Елена Чудинова
Ларец
Глава XIV
Как часто в жизни случается, с ужасом ожидаемое событие оказалось нестрашным вовсе. Въезд в монастырь (Фавушка ошибся с дорогою, и к обители прибыли только затемно на следующий день) получился обыденным и даже неинтересным. Ко второй половине дня собрались тучи, брызнувшие с темнотою настойчивым дождиком. В мокром сумраке удалось разглядеть только тяжелые ворота в стене, в которые Фавушка, спрыгнув с козел, долго стучал. Наконец из калиточки высунулась женщина в чем-то черном, которая долго возилась с засовами, одновременно придерживая над головой рогожку. Загрохотав по камням, карета куда-то въехала, остановилась. Параша выпрыгнула и почти сразу намокла. Тихой скороговоркою жалуясь на ненастье, женщина ухватила Парашу за руку сухонькой узкой ладонью и втянула в помещение, тоже темное. Только лампадка тлела в уголку под черным образом.
– Ты, деточка, не шуми сейчас по галерейке, – приговаривала женщина, ловко высвобождая Парашу из намокшей тальмы. – Инокини почивают перед всенощной, а всенощная-то длинная, ох, длинная… Матушке я уж после доложу, она уж и не ждала тебя нынче… С сундуками твоими утром разберемся, много грохоту их ночью снимать да перетаскивать… Ляжешь сейчас тихонечко поспать с дороги, а утром будет кому тебе помочь… Пойдем, деточка, пойдем…
Размышляя без особой тревоги, не придется ли Фавушке всю ночь прокуковать вместе с лошадьми и каретой, раз уж ее, жданную гостью, привечают так скудно, Параша шла за женщиной по каким-то переходам, мимо каких-то низеньких дверей… Одну ее проводница, наконец, отворила.
– Вот и келейка твоя, все приготовлено уж три дни… Сейчас свечечку зажгу… – Женщина вытащила из складок своего широкого одеяния огниво и сальный огарок. Когда огонек вспыхнул, лицо ее, верней, та его часть, что не была укрыта платом, низко надвинутым на лоб и сколотым под самым подбородком, оказалось молодым, но покрытым паутинкою морщинок. – Вот, и полотенца тут и вода в рукомойнике. Почивай, деточка. Я предупрежу, чтоб к утрене тебя не будили, вон ты когда приехала-то…
Как ни старалась Параша на всякий случай помалкивать, пришлось, конечно, вежливо поблагодарить послушницу прежде, чем та удалилась. Но когда дверь бесшумно затворилась за женщиной, Параша вздохнула со странным чувством облегчения. Уже есть кто-то, кто видел ее, Нелли Сабурову, и не усомнился. Пусть это всего лишь послушница привратница, но она скажет другим – Нелли Сабурова приехала, и не будет при этом лгать. Ее правда чуть-чуть заслонит Парашину ложь.
От каменных стен, сведенных низко над головою вогнутыми ладошками, веяло холодом. Словно в склепе, поежилась Параша, никогда не ночевавшая в каменном помещении. Оставленный послушницей огарок был совсем маленьким, и раздеться Параша толком не успела. Пришлось расшвыривать в темноте одежду наугад. Впрочем, так и при свете поступала Нелли, и прежде, чем мгновенно заснуть, нырнув под перину, Параша успела подумать, что все, пожалуй, к лучшему.
Уж вовсе нестрашным оказалось и пробуждение, окрашенное золотым полуденным солнцем. Никогда в жизни Параша не спала до полудня! Зато было сие вполне в духе Нелли.
Оконце в келье оказалось маленьким, под самым потолком, но беленные известкою стены умножали поступающий сквозь него свет. Да и надобно ли было большое окно, чтобы осветить комнату, в которой помещались только узкая кроватка с саржевым пологом да умывальный стол с рукомойником? Нашлось место, впрочем, и для двух знакомых сундуков, которых ночью тут не было. Третий сундук с шумом въехал в распахнувшуюся дверь почти тотчас, как Параша открыла глаза.
Две втаскивающих сундук девочки, примерно Парашиных лет, кряхтели от натуги, пыхтели и хихикали.
– Как почивалось барышне? – бойко спросила одна, поменьше ростом и похудей, сразу заметив, что Параша проснулась.
– А вы кто? – выбираясь из-под перины, спросила Параша, разглядывая нежданных гостий, которые вместе с тем были и хозяйками. Одеты обе девочки были одинаково – в платочки и какие-то бесформенные линялые понявки, вовсе не похожие ни на красивые сарафаны крестьянок, ни на строгое платье монахинь. Та, что поменьше, оказалась косенькая, а которая покрупней – ярко-рыжая, с усыпанным веснушками личиком. Параша тут же смекнула, что из-за этого их, верно, и пристроили в обитель.
