Елена Чудинова
Ларец
Покой, словно теплый плащ, окутал меня, едва лишь первые слова слетели с моих уст. Отрешенность от своего жалкого «я» укрепила меня. Я знал, что бес пойдет сбивать меня, но уже не страшился.
«Человече! Человече! – теперь бес говорил тоном зрелого мужчины, и словно бы даже хмель был в его голосе. – Ты почитаешь, я пьян? Забудь, я не бражник! Только руда меня веселит. Нет, я не человекоядец, поп! Человекоядцы лишь слуги мои, я душеядец! Земщине мы отменили местничество, себе оставили, только особое, тайное! Ивану, господину моему, господин сам Вельзевул, я же, человечишка худородной, его и не видал! Мой покровитель попроще, послабей, но я служу ему верно! Он, вишь, любит запах жареного! Все по справедливости, поп! Кого я четвертую либо колесую, того мучу на радость Ивану, а с ним и Вельзевулу. Когда же кого пожигаю живьем – это я господина моего потешаю. Больше всего любо ему, когда жгут живьем детей малых. В его родных краях, вишь, так часто делали, а теперь столетьями он бродит по свету голодный! Как мне не накормить моего господина?!»
Слова падали в память мою, но я тщился их пропускать мимо. Я читал. «Человече! Человече! – не отступался бес. – Знаешь ли ты, как любо
летать на метле! Метлу-то, по правде, пришлось к лошадям привязывать вместе с песьей головою, да вить когда летишь на резвом скакуне душегубствовать в опальной деревне, так ровно в самом деле по воздусям!
Бывало, мужичков порубим, девок обдерем, стариков повесим на воротах, а уж деток малых мои людишки беспременно в избу загонят да живьем подожгут! Вот и трапеза моему господину! Как под Пайдою-то меня стрелою сразили, царь Иван щедрый откуп дал: сто человек пленных немчин сжег живьем, знал, без платы мой господин милости не окажет!»
Я читал, позабыв о времени.
«Человече! – Бес вновь начал тревожиться. – Знаешь, за что царь Иван сотней немчин откупился? Ты слушай, поп, первому тебе сказываю! Душила меня жаба в тот день, без кольчуги на стену полез! А как попала под самое сердце стрела каленая, страшно, ой страшно мне, поп, умирать стало! Ни одному человеку рожденному так страшно умирать не было, как мне! И взмолился я моему аггелу: сделай, господине, так, чтобы земли мне не покидать… И явился он ко мне, глянул очами светлыми, да вопросил: в обличии презренном согласен ли по земле волочиться, песий облик принять согласен? Всегда, ответствовал я, псом был твоим да государевым, не страшусь подлого обличья, страшусь умереть! Лихо мне за гробом, ох, лихо! Добро, отвечал господин мой, будь ни жив ни мертв, пес презренный. А коли служил ты мне верно, дам я тебе иногда силу над людишками в нежизни-несмертье тешиться, как живой тешился, да только не над всякими, а над особым грешником. Молвил он да исчез, а уж очнулся я собакою. Ты, поп, тело мое собачье порушил, теперь берегись!»
Отчитка занимает иной раз не одну неделю. Я дал себе краткий отдых, а заодно послал за отцом Иоанном. Знал я впрочем, что едва ли он успеет. Женщина была плоха. Прежде ее кормили кашей с ложки, теперь же только удавалось смачивать ей рот водой и жидким супом. Еще распорядился я пихать ей в рот мед, ибо он как нельзя лучше подкрепляет. Но этого было не довольно для длительного поддержания жизни при таком напряжении сил.
