и при капитализме пожить хочется…
– Тогда, – говорит Горбач, – идите к нам в президиум.
– Один новоиспеченный промежуточный руководитель одной ещё соцстранёшки возвращается с консультации у Горбачёва и просит косметолога сделать на лбу родимое пятно. Как у Горбачёва.
– Зачем?
– А здесь, – стучит себя по лбу, – должно хоть что-нибудь быть.
– Вернулся Ельцин из Америки, где огромные супермаркеты-универмаги работают круглосуточно. Задумались наши партийные боссы, как нам сделать такие. Звонят Рейгану:
– Сколько работников нам нужно набрать в этот супермаркет?
– Триста человек.
– О-о! Это будет очень дорого!
Звонят Тэтчер:
– Сколько работников нужно взять в американский супермаркет?
– Двести человек. Не меньше.
Звонят японскому премьеру.
– Вам хватит два салавека, – отвечает тот. – Одна будет стоять у входа и говорить: «Не ходите, всо равно там нисево нету». А вторая на выходе: «Ну, убедились, сто там нисево нету?»
– Сван секретарь вызывает к себе в райком секретаря колхозного парткома.
– Жена на развод подаёт. Почему ты такое допустил?
– Да я импотент.
Сван секретарь не понимает смысла этого слова.
– Ты должен, – говорит, – внимательно к ней относиться. Приласкай её там…
– Да я же импотент!
Сван секретарь стукнул кулаком по столу.
– Ты прежде всего коммунист! А потом твой импотент!
– При отъезде Никсона из Москвы спросили:
– Ваше впечатление о Москве?
– Надо: Москву помыть, мужчин побрить, а женщин неделю не кормить.
– Встретились Горбачёв и Буш.
Выпили по стакашику, стали рисовать друг на друга шаржи.
Нарисовал Горбачёв. Буш спрашивает:
– А почему одно ухо большое, а другое маленькое?
– Одним ухом ты слушаешь парламент, а другим – народ.
Теперь Буш нарисовал. Горбачёв:
– Почему ты нарисовал меня с одной большой грудью и с другой маленькой?
– Одной грудью ты кормишь цк, а другой всех аппаратных чиновников.
– А народ?
– Мы не договаривались рисовать ниже пояса.
– Почему нигде нет мыла?
– Партия отмывается.
– Где проходит граница между развитым социализмом и коммунизмом?
– По кремлёвской стене.
– А товарищ Черчилль хорошо сказал: «Главный недостаток капитализма – неравное распределение благ. Главное преимущество социализма – равное распределение лишений».
– Позавчера пошёл в баню на Соколинке.
В парилке полна коробочка. И холодно. Поддаю, чищу:
– О гады! Замерзают! Друг на друга смотрят и никто не поддаст! Все ленивые, хитрые, научились в перестройку.
Уже жарко, внизу сам чувствую. Но все молчат. Кричу:
– Ка-ак? Чего молчите?
– Все коммунисты, – отвечает один.
– Коммунисты не только молчат. Но и обещают. Выступал Горбачёв у студентов.
– Товарищи! Через год мы будем жить лучше!
Все молчат. Горбачёв напористей:
– Или вы не слышите? Товарищи! Через двенадцать месяцев мы ж будем жить лучше!
Молчание.
– Товарищи! Ну я же говорю, через год мы будем жить ещё лучше!!!
– А мы? – пискнул голос из зала.
– В-выхожу один я на дорогу,
Предо мною даль светлым-светла.
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу…
Это всё нам партия дала.
– Перестроился комсомол. Раньше всё ему было по плечу, а сегодня по хрену.
– Перестройка, перестройка!
Мы и перестроились.
Как на пенсию пошли,
Песни петь пристроились.
– По дороге мчится тройка:
Мишка, Райка, перестройка!
– Пока народ не перевёлся,
Переведи меня, переведи меня,
Переведи меня на хозрасчёт…
– Я знаю, город будет.
Я знаю, саду цвесть,
Когда советским людям
Дадут чего-то съесть.
Слушкий Колотилкин цепко ловил всякое слово.
Ни анекдотец, ни припевка не уходили от него. Он никого не знал из этих людей, что муравьино рассыпались во все углы Москвы. Но с ними ему было хорошо. Какие-то сладкие нити тянулись от души к душе, от глаза к глазу.
С каждой минутой народу оставалось всё меньше, нити лопались. Безвыходность наваливалась горой, давила к земле.