– Послушницы здешние, – пояснила косенькая то, что и так было ясно. – Я – Марфуша, а она вот – Надёжа. Наша келейка от тебя справа.
– А еще есть тут девочки вроде нас?
– Нету, мы только.
– Так хорошо вам тогда, хоть друг с дружкой дружите.
– Помилуй Пресвятая Богородица, барышня, – степенно вмешалась рыженькая Надёжа. – Разве мы подруги? Что ты говоришь эдакое?
– А что я такого сказала? – обомлела Параша.
– Худое сказала, – ответила Надёжа строго. Марфуша согласно кивнула.
– Не говорила я ничего худого! – Параша возмутилась. – Живете вместе, так? Да еще сама ты говоришь, остальные тут взрослые… Если такие вы злонравные да нелюдимые девки, что живете вместе, а сдружиться не можете, так то вам худо, а не мне!
Девочки прыснули.
– Не понимаешь ты, верно, – улыбнулась Надёжа. – Ты вить мирская, да и в обители, сказывают, ни разу не живала. Мы не подружки, а сестры. Другое это дело. Дружба – мирское. Нам тут нельзя ни к кому сердцем-то прилепляться, а любить надобно всех. Что молодых, что старых, одинаково. Поняла теперь?
– Поняла, – Параша смешалась.
– Давай быстрей, мы тебе одеться-то поможем! – затараторила Марфуша. – Обитель покажем, чего время-то терять.
Через десять минут все три уже вышли на крыльцо. Солнечный погожий день сверкал в цветах роз, отяжеливших ветви кустов. Кусты ровными рядами окружали беленное известкою длинное строение и ведущие к нему гравиевые дорожки. Кое-где между розами и липами виднелись деревянные скамьи. Строение лепилось к гладкой высоченной стене из камня, тоже беленой, по которой шла крытая тесом галерея.
– Айда наверх! Оттудова все как на ладошке! – Надёжа на ходу протянула Параше нерумяную просфору. – На тебе, жаль на еду-то время тратить, да и трапезничать скоро.
На стену вели каменные ступеньки, очень крутые и узкие. Свежий лесной ветер ухватился за непривычно распущенные волосы Параши и начал швырять их ей в лицо, мешая смотреть. Лес, наполнивший его запахами, стоял не близко и не далеко, за полями. Впрочем, ни лес, ни поля, что открылись по одну сторону стены, не слишком увлекли Парашу. Не в пример интересней был вид, открывавшийся не наружу, а внутрь.
Огромный собор, поставленный посередь, делил обитель на три части. Границами их были мощеные дороги, ведущие к собору от ворот. Две дороги, обсаженные по своим сторонам деревьями, подводили к каменным крыльцам собора. Каждое крыльцо было широким и высоким, ступеней в двенадцать, и открытой площадкою опоясывало храм. Никогда не видала Параша такого большого храма, да чтобы еще парадные входы в него были не с земли, а как бы с балкона. Куда подводила третья дорога, покуда было не видно.
– Спальные покои тут, – Марфуша указала рукой на длинное здание, из которого они вышли. Таких же было несколько, с цветами и клумбами вокруг. – А рядом службы, вишь, поварня, что с колодцем рядышком, баня там же, да склады, да амбары, да мастерская…
Другая часть оказалась отведенной под плодовые деревья и огороды: там и сям, на капустных грядках и под яблонями мелькали черные одеяния женщин с корзинами, тяпками, ведрами…
В третьей части небольшая церковь (в Сабурове она показалась бы большой!) высовывалась из-за собора.
– А там чего?
– Кладбище.
Силясь разглядеть получше, Параша ушиблась ногой обо что-то железное. Это оказался непонятный раструб, сквозь наклонную щель которого зеленела трава под наружней стеной.
– Эк ногу зашибла! Зачем такая дыра?
– Кипящую смолу лить. Обитель-то когда еще строили. Против многих врагов инокини оборону держали – и татары шли, и поляки…
– Так это когда было? Сейчас-то время мирное, можно и заделать дыры-то.
– А Пугачевщина разве давно была? – Надёжа вздохнула. – Досюда злодеи-то не доходили, а все-таки. Время всегда одно, голубушка-барышня.
– Вот оне где! Уж ищут, ищут, прости Господи, а оне на стену залезли! – Параша чуть не прыснула, так забавно было смотреть, как вчерашняя послушница, поднимаясь по лесенке вдоль стены, словно растет на глазах. Сперва в ногах у девочек появилась ее рассерженная голова, затем к голове приросли плечи, стан. – Матушка-игуменья за ней послала, а она с девчонками балуется! Волоса-то, волоса когда ж теперь прибирать? Скажет матушка, растрёпка приехала, прогневается!
