Анатолий Никифорович Санжаровский
Взвихрённая Русь – 1990
– Не пугай.
– А чего пугать? Чего пугать? Чем пугать? А куда тебя Полозков, эта издёвка над компартией, поведёт? Не к «светлому будущему»? По старой дорожке… Навозному жучаре орлом не летать. У меня такое впечатление, Полозкова нарочно выпустили против Ельцина. Вот чего так спешат создать компартию России? Не в противовес ли съезду народных депутатов? А то слишком разрадикалился да разлевел Ельцин. Срочно обломать! К ногтю! Авось общими силёшками и уколотим. На другое Полоз пригоден? Не он ли, верный дружок пьяного указа, повырубил, уполовинил кубанские виноградники? Оставил стариков, детей без виноградинки? Не этот ли душитель всякой божьей искры передавил на Кубани кооперативы? Попал дурёка во власть, как слон в хрустальную лавку. И пошёл крушить. Да не без разбору. Привилегии – мине и нашим Защитим! Чины – мине и нашим! Всю власть – мине и ничего нашим!.. Идёт новый, последний оргнабор в партийные небожители. Завтра он автоматически уже член большого палитбюро. Весело- скромный умком, с зябкой грамотёшкой сгодился. Это-то, когда у нас кругом миллионы и миллионы светлых голов. Почему умный туда не прошёл? Потому что не востребовался. Или умные в партии не нужны? Они-то нужны. Да не очень. Умные начнут труху оттуда выбрасывать. А там – всё труха. Придётся вышвырнуть весь хлюпкий гэнсэксовский комплект вместе с хозяином. Если сам вождёк хром на обе ножки, то и подбирает себе одних хромоножек. А кто и попался нехромой, всё равно нахрамывай через силу. Надо подмазываться под хозяина, нельзя быть умней да лучше хозяина. То-то наши вождята ни к бесу не годны. Разве случайно… Вот у меня в рейхстаге место инструктора гуляет. Но я не возьму на него ни Лигачева, ни самого. Болтушки` гремучие мне на что? В захудалом, глухом колхозе нет парторга. Но ту парторгову кочку я не доверю Полозкову. Развалит до основания и убежит в окопы… Разве случайно спросили Горбачёва, когда он фанфарно отчитывался-пел про свой визит в Америку? Прямо спросили: «Не высказывалась ли, уважаемый Михаил Сергеевич, на встрече с Бушем идея обмена на короткий срок президентами? Не хотелось ли вам порулить Америкой?» Ответ был кисловатый: «Уважаю юмор… Это намёк, вообще говоря, двойной, с подтекстом: может, мол, Буш нам поможет что-то сделать…» Где намёк? Открытым же текстом в лоб лупанули: доколе терпеть учёбу назнаек на трехстах миллионах? А по мне бы, скинуться всем по рваненькому, кто сколько может, и полностью закупить за границей мозговитое правительство. Ту же Тэтчериху кликнуть. Одну умную бабу на весь наш кремлёвский мужичий раскисляй хватило б по нашей бедности? Может, железная ледя что и изменила б у нас к добру?
– На нашу деревянную капусту[81] что за границей купишь?
– И верно… А то б экономия какая была!.. Распусти всех… Одна б управилась. Ельцина не менять одного. А прочих… Кругом же только кузьмичи… кузьмичики… Мне одного кузьмичика хватило, чтоб…
Колотилкин осёкся. Ещё выложи про выход из партии Дыроколу! Хоть вроде и штатный друг, да стоит ли всё ему на суд валить с души?
23
Смотрите, какая драма-то разворачивается…
М. Горбачёв
Молчать, если хотите со мной разговаривать!
Мольке, прусский генерал начала ХХ в.
Дыроколов обиделся, что первый что-то таил, скрывал от него.
– Чего тебе хватило? – сухо спросил он.
«Мне хватило одного кузьмичика, чтоб выйти. А уж двух и подавно не перенести…» – подумал Колотилкин, и взял на себя вид дурашливый, лёгкий. Спросил:
– Слушай! А что бы ты сказал, предложи тебе, члену райкома, выйти из КПСС?
– Что я? – Дыроколов гулко постучал указательным пальцем по виску. – Это пока в мои скромные стройные планы на обозримое будущее никаким карандашом не вписывается. Я ж только что отрапортовал, что перестроился полностью!