Луна проступила на небе, и читать пришлось мне уже при свете свечи. Темно было в сарае, и смутные тени стлались по углам. Краем глаза лишь замечал я очертания тех теней, и от этого они принимали причудливые формы. Бес молчал, только тощая грудь женщины вздымалась от тяжелого дыхания. Собственный голос мой звучал как бы издалека. Мне казалось, что бесконечно долго читаю я в тишине. Тишина становилась все глуше, и тени сгущались. Мне казалось, что я видел людей, простертых на гнилой соломе темницы, там, куда не доносится наружный шум, не проникает солнечный свет. У одних непомерно длинен казался рост – суставы вывернулись после пытки на дыбе. Другие пылали в жаре от пытки каленым железом. О, какое поруганье Божьего подобия являли обнаженные их тела! Против ожидания я вовсе не испытывал в сердце моем жалости к нещасным. У этих людей было осквернено не только тело, душа, я словно лицезрел ее через плотскую оболочку, была не менее обезображена. Ни благородной гордости, ни товарищества, ни любви родительской либо детской не оставалось уже в них. Того только ради, чтобы каты прекратили заворачивать болты дробящего ноги устроения, они отступались от отца и матери, они соглашались клеветать на брата. Вместо себя готовы были они кинуть палачам малолетнего первенца или возлюбленную жену. О, не сразу они падали в низость! Поначалу они шептали любимые имена окровавленными губами, готовы были принять лишних вин на себя, лишь бы сохранить товарищей. Но вступала в дело кожаная воронка, что вставляется в рот привязанному к скамье, и в утробу изливались ведра воды. И вдесятеро распухало тело, и чудовищной мукою был каждый новый глоток. Но впивались клещи, вытягивая наружу перламутровую пряжу кишок, и огонь подносился к ним, и смрад горения собственной плоти наполнял ноздри. И разум ведал, что жить без кишок все одно невозможно. Но ради того, чтоб жить, не предашь самых дорогих сердцу людей. Не самых дорогих – пожалуй, предашь. Но самых дорогих предашь лишь ради того, чтобы наконец умереть, чтобы погрузиться в смерть как в сон, смывающий страх и боль. Ненаглядные лица делаются мене отчетливы с каждым днем заточения перед мысленным взором. Да и так ли они дороги? Пусть берут их, пусть с них сдирают живьем кожу, но мне пусть дадут уснуть! Иногда действует усталость, иногда ужас. К зенице приближается красное острие железного шила – сама слепота не так страшна, как ожиданье того, как сейчас закипит оно, остужаясь в твоем зрачке! Нет, не меня, только не меня! Брата? Пусть будет брат, его, ослепите его!
На самом дне моего разума было знание, что были люди избранные, одни из тысяч, что, невзирая на всю лютость мучений, сумели соблюсти красоту души и не предали других и себя. Но отчего-то таких людей не было в той темнице. Вокруг меня лежали лишь те, чье безобразие тела лишь отвлекало от безобразия души, оскверненной, сломленной, поруганной…
О, как же жалко Божие творение! Скверна таится в нем, словно зараза болезни, скверна ждет своего часа, чтобы восторжествовать над всем благородным и чистым! Сколь легко его сокрушить! Сколь приятно его порушить!
Это была сущность Люциферова, упоение разрушения. Вдруг заметил я, что молчит не только бес.
Я уже не читал.
В отчаяньи я обратил свой взор к странице требника: священные слова казались бессмысленны. Веры в их спасительную сущность не было в моем сердце, ибо потоком, словно кровь из разверстой раны, уходила из меня вера в человека. Илларион, я не мог читать!
«Господи, спаси меня! – воззвал я из глубин моего отчаянья. – Я – пастырь недостойный, я медь звенящая и кимвал бряцающий, ибо мне не достало любви в час испытания! Очисти меня от презренья к твоим созданиям!»
Но не сердце, а разум мой нежданно заговорил. Разве крепок был камень, на котором Господь воздвиг крепость свою? – подумалось мне. Петр отрекался трижды из страха за свою жизнь. Но Господь не счел его недостойным, и в этом великое оправдание рода человеческого. Если слепой может прозреть Божьей волей, разве не зацветет благоуханным вертоградом оскверненная душа? Только одно необратимо, выбор зла добровольный, на том же, кто сломлен мучителями, вины нет.
И едва мысли эти пришли мне на ум, как из углов темницы выступили иные жертвы – невзирая на истерзанные тела, величие духа сияло в их очах, озаряя все вокруг. Светлы были их лица. Это были те, кто устоял под пытками. Они простирали руки, ободряя и благословляя меня.
И голос мой окреп, ничто, казалось, не могло боле остановить меня. Видение темницы отступало. Снаружи доносились мирные звуки сельской жизни.
И только тут бес зашевелился. С тугим звуком, словно пробка из бутылки, выскочили из земли колья, державшие веревки. Затрещала потолочная балка, к коей крепилась цепь. Наполовину освобожденная, женщина двинулась ко мне, мелко перебирая связанными ремнем ногами.