Наконец Красная опустела от маёвщиков.
Её охватили железными отгородинами, никого не пускали.
Толклись у мавзолея стада конной милиции. Сорили яблоками.
Народу на площадь нельзя, лошадям можно.
Вот уже и наряды конников двинулись с площади в цокоте, пошли по Тверской кидать в пару яблоки. Это как бы указывало пунктиром, куда идти Колотилкину с Аллой.
Они обминули гум, тоже выжали на Тверскую.
Чёрное небо было беременно дождём, вспухло. Близкие облака едва не валились спать на крыши.
Народу негусто и праздника в людях не было. Народишко затравленно суетился взад-вперёд, в руке пустая авоська или сумка со слившимися боками. По случаю праздника магазины на окраинах закрыты, брякающий зубами народко осатанело вальнул в центр хоть что покупить к столу.
Да и центр заждался!
Куда ни ткни нос – замок, замок, замок.
На одной двери висела давняя, уже выгорела на солнце бумажка: «Магазин закрыт. Товара нет».
– Ах ты, брехливая канашка! – выругался Колотилкин. – Дебет-кредит, сальдо в карман!
Он слегка похулиганил карандашом, получилось:
«Магазин закрыт. Навара нет!»
В «Елисеевском» они нарвались на слезливую колбасу. Только что выкинули. «Недуг Лигачёва» называется.
Кошки её не едят. Люди тоже не едят – не достанешь и этой. Попробовать достояться?
Колотилкин примкнул к очереди.
Впереди стояла молодка с причёской взрыв на макаронной фабрике. Дальше двое мужиков. Уже хваченые.
– Постоим подольше, возьмём побольше, – говорит один. – Захода по три ляпнем?
– Замётано! А что делать? – хлопнул второй себя по животу. – Корзинку надо чем-то заполнять… Слушай сюдой… Приходит о н в баню. Все р-раз и закрылись шайками. Вы что, стыдит он их, разве я не такой же мужчина? А мы думали, отвечают, ты с Райкой…
Смех потряхивает мужиков.
Колотилкин хмурится. Даже через взрыв на макаронной фабрике слыхать! Осточертело везде про одних и тех же слушать!
Колбасный энтузиазм в нём сгас, и в меньшей очереди они дорвались до кабачковой икры. Грабанули с запасцем. Десять банок!
Вино не испортило б первомайский стол, да очередища. В пять колец вокруг дома! Тоже не безымянная очередина. «Петля Горбачёва».
Ах пустые советские полки. Кто вам гимник когда пропоёт?
Как минимум, наши доблестные голые полки повергают иностранцев в шок без терапии. А одна француженка, увидев их, пала в обморок, сошла с ума. Это правда. От нас её уже увозили прямо в парижскую психушку.
Оборзеть. От пустых полок свалиться с ума?!
А мы семьдесят два года ими милуемся и не валимся. Воистину, что русскому здорово, чуженину смерть.
Они взяли по палочке мороженого, буханку чёрного чёрствого хлеба, единственное и последнее невостребованное, уже надорванное, с брачком «письмецо из Югославии» (суповой набор) и поплелись к метро.
На Пушке и без танца вызова дал дождь.
Посыпал каменьями.
Козье ненастье в спешке распихивало народ по автобусам, по станциям подземки.
А для Колотилкина с Аллой дождя вроде и не было. Шли мимо, остановились у круглого бассейна, в печали уставились, как под дождём и под фонтаном присмирело плавали утка и селезень.
Василию Витальевичу вспомнилось, как стоял он с Аллой на Красной под русским флагом. Как под венцом.
– Ал, – спросил тихо, – а ты знаешь, почему в русском флаге именно белая, синяя, красная полоса? Я лично понятия не имею. Совсем задичал…
– В газете вот было… Белая – это бескрайние наши земли, чистота русской души. Синяя – это воды вокруг нас. Это наше небо. Сила. Красная – любовь к России и кровь, отданная за неё.
– А почему советский флаг начисто одного цвета? Красного?
– А что мы делали с Октября? Только и лили кровь. Это безвинная кровь, по слухам, восьми десятков миллионов…
Рядом на клумбе враскорячку мокли малорослые забитые тюльпаны. Тугие стрелы дождин нещадно сламывали с них тёмно-алые кровавые лепестки.
В грусти поник головой зеленоватый от сыри поэт.