– То есть?
– А-а… – капризно отмахнулся Дыроколов. – Ты ж не в курсе. Тут без тебя спустили сверху цидульку. Дайте списки, сколько перестроилось, сколько не перестроилось и почему. В общем, доложите об успешном ходе перестройки.
– Успешном? Даже так? Интересно. Перестроечный конь и не валялся. А он уже полностью перестроился!
– Без издёвочек попрошу. Страна уже пять лет на перестроечном марше!
– Не чуди. Если что и намекало на перестройку, так оно пало в октябре восемьдесят седьмого. На пленуме. Помнишь? Двадцать семь ударничков комтруда молотили одного Ельцина! Никто толком не знал за что. После прояснилось. За то, что сказал: хватит болтать, давайте работать. Ка-ак дружно вскинулся весь пленум, науськиваемый гэенсэком? Да это же нож в спину партии! Занятно. Болтать – это дело у них кровное. А призыв перейти от слов к делу – уже нож в спину. Так вот именно тот пленум и всадил нож в спину зябкой перестройке. И был у неё тогда единственный защитник. Ельцин!
– Так уж и один?.. А в цидульке предписывалось сообщить, имеются ли инакомыслящие? Раскольники? Не поддерживающие курс КПСС? У нас таковых не нашлось. А нашлось бы, погнали. Велено не цацкаться. Мы все за курс КПСС. Значит, полностью перестроились. На все сто! И первым номером в рапорте пошёл я!
– Ах ты бесштанный уставной блудила! Голозадый перестройщик! Отрапортовал и сыт? Больше ничего не хочешь?
– Мы, дорогуша, жизнь понимаем так: нам что прикажут, то и запросим. И дыши ровно. Никаких пронблем! Наши свёрточки все с нами!
– Весь и свет в окошке, что комариные привилегийки! – кольнул Колотилкин.
– Я бы не советовал шутки шутить, – ощетинился Дыроколов. – Привилегии – завет Ильича. Первого Ильича! И мы не можем вот так легко кидаться великими заветами!
Колотилкин не стал возражать. Да и что он мог возразить? По накатанной за семьдесят лет дорожке лжи сейчас спокойней шлось прирученным к подачкам жертвам. За что пресмыкаются? За что? За вольный кусок отравы колбасы? За пачку индийского чая? За звёздочку? Ещё за какой вздор, вознесённый в запредел?
– Ну а всё же? – настаивал Колотилкин. – Предложат выйти. А ты?
Дыроколов ловил в секретарёвых наскоках подвох.
А вдруг проверочка на больших дорожках?
– За что предложат? За мундир, забытый на сене в сарае? – с опасливым хохотком прямо отважился спросить Дыроколов.
– За мундир не предлагают. За мундир выгоняют.
– Ну я же не какой-нибудь там рядовой уткин муж? Друзья с розовых лет… А?
– Лады. Затихни про мундир… Ну, предложили. А ты?
– А я говорю: нет. Партия чувствительней зашатается. Не дадим упасть. Если что, Язь[82] подсобит. Мы-то всегда, – Дыроколов заученно кинул руку к уху, прищёлкнул каблуками, – прислужить готовы партии. Только вот партия родная, – он жалостно остановил глаза на секретаре, – не торопилась бы за пустую сеновальную оказию вздёрнуть на цугундер…
Дыроколов говорить говорил, но не заговаривался.
А потому замолчал, думая:
«Какие мы с тобой ни дружбанчики, но откровенности наотмашь не жди. Держи, Дыроколушка, ушки топориком! Ещё не хватало расхабарить перед тобой душу?.. Неужели я ляпну про то, что бабулька Капээсэсова рано или поздно свалится? Как все отцарствовавшие свой земной срок бабуленции. Куда она денется? Сва-алится… Конечно, не сразу. Властёху своей волей никто не отдаст. Пока у дураков будет идти торжище, я спокойненько дожую свои деньки…»
И вслух:
– На мой век демократии… – Дыроколов провёл ребром ладони под челюстью. – Уж кому, кому, а верхунчикам хватит… Драчка, чики-брики, бу-удет. Но у макака… пардон, у макашистов порох всегда сухой!