– ОТДАЙ ТЕЛО! – дико закричал бес. – ПУСТИ МЕНЯ, ПУСТИ, МНЕ СТРАШНО!! Я читал. Расстояние между мною и одержимой медленно сокращалось.
Персты ее двигались конвульсивно, словно изобличая намеренье схватить меня за горло.
Я читал. Зловонное дыхание уже достигало моего обоняния, но вить по ходу екзорсисма мне не раз приходилось уже подступаться к одержимой и дотрагиваться до нее. Я тщился не думать, что она высвободилась от пут и телесная сила нещасной должна много превышать сейчас мою. Я читал.
Скрюченные персты дотронулись до моей шеи, и вдруг руки упали. Женщина упала наземь и принялась дергаться и ломаться в припадке падучей.
– Ой, тошнехонько! Ой, больно! – завопила она, когда припадок начал утихать. Не сразу понял я, что голос был теперь женским, хотя и невнятным, ибо она сильно прикусила себе язык: явление самое обыкновенное при корчах епилептических.
Выйдя из сарая, я с изумлением увидал, что уж давно рассвело. Обеспокоенное семейство ждало меня на дворе.
– Позаботьтесь о больной и больше ничего не бойтесь, – сказал я женщинам, недоумевая, отчего те с ужасом пялят на меня глаза.
Как узнал я впоследствии, Галина прожила после отчитки недолго, слишком уж велико оказалось телесное истощение. Тем не менее умерла она человеком, а не вместилищем бесовским. Я же, милостью Божией, избежал участи, что хуже смерти.
– Отче, – вымолвил Илларион, утерев ладонью слезы, коих ему не пришло бы в голову устыдиться. – Отче, ты, поди, сберег ту стрелу в память о сем испытании?
– Выбросил в ретирад, – отец Модест, засмеявшись, коснулся руками своих волос. – Напоминанье о моей гордыне и без того всегда при мне.
Глава XXXIX
В это же самое время Нелли и Параша, красные после бани, забравшись в угол широкой кровати, накрытой ярким лоскутным одеялом, увлеченно беседовали. Воистину многое надлежало им рассказать друг дружке! По первому разу оба повествования завершились, и теперь они пошли на второй заход, припоминая все в подробностях. Как раз Нелли дошла вновь до страшной ночи, проведенной в дому Венедиктова.
– Балдахин из парчи, а ложе короткое, как в старину спали! Когда боялись, что ляжешь прямо, так умрешь! – вспоминала Нелли. – А зеркала не больше окошек, и ставни на них вроде как на окошках. Только вить это в прошлом веке боялись зеркала незаперты оставлять, чтоб не вылез из них кто! Такой богатый, а обзаведенье все старое, зачем ему? А стены, ровно печка, плитками выложены, уж и не знаю зачем!
– От клопов, чтоб за обивкой не прятались.
– Откуда это ты знаешь? – удивилась Нелли.
– Так княгиня же рассказывала. В том дому, где она арапа увидала, что тетку заколдовал! Изразцы там были сине-белые, с картинками!
– Сине-белые с картинками! – Нелли рывком вскочила с кровати. – Каждая картинка разная, да на них человечки живут! Парашка, не тот ли это самый дом!
– Так вить княгине сколько годов!
– Ох, Парашка, я вить его близко видала! Не старый, не молодой! Лицо гладкое, свежее, а не молодой, нет! Ей-ей не удивлюсь, коли он и тогда был таким же. Ну как он долго в Санкт-Петербурге не был…
– Смешно ты говоришь – «Петербург»!
– Многие теперь так говорят. Ты дело слушай! Долго не был, а уж приехал да поселился как привык!
– Касатка, что ж от тебя отцу Модесту надобно? – Параша нахмурила светленькие брови. – Как ты, девчонка, ему поможешь с Венедиктовым сладить?
– Ох, не знаю… – Нелли вздохнула. – Мне сейчас первое дело – Катьку встретить в Твери. Вона у меня сколько защитников-то нашлось, а она одна пробирается…
– Как знать, – Параша глянула хитро. – Может, и ей кто помогает сейчас. Больно уж цыганы-то кстати оказались, как ты захворала… Хотела б я знать, что тебе старуха от жара-то давала? Я б ивовой коры толченой заварила, от жара или суставных болей ничего нету лучше ивовой коры.
– Да что ты о какой-то дурацкой коре! Ты о Катьке думай!
– Думаю, касатка, думаю. Спокойно у меня на душе. То исть вроде и есть какая тревога, да не за Катьку.
– Ну чего, насекретничались? – в дверь сунулась тоненькая Ненилка.
– Ты почем думаешь, что у нас секреты? – подозрительно глянула на девочку Параша.
– Так разве ж можно без секретов три часа в горнице усидеть? – передернула плечиками Ненилка. – А то пойдем пряничных кукол печь, у малой у нашей ангел завтра.
– С глазурью? – заинтересовалась Параша.
– А то! Все глазурью выведем – и личико, и наряд. А в тесто узюма намешаем.
– Без меня.
Нелли стряпню терпеть не могла. Когда Параша с Ненилкой умчались на кухню, она, подумав, надела свой мужской наряд. К платью-рубахе ей принесли и шерстяную запону, но Нелли знала, что народная одежда ей не личит.
Одевшись, она спустилась в гостиную, откуда доносилась игра на клавире. Гостиной сия комната в купеческом дому могла назваться лишь с натяжкою. Вместо диванов и кресел между окнами стояли крытые тканью лари с вышитыми подушками. Вместо портретов на стенах был огромный иконостас в углу, какой не во всяком дворянском дому увидишь и в молельне. Пол был покрыт не ковром, а полосатыми дорожками, а низкие оконца задернуты белыми занавесочками. Однако инструмент был отличной работы, с немалою стопкой нот на крышке. И вообще комната была уютной, как и весь этот купеческий дом, пришедшийся по сердцу Нелли.
За клавирами сидел Роскоф, небрежно подбирая незнакомый Нелли простенький мотив.
– Хочешь послушать, юный друг мой, сколь я продвинулся в русском моем языке? – весело осведомился он, увидя Нелли.
– Ты сочиняешь песню? – Нелли взобралась на высокий табурет.
– Какой из меня сочинитель! – отмахнулся Роскоф. – Как обыкновенно, перелагаю родные мне песенки с французского. Сия песенка крестьянская, очень старая. Вот послушай! Это вить пастушка поет.
– Да я слушаю.
– Ягненок белый, мой дружок, -
приятно запел Роскоф, аккомпанируя себе. -
Послушай-ко секрет!
Сегодня стадо на лужок
Гнала твоя Нанетт!
О-ла, о-ла-ла-ла!
Вдруг по дороге пыль столбом,
Как туча пыль летит!
Гремит из тучи, словно гром,
Стук яростных копыт…
О-ла, о-ла-ла-ла!
Султан из перьев промелькнул,
Плаща взметнулся мех.
Подобно молнии сверкнул
Серебряный доспех.
О-ла, о-ла-ла-ла!
Вся обомлела я, мой друг,
Ягненок белый мой!
Корзину выронив из рук,
Я бросилась домой!
О-ла, о-ла-ла-ла!
Селенье все полно молвой,
Сказал старик один:
Вернулся сир Робер де Трой
Из дальних Палестин.
О-ла, о-ла-ла-ла!
Он у святого алтаря
Дал в юности обет.
Он видел Мертвыя Моря,
Страшнее коих нет.
О-ла, о-ла-ла-ла!
Одну он выиграл войну,
Другую проиграл.
У Саладина был в плену,
Из плена он бежал.
О-ла, о-ла-ла-ла!
Волшебниц видел он в шелках,
Что прячут лица днем.
Я ж в деревянных башмаках,
В загаре я густом.
О-ла, о-ла-ла-ла!
Гроза, беда средь бела дня,
Забыла я покой:
Что сир Роберу до меня,
До девушки простой?
О-ла, о-ла-ла-ла!
Сижу я в травах полевых
За каменным мостом.
Уж шум копыт давно затих,
И тихо все кругом.
О-ла, о-ла-ла-ла!
Я в воду бросила венок,
Куда он поплывет?
Ягненок белый, мой дружок,
Чего же сердце ждет?
Чего же сердце ждет?
– Таковая песня называется пасторалью, – пояснил Роскоф.