Колотилкин грустно покивал.
Дыроколов намекал про случай на первом партсъезде России.
Тогда вдруг вскочил некто Ребров, весь в пене и в панике. И завопил:
– Товарищи! Пока вы тут занимаетесь процедурными глупостями, за дверью, закрытой на замок, в соседнем зале мамонты[83] задушат нашу компартию! Закладывают таки-ие мины под партию! Принимают тако-ой законище о власти! И там есть пункт: закрыть парткомы на предприятиях! В армии! В милиции! В КГБ!
Переполох.
Аврал.
В соседнем зале на первом съезде депутатов России варится такое безобразие! В Кремле в самом!
Один кричит:
– Отозвать депутатов-коммунистов! Обязать их!..
Второй:
– Кто защитит партию, как не генсек Горбачёв? Что там эти черепа напринимают?! Послать туда делегацию с нашей резолюцией во главе с товарищем Горбачёвым!
– Послать, – уточняет третий, – Михаила Сергеевича вместе с генерал-полковником Макашовым. Генерал-полковник Макашов командует целым Приволжско-Уральским военным округом! А тут, понимаете… Развели чайники отъявленный неуставняк!
Конечно, генерал-марш скоренько выстроит в шеренгу всех депутатов и: ать-два! ать-два из кремлёвского зала на губу! Будете знать у меня, духи, как дурить!
Четвёртый расстроенно:
– Бессмысленность посылать Горбачёва…
Начался одесский Привоз.[84]
Посылать? Не посылать? Кого именно посылать?
Наконец выщелкнулся один умный. И сказал:
– Вы компрометируете себя. Пункт ещё не принят. А вы собираетесь бежать давить на депутатов. Вы только навредите. Они ж назло вам и примут тут же это висячее предложение!
Ничего ещё не сделано, а генсек с генералом уже начеку.
Ощетинились штыками.
Кто там посягает на власть партии? А ну подать сюда!
Не найдись один умный, побежали б душить ещё не вставшую на ноги власть?
Благо, бежать недалече. Всего-то за дверь под замком.
«Да-а… Печальная штука демократия наша», – подумал Колотилкин и спросил:
– А что бы ты, макашист, сказал, заговори я о выходе?
– Я бы сказал, – с нарочитым отецким певучим укором отвечал военком Дыроколов, – не все у тебя, персик, дома. Разбежались по гостям. И ещё бы я просто сказал: перезрел персик. Перегрелся на московском солнцепёке. Время жар сымет… Ну, чего рыпаться? Кого удивишь? Сейчас вся страна занята разоблачительством. Поветрие чумовое. Ну и что? Повякают, повякают… На ту же жопку и сядут. Старушка Капээсэскина и её подружка древняя Софья Васильевна[85] ещё покажут, где раки зимуют. А на что тебе это внеплановое удовольствие? Глупо. Время от времени какая-то манка нам с тобой сыплется с небес. Как савраска в стойле у яслей жуй ровно и не колыхайся. Сидишь же, хер моржовый, фун-да-мен-таль-но! На красоту! Показательный район. Ни один коммунистик не рванул из партии. И неужели сам первый навяливается выйти первым? Для примера другим? Ни один же дрын-бруевич[86] пока не вышел!
– Это от страха… А в душе многие уже расплевались с твоей старушнёй. Ещё этот путляный Полозков… Неподъёмный крест на шее партии. Кто бессмысленней носит вывеску? Мало, что этот антиалкоголец выкосил кубанские виноградники… Смахнёт под корень теперь и всю компартию в России… Как мне с Полозковым в одной упряжке?.. Рыба гниёт с головы… Сгнила… Не могу я больше… Эта повседневная ложь… Никакого проблеска… Нет больше моего терпения… С чем идти к людям? Что говорить? О светлом будущем впересмешку с фиговой перестройкой болтать? Мне одна в Чернавке показала голую задницу с печку, шлёпнула по ней и говорит: ты, сейклетарь, соперва подмоги мне купить по талонам трусеи, а ужа потома душесладко потолкуем про твой дохлый коммунизьмий… Что я ей мог ответить, если она сама всё знает про ненаглядную коммунистическую перспективу? С ней же родилась, с ней и помрёт… Как в глаза ему, – кинул руку в сторону боковой двери, – смотреть?