Нет, песни про всякую там любовь, слушая которые взрослые начинают отирать глаза платочками и прегромко вздыхать, Нелли не нравились. Но что-то обаятельное и далекое было в музыке, что-то бесконечно более дорогое Роскофу, чем глупые эти слова.
– А мне все ж больше по сердцу песня про затонувший город Ис, – сказала она. – «Кто рыбу обгладывал, рыбою будет обглодан. Упьется водою тот, кто пил вино». Только я не совсем понимаю ее, разъясни.
– Ис стоял в море, у берегов нашей Бретани. – Руки Роскофа замерли на клавишах. – Высокая стена отгораживала его от вод морских. Жители Иса выстроили город на воде, ибо боялись жить на суше. Они были морские завоеватели, приплывшие издалека. Жестокость их не имела пределов. Жестокостью правили они над тогдашними жителями Бретани, и многим жестокостям выучили своих подданных. Но были в стенах Иса ворота, ключ от которых передавался по наследству от царя к царю. Так продолжалося долго, покуда не нашелся среди завоеванных молодой царевич, возжелавший погубить Ис. И он внушил любовь волшебнице-деве Дахут, дочери царя Иса Гранлона. И однажды ночью Дахут прокралась босиком в спальню отца и вытащила заветный ключ, что висел у него на груди. Золотой ключ Дахут передала своему возлюбленному, ибо ни в чем не могла ему отказать. Он отворил ворота, и вода хлынула на улицы и стогны Иса. Ис сгинул без следа, пучина пожрала его. Едва ли уцелел и царевич, что отворял дорогу воде.
– Это все правда, Филипп?
– Не знаю. Наши рыбаки верят, что правда. В рыбацких семьях часты рассказы о том, как дед или прадед видал царевну Дахут, носящуюся на белом коне над ночными водами, и тени утопленников мчались за нею, словно свора собак. Чаще утверждают, что слыхали в бурю подводный набат. Правда и то, что злой народ-мореход существовал.
– Вот странность, Филипп. А у нас под воду ушел добрый город от нечисти-татар. Ну, чтоб не сдаться им. Он звался Китеж. А теперь так озеро зовется. И тоже говорят, что можно услышать его колокола.
– Как знать, быть может, города под водою и вправду стоят? – Отец Модест вошел так бесшумно, что Нелли вздрогнула. – И добрые, и злые, как люди.
– Сказать кстати, батюшка, – обязательным голоском отозвалась Нелли, – все забываю я передать Вам многие поклоны от обитателей Старой Тяги, родного Вашего селения. Мы вить с Катькой через него проезжали.
– Редко кто ездит через это село, – не повел ухом отец Модест. – Я взял бы смелость оторвать Вас от общества нашей маленькой дамы, Филипп, равно как и от занятия эстетического. Я хотел познакомить Вас с устроением православного храма, а в здешнем нас никто не обеспокоит. Вить поутру нам надлежит покинуть сей гостеприимный кров, дабы третье дитя не тревожилось без нас в Твери. Ты могла бы составить нам компанию, маленькая Нелли, но только боюсь, добрые наши хозяева обидятся, коли ты не сменишь наряда.
Ну конечно, переодеваться в предурацкий этот костюм, ради того только, чтобы зайти в церковь! Вот невидаль-то! В церквах она мало бывала…
– Не хотела бы я отвлекать никого на свою персону, батюшка, – скромным голосом ответила Нелли. – Коль мы едем с утра, я лучше погляжу на город, покуда еще светло.
– Только ворочайся раньше темноты, маленькая Нелли Сабурова, – улыбнулся отец Модест. – Да не говори с незнакомыми, сама вить знаешь, мы на войне.
Вот нашел маленькую, говорить с незнакомыми, подумала Нелли, уже запахиваясь в плащ. Еще б сказал, не иди за тем, кто тебя пряником поманит!
Отчего она так часто сердится на отца Модеста?
Вить драться с ним рядом было очень даже весело, хоть он и слишком старается никого не убить. А вот Филипп говорил, фехтовальщик, мол, должен убойства избегать, а как до дела дошло, разом положил двоих ящериц! Филипп молодец.
Долго стояла Нелли, любуясь темным мерным теченьем Волхова. На улицах же больше, чем в каком-либо другом виденном ею городе, встречалось людей в русских одеждах, притом одеждах не бедных. Из-за этого можно было вообразить, что Нелли и сделала, что сейчас старинные времена, времена республики и Ганзейской марки. Ах, коли бы хоть одно из ее украшений оказалось новгородским! Нет, едва ли! Бояре не роднились с купцами. Легче ей найти в ларце весточку из Чехии либо Польши. А жаль.
Нелли усмехнулась тому, что люди вида самого привычного в другом месте, быть может и включая ее самое, глядят какими-то чужими на широкой площади, окруженной крепкими белыми строениями, на которую привели Нелли ноги. Например, изящная эта молодая всадница в амазонке, что рассматривает резное каменное крыльцо, – верно, она тоже проезжая.
Изучая теперь пущенную над окнами ленту мозаиковых рисунков, наездница двинулась шагом в сторону Нелли. Мозаики, точно, были замечательны. Звероглавые ладьи плыли на них по кучерявым волнам, а на веслах и под парусами управлялись забавные человечки.
– Не говорите ни слова! Не подавайте вида, что слушаете меня, – прозвучал с седла мелодический приглушенный голос. – Я положила, что Вы будете здесь по дороге в Тверь. Следуйте за мною и войдите в ту же дверь, что и я, но только немного после! Будьте внимательны, мой друг, сейчас все друзья Ваши могут подвергнуться смертельной опасности!
Глава XL
Нелли действительно не вымолвила ни слова, ибо онемела от удивления, узнав Лидию Гамаюнову. По чести сказать, за всеми последними дорожными событиями она вовсе забыла о девушке. Стыдно! Лидия-то не забыла о Нелли, если пустилась за нею в путь, чтобы предупредить об опасности. Но отчего опасность грозит не самой Нелли, а Параше, Филиппу, отцу Модесту? Но Лидия едва ли скажет напрасно, она вить давно следит за Венедиктовым!
Покуда мысли эти беспорядочно скакали в голове Нелли, она стояла, не отрывая глаз от мозаик. Постук копыт отдалился. Нелли, словно наскучив картинками, оторвалась от мозаик и огляделась по сторонам. Гнедая лошадь сворачивала с площади на улицу. Небрежною походкой, пиная ногою подвернувшийся камушек, Нелли пустилась следом.
Дважды изогнулась, словно река, улица, покуда лошадь Лидии не остановилась перед старинным беленым домом изрядной высоты. Сказать, в два этажа он был либо в три (здесь, в Новгороде, Нелли так и тянуло, впрочем, за язык говорить не «в два этажа», а «в два жилья», очень уж все здесь было древним русским…), не представлялось возможности, ввиду слепого почти фасада. Два окошка в ладошку украшали могучую дубовую дверь, к коей вело каменное высокое крыльцо. Круглое окошко побольше зияло под самым верхом, между обоими скатами крыши, что повернута была не на улицу, а шла с торцов в укрытый высоким забором двор. Сами же торцы были куда длиннее фасада. Казалось, все было устроено в этом каменном доме таким образом, чтобы сделать его неприступным, как крепость посреди города.
Больше всего удивила Нелли вторая дверь на фасаде – расположенная НАД первой. Вдобавок была она больше и двустворчатая, настоящие ворота. Вот только зачем нужны ворота, к которым можно подъехать только по воздуху?! Над непонятными воротами торчала вмурованная в кладку чугунная палка с крюком.
Лидия, не слезая, стукнула хлыстиком в маленькое окошко. На стук выбежал парень, которому она небрежно кинула повод, сама же поднялась по ступеням и вошла. Нелли, у коей не было оснований нарушать данное предостережение, помедлила, разглядывая диковинный дом.
Вот оно, пожалуй, что! Это вить и вправду крепость, только крепость купца, возведенная в те времена, когда вражеские полчища могли хлынуть на городские улицы. Здесь можно высидеть осаду и даже сохранить ценный товар. Верно, таких домов в Новгороде сохранился не один.
Что же касается воздушных ворот, то все ясно и тут. Верно, самые ценные товары хранились в ту пору не на первом этаже. Через крюк поднимались они по веревке вверх с подвод, так же сгружались вниз.
Нелли взбежала по ступеням. Дверь оказалась приоткрыта.
– Наконец-то! – Лидия схватила Нелли за руку в прохладном полумраке. Прохладны были и ее персты.