– А какие ещё смотрины? Как вчера. Так и завтра.
– Шали-ишь! После Красной… В очередь я в московском стал магазине партийной попкой, а выскочил академиком. Все университеты за час прошёл. Всё услышал, чем живёт народ. Всё, увидел, чего мы достигли!
– А чем тебе не угодили наши достижения? Вон сам Примаков[87] так прямо и доложил по всей форме: «СССР одержал огромные достижения». А ты как посмел засомневаться?
– Ничуть! Что огромные, то огромные. Ну прямо-таки невиданные наши достижения! – Колотилкин напряжённо огляделся из-под ладошки по стенам, вывалился по пояс в окно, ищуще попялился влево, вправо. – Где они? Где? Похоже, остались в Москве на пустых магазинных полках все наши очумелые завоевания социализма, все наши неслыханные достижения. Похоже, там упокоилось и всё светлое будущее, такое светленькое, что его не разглядеть даже вооружённым глазом. А вот пыль на полках видал невооружённым глазом. Своим! Послушай… А может, эта пыль есть и светлое будущее, и «светлая мечта человечества», и все наши достижения, все наши соцзавоевания всей нашей соцсистемы, за что мы так рьяно бились без передыху с семнадцатого года? И до чего, позволь полюбопытствовать, добились? До пустоты на полках, до нищеты в душах!? Так больше нельзя… Эта дебильная перестройка… Горбостройка вечная… Топтушка на месте… Как президент он должен идти на реформы. Как генсек он их перечёркивает. Бесконечная топтушка на месте. Вся надежда на смерть…
«Да, вся надежда на смерть нашей советской системы… компартии… – подумал Колотилкин. – Семьдесят три года отмучились… Ну сколько же ещё можно прозябать такой великой и богатой стране в нищете да в темноте – в свете решений КПСС? От света решений КПСС разве становится светлей наша жизнь? Только наоборот… Россия всё круче погружается в пучину гибели… Пока проклятые Советы и компартию не сломишь, ходу вперёд не будет!..»
И грустно сказал:
– Так дальше нельзя… Уже не воткнуть меня сегодняшнего в себя вчерашнего… Не м-могу!..
– Вызываю неотложку, – обречённо буркнул Дыроколов.
Он осанисто отбыл в соседнюю комнату, к холодильнику, и скоро вернулся с бутылкой коньяка и двумя рюмками, почтительно держа их за талии. Здравствуйте, мои рюмочки! Каково поживали? Меня поминали!?
Деловито разлил.
Разломил кружалку домашней колбасы.
Себе взял меньшую дужку.
– Ты чего такой идейный вернулся? – спросил после первой Дыроколов. – Как с партсеминара.
– Потёрся… Столица кого хошь перекуёт. Очередь в магазине посильней всякого съезда. Только теперь и понимаешь, почему там жизнь винтом. А тут болотная тишь да гладь.
– Брамс!.. Пардон, там что, кадрессы откормленней? Белей? Наваристей?
Дыроколов наливал. Дрогнула рука. Горлышко ударило по рюмке. Рюмка не удержалась на одной ножке, опрокинулась.
– Ит ты, запохаживала рюмочка по столику! – и смехом прилёг он слизывать со стола. – У нас безотходное производство! Это у моего соседа зять чистёха. С полу оброненный кусочек хлеба не съест. А я – обдул да в рот. В лето тот чистоплюй у соседа на дачке по спецприглашению. Где прополоть, где подправить что…
– И пока на деревьях пусто?
– Ну! А осенью и на пушку зятька не подпускает. Всё ж слопает!.. Похвались, как там твоя? Всё хорошеет?
Дыроколов разнёс руки от боков широко назад и вниз.
– Цветёт цветочек, – грустно поморщился Колотилкин. – Слушай! А чего это я да я всё отчитываюсь? Ты-то, заслуженный мастер секса, как тут? Какими судьбами влип? Расскажи толком.
– О! – Дыроколов обрадовался вопросу, как гончая на охоте птице, упавшей комом в зубы. – Это год без перерыва на обед рассказывать! Но я вкратцах доложу. Подыму настроеньице… Раз у тебя запущенный склероз, начну издалека… Прошлый год… Первое, понимай, сентябрелло. По обычаю, весь районный партактив ты разогнал по сельским школам. Как же… Дембельский аккорд![88] Начало занятий. Праздничек. Торжественное построение. Ла-ла-ла! Надо, чтоб от райкома кто поздравил. Ну! Несу ахинею про космические достижения в перестройке. А сам поглядываю с голодухи, какую б мне борщёвскую гейшу наколоть. И натыкаюсь на поцелуйную мордашку. Меня мёртво так и зациклило на ней. Она почувствовала мой волчий взгляд. Зыркнула в мою сторону и глазки долу. Поняла, запеленгована капиталиш. Губки, щёчки… Всё на ять! – вскинул Дыроколов оттопыренный большой палец. – По вывеске претензий нет. Одни плюсы. Опускаю смотрелки ниже. Гос-по-ди! Грудь горой. Целый пик Коммунизма! Повна пазуха цыцёк! На такую грудь любой орден не жаль повесить! Нижний бюст ещё роскошней!.. Погибель сплошная… Полный отпад… Язычком-то лалакаю всё разыдейное, а слышу, крючок мой дрыном поднялся. Форменный каменный стояк! Очень уж ему понравилась моя зажигательная речуга. Чую, стоит во мне всё, что может подняться со всей ненавистью к женскому вопросу… Кое-как доболтал. К директору с рацпредложением. Мол, негоже посуху разбегаться, давайте дружненько вспрыснем торжественную линейку красненьким. После уроков сбежалась школьная элитка в одной недоскрёбке. Тут и моя краснознаменная, орденоносная тычинка.[89] Всё ж разворачивается в её бунгале.[90] Вижу, цок-цок, цок-цок она в сарайку за грибками. Я прихлопнул себя по лампасам и следом на пальчиках в разведпоиск. Решилась-таки наша мышка пощекотать их кошку… Без осложнений воссадил на бочку с мочёными яблочками. То-олько прижал к верному сердцу – наглец верхний обруч лопнул! Рассол кэ-эк саданёт во все четыре… А чтоб тебя паралич расшиб! Ну не в куль, не в колоду, не для нового году! Соскочила моя с бочки. Ай-я-яй! Всё своё приданое подтянула и амбец. Включила звезду…[91] Въехала в блажь… Как ни молил стоя хоть разговеться… Была на грани, но ушла невинной. Ну! Гад буду, ты у меня выхлопочешь за прерванный романс пестика![92] Я те устрою рёвтрибунал!.. Я слов на ветер не ватлакаю… И накаркал. Ну прямо мне под руку, мне ж во зло приходит в январе «двести». Что тут делать?.. На всякий случай невоенцу поясню. «Груз-200» – так в официальных железнодорожных бумагах военные называют спецящик… Как матрёшки…В деревянном ящике цинковый гроб. В гробу самоубийца. У нас всем погибшим в Афгане ставили единственный стандартный диагноз. Самоубийство. Будто наших парней на то и тащили туда, чтоб они там самолично кончали с собой. Я отвлёкся… Значит, приходит обычным багажом щучинский иль там чернавский наш афганец…
– Багажом… человек?
– Ну! Мертвяк. Что ему?
– А где сопровождающий? По инструкции положен сопровождающий.
– По инструкции мы уже десять лет должны жить при коммунизме. Да где-то на подступах к нам застрял сердяга?.. Есть к грузу накладная и довольно. Накладная чем не сопровождающий?
– Ты серьёзно?
– Шутю! – ломливо поклонился Дыроколов. – Не все такие грамотеи, как ты. В деревне кто слыхал про сопровождающих? Привезли мужику сына в цинке. Кинется мужик про сопровождающего выяснять? Так вот… Ну, приходит этот афганский подарок… Ё-моё, её сын… Открывать нельзя. Похоронами занялся сам. Уж она гнулась в кровавом рёве, уж гнулась… Жалость сковала меня. За поминальной кутьёй шепнул: это за меня тебя боженька покарал. Думал, глаза повыцарапает. А она улилась плакать… Нанесло тепла. Монстр проснулся, пикой торчит под лампасами. Подавай звёздочку![93] И тут я подумал единственной своей извилиной, которая и та ниже пояса. А возрадую я свою милаху! Нам ли трудно воскресить сынка? И попутно допою прерванный романс пестика… И я отважился…
– На что?