Несколько дверей выходило с обеих сторон в пустой каменный коридор. Не по-жилому пахло кожами и скипидаром.
– В щасливой час затеяли Вы свой променад, мой мальчик! – Лидия пылко обняла Нелли. – Чуть позже, и было бы куда хуже.
– Не томите, я знаю, что по пустяку не бросились бы Вы в дорогу! – воскликнула Нелли. – Что приключилось?
– Жилье купца Мякинина, где сейчас Ваши друзья, со всех сторон окружено. Надо ли объяснять кем?
– Не станем трусить! Филипп – лучший фехтовальщик на свете, да и отец Модест тоже очень хороший. А сыновья и работники купца дюжие и смелые.
– Дитя, Вы до сих пор не поняли, что обратно к дому не подойти?! Мы не сможем их предостеречь! А эти… люди, они нападут в темноте, ночью, после полуночи. Они всегда нападают в темноте! Они ловки и бесшумны!
Нелли почувствовала, что кровь отливает от лица.
– Выход есть, но без Вас мне бы не справиться! Он здесь, в этом старинном доме! Верней сказать, это не выход, а ход, подземный ход!
– Подземный ход?!
– Там, где палаты Мякинина, раньше был голый берег, у меня есть старая карта! Это был выход из города! – Лидия была в сильном волнении, грудь ее вздымалась. – Мы проберемся к ним раньше, чем те нападут! Вот тогда неизвестно, кто кого возьмет врасплох! Только… он обвалился частями… там глыбы камня, вода… Но Вы же мужчина, хоть и маленький, Вы не устрашитесь!
С одним, по крайности, утверждением Лидии можно было поспорить, а вить второе вытекало из него. Лазить под землю Нелли не любила даже в Сабурове, когда играла в парке с Катей и Парашей.
– Скажу по совести, – Лидия печально улыбнулась. – Мне будет не страшно с Вами, а одной пришлось бы жутковато… Я вить всего-навсего слабая женщина.
В конце концов, Лидия не виновата, что Нелли притворяется Романом. Назвался груздем, полезай в кузов. Настоящий Роман вправду бы и в двенадцать лет явился бы опорой для беззащитной девушки. Да и чьи друзья в опасности, в конце-то концов!
– Я не боюсь! Не станем терять времени!
– Дом этот построен очень давно, – объясняла Лидия, увлекая Нелли по лестнице вниз. – Тогда подземные ходы в городах были самым обыкновенным делом ввиду частых военных напастей. Но какая великая удача, что сей проход выводит прямиком в нужное нам место!
– Но как Вам удалось это узнать?
– Долгий рассказ, мой юный друг! Я вить очень мало успела Вам поведать тогда, но сбережем остальное до свободного от волнений часа.
Они стояли в подвале, огромном, но низком настолько, что даже Нелли сумела провести ладонью по холодному пористому камню потолка. Лидии же приходилось нагибать голову, чтобы не повредить куафюру. Продолговатые оконные щели у потолка бросали вниз рассеянные лучи предвечернего света.
Вытащив огниво, Лидия высекла огонь и зажгла длинную восковую свечу. Потолок подпирали четыре квадратные колонны, сложенные из тесаных
глыб. Приблизясь к самой дальней, Лидия зашла за нее и поманила свободной от свечи рукою Нелли.
Задняя стена колонны ничем не отличалась от прочих, однако нижняя ее плита, высотою почти в рост Нелли, легко подалась нажатию тонкой девичьей ладони.
– Да она пустая внутри!
– Это и есть подземелье! – Лидия, подобрав юбки, первой шагнула внутрь. Верно там сразу начиналась лестница, ибо Лидия оказалась вдруг одного роста с Нелли.
Никогда еще Нелли не доводилось спускаться такой смешной лесенкой – она вилась словно штопор. Высокие ступени выложены были треугольниками, острыми к одной стене и широкими к другой.
Явив шесть или семь спиральных витков, лестница завершилась началом узкого коридора.
– Освещайте путь, Лидия, я же пойду вперед! – Нелли на всякий случай вытащила шпагу.
Впрочем, что может сделать шпага противу привидения? Коли верить книгам, тут было самое место для появления белой фигуры в окровавленном саване. Кстати пришелся бы также прикованный к стене ржавыми цепями скелет в истлевших лохмотьях.