– Не перебивай… Отважился-таки доиграть с нею в буёк по полной схеме. И стал готовиться к этому муроприятию. Прибежит ведь снова первый сентябрь. Уже нынешний. Снова райпартактив разгонят по школам на торжественные линейки. В этом году первое пало на воскресенье. Сразу после линейки ребят отпустят по домам. Какая учёба в воскресенье? Так и быть, думаю. Враг с тобой! Дам я тебе радость. Только и ты мне в ответ отсыпь того же, поделись, тычинушка, с пестиком… А если по большому счету толковать, я не то что пестик – целый зверюга! Да, по первому диплому я зверь![94] Все пять университетских лет усердно занимался онанизмом головного мозга.[95] Прошёл полный курс зверофака![96] Это уже потом я увинтил на военную стёжку… Видишь, мы с ней повязаны биологией… Родство… Как на этом не сыграть? Ха-апну, хапну я свой призок! И чтоб не было осечки, надо кое-что подштопать… Пролистнул я дельце её сынаша и пошёл строгать. А знаешь, я великий дока подделывать почерки. Пишу от сына… «Наш расчёт попал в плен. Всех убили, я один остался жив. Сейчас я в Пешаваре. Надеюсь, наши спасут меня, и мы cвидимся…». И всё такое…
– Что за херню ты несёшь? Какое может быть письмо из плена? Где логика?
– У меня в штанах!.. Логику ему подавай!.. Да в таком переплясе ей только о логике и думать?! Не мешай. Дай досказать… Ну… Вчера после линейки подхожу к ней. Голову покаянно вниз, руку с фуражкой к сердцу, максимум сострадания на циферблате[97] и голосе. Докладываю. Похороны – досадная и счастливая ошибка. Виноват перед вами. Каюсь-извиняюсь, исправляюсь! Всё в комплексе… Ваш сын жив! Вот и весточка собственноручного производства. Прошу принять и удостовериться! И этаким чёртом даю свою эпистолию прочитать. Тут же убираю. Пока всё тайна! Учтите, ради вас старался, клянусь и дальше стараться. Вырву сына из Пешавара! Слово офицера!.. Руку сына она признала с первой буковки. Вся рвётся от счастья. В плаче целует дурушка меня, тащит в дом показать сыновы карточки. Ну разве мог я уйти, не посмотревши сыновы карточки? Усадила меня за альбом. Сама на секунду выскочила за какой-то мелочью к столу. Но я уже не мог и секунды ждать. А дома была непредвиденная помеха. Детсадовка дочка. Я это подмотай на усок и взял выверенным курсом на сарай. Королевский сеновал кого хошь сольёт. На сеновале и медуза не устоит… Наконец-то и у нас добежало до большого. Чтоб мундирчик не помять, растелешился по уставу а ля Адам и к мармеладке в игру… Смело вышел наш папуас, – подолбил Дыроколов себя в грудь, – один на один. И не дрогнул! Нe рассуждать! Вперёд! Ни шагу назад!.. Если рассуждать, боя никогда не выиграть…
– Кончай! – прикрикнул Колотилкин. – Или мы на дурацких учениях?
– Не понял, – хохотнул Дыроколов. – На самом интересном месте? Я ещё не сказал, какая она вулканище в поединке! И лично я не в претензии. Навыкладку подмахивала! Ну разве грех заплатить с верхом за счастье увидеть живого сына?!
– Да смолкни, носорог в лампасах!
С крайним отвращением Колотилкин плесканул Дыроколову в лицо свой невыпитый коньяк из рюмки и со всего замаха саданул меж глаз.
– Сбесился?.. Да?.. – Дыроколов набычился, вытираясь платком и слизывая коньяк с губ. – Прекращай эти вождярские замашечки! Когда выходишь из себя, не забудь хоть рот закрыть…
Колотилкин не отвечал. О зелень сукна на столе вытирал ладонь, которой ударил.
– Рука же чистая! – полурадостно крикнул Дыроколов. – Что ты вытираешь?
– Была чистая. Да о твой хариус упоганил.