Но Нелли и Лидия шли все дальше, между тем привидений и скелетов так и не было. Было, правда, кое-что похуже: крысы! Кое-где они так и сновали под ногами, и Нелли холодела от ужаса, брезгая наступить на омерзительный лысый хвост. Лидия тоже ступала внимательнее и потуже прихватывала складки подола.
– Надеюсь, нам достанется фигурных пряников, что пекут сегодня на кухне, – силясь говорить веселым голосом, произнесла Нелли. – Вот уж они удивятся, когда мы вылезем из-под земли да потребуем свою долю!
Нелли пару раз ушибла ногу о невидимые камни, а затем камней сделалось так много, что через их завалы пришлось перелезать.
Огонек свечи выхватил из темноты гигантскую черную паутину: Нелли содрогнулась. Каков же в ней паук?!
– Попробуем пройти прижавшись к другой от тенет стене… Не знаю, может, паук и не опасен человеку…
– Это не паук, не бойтесь, смотрите! – Лидия смело шагнула под сень паутины.
Черные тенеты оказались не паутиною, но переплетеньем корней огромного дерева, прорвавшихся сквозь поврежденную кладку. Как захватывающе странно было видеть дерево снизу! Нелли дотронулась до влажных щупалец в налипших комьях земли.
– Верно так видит деревья человек в своей могиле, – прошептала она. – Но это вовсе не страшно.
– Не станем сейчас говорить о могилах, мой друг, – отозвалась Лидия. – Хотя признаюсь, то, что будет впереди, для меня сейчас пострашней любой могилы!
– Что же это?
– Маленькие вампирчики, летучие мыши, – Лидия содрогнулась от отвращения. – Не знаю, отчего они вызывают у меня такой страх, но ничего не могу с ним поделать.
– Я их как-нибудь разгоню шпагою!
– Вам легко говорить! – Лидия надула губки. – Кидаются-то они на того, кто несет огонь.
– Так поступим просто, Вы мне передадите свечу, когда мыши налетят, – Нелли неожиданно ощутила себя взрослее Лидии.
– А кто знает, когда они налетят? – Лидия словно нарочно придумывала трудность. – Им претит свет, они кидаются тушить его крыльями, бьют по рукам, по лицу… Свет уж потух, а они бьют тебя в темноте, а крылья холодные, влажные, лысые!
– Так поменяемся теперь! Я возьму свечу, а Вы мою шпагу.
– Благодарю Вас, юный Роман! – Лидия повеселела, протягивая Нелли свечу. – Не надобно владеть приемами фехтования, чтобы лупить по этим крылатым гадинам.
– А более искушенных противников здесь, похоже, опасаться не приходится! – Нелли приняла свечу и протянула Лидии шпагу. – Не станем унывать по пустякам, мы вить, похоже по всему, люди храбрые!
– Вы – да! – Лидия улыбнулась одобрительно.
Летучие упыри, однако ж, все не появлялись, и Нелли заметила, что Лидия с беспокойством вглядывается в темноту.
– Вот погодите, сударыня, как побьем сегодня ящериц…
– Кого?!
– Это я их так называю… – улыбнулась Нелли. – Ну тех, которые на нас нападать станут. Как их, бишь, на самом-то деле? Утукки… Асакки…
Лидия вздрогнула.
– Что там, мыши?
– Нет, показалось. Непонятные слова, но какие страшные… Утукки… Кто Вас этим словам научил?
– Отец Модест, – усмехнулась Нелли. – Он много чего знает, думаю, что сможет помочь и Вам… Нет, право слово! Я сержусь на него часто, но он молодец. Но я не о том сейчас… Я хотел сказать, мой друг Филипп знает такие чудесные песенки… Он вить француз, но Францию ему пришлось покинуть навек из-за того, что там скоро начнется беззаконие…
– Беззаконие во Франции? О, нет! – воскликнула Лидия с недоверием. – Где угодно, но не в самой прекрасной стране на свете! Я бывала там… с моим женихом. Это воистину щасливая страна! Да и кто может заране знать, что беззакония начнутся?
– Первое, те, кто их затевает, – слегка обиделась Нелли. – А второе, ученый отец Филиппа. Я худо рассказываю, но Вы поговорите с Филиппом и с отцом Модестом…