– А-а… Вон ты куда углы погнул… А между дрочим, – с подхалимоватым укором тянул Дыроколов, – ты на кого поднял свою чистую, белую ручку? Нa чле-на бю-ро. А ещё первый…
– Я не первый и не десятый! – жестко отсёк Колотилкин. – Безо всяких номеров! Я здесь больше никто. Мой партбилет в обкоме у Тупикина-Царькова или у Бесценных. Вышел! И какой-то свет во мне зажёгся новый. Первый раз натурально врезал подонку. И совесть не охнула, спокойна. Вышел я из тёмной игры в светлое будущее!
Дыроколов сражённо уставился на Колотилкина.
– Ну, – глухо проговорил Колотилкин, – чего вызверился на меня, как однояйцовый Гитлер на рябого Кобу?
– Жуть с ружьёй! – нервно хохотнул Дыроколов. – А!.. Так ты уже никто?.. А кулаками всё кидаешься?!
И, неожиданно зло напевая:
– В оренбургский пуховый платочек
Нежно кутаю я автомат…
Дыроколов клещами крепких пальцев схватил Колотилкина за горло.
Сложенными вместе кулаками Колотилкин упёрся в военкомовское лицо.
За дверью завозились.
Оба услышали. Притихли.
Нe выпуская друг дружку, вызывающе уставились на шум. Будто кто крадучись ломал дверь. Ломал, ломал и затаился. Или ушёл?
С нежданки сильным тычком головы Колотилкин дал раза Дыроколову снизу в челюсть. Та только чавкнула, как вода в сапоге. Дыроколов отлетел к стенке.
– Что ж ты, одноклеточный, как шакалюга, сразу за горло? – отпыхиваясь, хрипло сипел Колотилкин, на всякий случай держа наготове когтистые руки.
– А ты думал, паршивый диссидент, стану я с тобой в лапоть звонить? Я был тебе партслужка, пока ты шёл в нашей борозде. А своротил в сторону – я тебе один господин! Иша, высунулся… Не слыхал байку? Динозавры и клопы жили в одно и то же время. Где динозавры? Тю-тю!.. А клопы и посейчас жируют. Потому как не высовывались!.. Поднаметну я тебе кровавых орешков! Я не добью, так КаГеБерия родная подсобит. Контра! Всю жизнь сладко ел-пил, купался в партийной малине!.. Первое партлицо в районе и – вышел? Отказник! Ха! Он у нас в отказке![98] Какой пример ты подносишь рядовым членам партии?.. И вышел, может, ещё вместе с партвзносами за все годы?
– За все…
– Получишь за все. Я тебя, хухра мокрая, сейчас придушу, и мне орденок за тебя присобачат! Всё дурило вежливо слушал его бредни. Поддакивал… А они-с вышли-с! Марксизм навынос! Да за это к стенке в добрые времена ставили! Ч-честъ имею! Получи первое поздравленьице от шомполитрука[99] Дыроколова!
И со всей злой, варяжистой воли буцнул он Колотилкина в живот кованым сапогом.
– Что ты делаешь, зверюга? – еле слышно прошептал Колотилкин.
Колотилкин переломился, скрючился в боли, припал плечом к стеклянной стене и застонал, пропаще, размыто жалея, что вернул эти сеновальные, в железе, чугунные сапожищи Дыроколову.
Стеклянная стена, у которой стоял Колотилкин, едва не касаясь лбом пола, была шкафом. Высоким, толстым, тяжело забитым доверху, под потолок, книгами.
Оттуда золотушно чернели творения всех верных ленинцев и не очень верных, но всех, начиная с самого Ленина до Лигачёва. Не пропуская ни Ягоды, ни «отца 37-го года» Вьшинского, ни Жданова, ни «вернейшего ученика Сталина» Ежова, ни самого «верховного жреца», ни Берии. Сошлись там и все постановления партии, правительства за все советские годы. В шкаф никто никогда не заглядывал, кроме голодных мышей и жучков-древоедов. Его открывали, лишь когда ставили свежую книгу.
– Я ж тебя, гадюка, пригашу и ни один пальчик не замараю! – остервенело зыкнул Дыроколов. – Перемётчик-пулемётчик!.. Ну-ка, любчик партайгеноссе, подыми свою кормлёную пачечку. Дай-ка я тебя разочек приложу на пробу затылочком к ребру шкафчика…
Колотилкин не двигался.
Дыроколов пнул его носком в колено, и Колотилкин опало рухнул, свиваемый болью в калач, в слабеющих судорогах сжимая живот. Изо рта в алой беззаботности капельно сочилась кровь.
«Хли-ипкий оказался перекидыш на ответ, – оловянно подумал Дыроколов. – А теперь подсматривай да запоминай, как действуют верные сыны Отечества!»
Железом каблука он полоснул по голенастой жуковой ножке шкафа и та, подломившись, опрокинула шкаф на Колотилкина. Угол шкафа рассёк Колотилкину висок, и вертоватая кровавая струйка торопливо перечеркнула уже остановившиеся в печальном изумлении глаза.
Стеклянные дверки аврально рассыпались и ленинско-сталинское варево вперемешку с горбачёвско-лигачёвско-полозковским глыбисто, свинцово присыпало, погребло Колотилкина, подняв серое тугое облако смрадной вековой пыли, дожившей в дырчатом ветхом шкафу с семнадцатого года.
Дыроколов не слышал, как Николай, муж Раисы, сломил своим топором дверные замки, как ворвался и с порога метнул в него, в райвоенкома Дыроколова, топор. Топор глупо пролетел мимо, досадно ухнулся носком в стену и отскочил к кованым сапогам.
Дыроколов тут же его подхватил и уже потом увидел Николая.
– Вот мы и совстрелись на свету, – холодея, прошептал Николай. – Я всёжко слыхал… Живому те не уйтить…
– Так точно, радуша! – Дыроколов насмешливо поднёс к виску обух. – Только твой сеновально-легендарный топорец-то теперь у меня. У ме-ня… Застолбил? А кто ты без топорика? Отве-чаю: «Фигура, вида не имеющая». Может, потолкуем за жизнь?.. Ты чего с топором носишься, как дурень с расписной торбой? Для спокойствия?
– Я всегда-завсегда спокойный.
– На что и в район тогда припёр?
– Хворосту на обратках думал насечь. Всё не заздря в район бегал… В Весёлой Ямке прутняк знатной.
– Делово-ой Фе-едя… Отчал уже заказал?
Выстывая лицом, Дыроколов на полную руку поднял топор. Прицельно прищурился.
Николай защитно вскинул стул.
Тут влетел на пуле дежурный милиционер Боярчиков и очумело попятился к двери назад.
– Т-товар-рищи? Что… происходит?..
– Слепой?! – рявкнул Дыроколов, тряся над собой топором, как знаменем. – Еле отнял!.. Убил! – показал топором на Колотилкина под шкафом и завалом книг. – Обухом!.. Вызывай, боярин, наряд! Взять живым!
– Бреша цепной кобеляра, – сломленно, тихо возразил Николай. – Я вошёл… Всё это вже было наработано…
За всю свою службу Боярчиков впервые навёл пистолет на живого человека. На Николая.
– Н-не д-двигатъся!.. – Рука и голос у Боярчикова дрожали. – А вы, – кивнул Дыроколову пистолетом к двери, – н-на… в-в-в-выход… п-пож-жалуста…
И больше всего Боярчиков боялся нечаянно цапнуть за курок. Совсем с переполоху забыл, что уже с месяц вовсе не заряжал свою керогазку. Патроны под замком дома держал. Ну его от греха подальше!
Дотла горюша употел, пока Дыроколов, неизвестно от кого прикрывая грудь лопастью топора, не выскочил шныристо в светлый простор двери.
Райком оцепили.
Боярчиков осторожно заглянул с лестницы в низ окна и ему стало дурно. На хрустальной люстре, над столом Колотилкина, висел Николай.
Трупов Боярчиков боялся.
Вытаращенными отжившими глазами Николай в недоумении пялился на настенный портрет Горбачёва.
Горбачёв смотрел вроде и на него. Но несколько вбок.
Горбачёвский взор говорил:
«Видите? В это трудное, переломное время, когда на нас свалилось столько забот, я тоже весь в размышлении… Может быть, мы ещё не прошли пик трудностей… Я, как и вы, тоже вышел на вопрос…»
Они смотрели друг на друга и не понимали, что же случилось. И каждый будто спрашивал:
«Как могло всё это произойти?
Как могло?
Ка-ак?»