Параша почувствовала, как отливает от лица кровь. Вот оно, началось! Гром грянул как раз тогда, когда она вовсе забыла о тучах.
– Не бранись, матушка-сестрица Меланья, напугала барышню-то.
– И то верно, да не дрожи так, деточка, – приговаривала женщина, подталкивая Парашу. – Даст Бог, не прогневается матушка.
Дороги в покои княгини Параша не запомнила, так подгибались колени и темнело в глазах. Похоже, что было недалеко. Параша не успела оглядеться, как оказалась в просторной комнате с затененными белой кисеей окнами.
– Погоди здесь. – Выпустив наконец Парашу из цепких маленьких рук, послушница Мелания выскользнула из покоев.
В комнате никого не было, но из-за темных портьер, закрывающих вход в смежную с нею другую, доносились два голоса: один глубокий, звучный, но вместе с тем гибкий, привыкший лишь повелевать, другой – рассыпчатый и мелкий, словно слова стучали сухим горохом в деревянную миску. Сквозь шум в ушах Параша кое-как расслышала, что голоса обсуждают, где лучше сено – за поймой или перед ближней рощей.
Девочка осмелилась оглядеться. Покои матери Евдоксии были красивы, но строги. В дальнем углу высилась страшная кровать с резными черными столбиками, державшими бархатный темно-коричневый полог. Икон было, понятное дело, много, но они показались Параше какими-то необычными, похожими скорей на господские портреты, что висели в Сабуровском дому, в зале и в кабинете. Неужто художник с драным локтем писал их, пристроившись со своим ящиком прямо напротив Иисуса или Девы Марии, а Дева Мария по три часа кряду сидела в неподвижной позе и скучала, как Нелли минувшей весной?
– Ты бумагу-то сейчас и перебели. – Что-то стукнуло и зашуршало. Высокая и дородная, вся в черном, княгиня выплыла навстречу Параше. Лицо ее было красиво даже и в преклонные лета: белое и румяное без белил и румян, с живыми черными глазами, маленьким округлым подбородком и тонким, с трепетными ноздрями носом. – Так вот она, дочь моей крестницы. Нет, дитя, не целуй мне руки, я хочу без церемоний обнять тебя. Дай посмотреть, похожа ли?
Под пытливым взглядом этих черных веселых глаз Параше больше всего хотелось зажмуриться.
– Что Лиза? Держится ли она? – спрашивала между тем княгиня, вертя Парашу за плечи.
– Богу молится, – прошептала Параша, надеясь, что удачный ответ умаслит игуменью.
– Не лги мне, дитя, – княгиня нахмурилась. – У Лизы Бог в сердце, но не в голове. Не думаю, чтоб горе ее изменило. Боюсь, и ты воспитана не как надобно. Но о том мы поговорим еще с тобой, а теперь ответь. Как могло получиться, что тебя пустили в дорогу с одним кучером, без единой женской прислуги? Или это мода теперь самое себя обслуживать в дороге? Родители твои, я чаю, не отстали от негодника Жан-Жака?
Ответ был заготовлен заранее, поэтому Параша приободрилась.
– Со мною были две дворовые девчонки, матушка. Только заболели обе вчера, как ночевали в селе.
– Заболели? – прохладная белая рука игуменьи легла Параше на лоб. – Чем?
– Животом. Хозяйка грибов в сметане пожарила, поели да и занемогли. Очень уж маялись, а я побоялась оставаться, что беспокойство выйдет – долго-де еду. На обратной дороге человек их заберет да домой отвезет.
– Дети и есть дети, нет бы взрослую женщину приставить. – Княгиня вздохнула укоризненно, но тут же встревожилась вновь. – А ты тех грибов совсем не ела, Елена?
– А я… Я, матушка, грибов не люблю, вовсе не ем, никаких.
Княгиня засмеялась приятным негромким смехом и неожиданно крепко прижала Парашу к груди.
– Теперь вижу, ты и впрямь похожа на мою Лизаньку, а я уж понять не могла, чего сердце молчит. Елена, дорогое дитя!
Глава XV
В отличие от Параши Катя, также в жизни не покидавшая Сабурова, не была слишком изумлена городом Дроздовом, представшим перед путешественниками на исходе следующего дня. (Был он между тем вдвое больше города Беловехи, через который проехала Параша.) С недоумением призналась она Нелли, что переживает странное чувство, будто все то новое, что открывается ее глазам, как бы не слишком ново.
– Порой мне чудится, будто много таких мест я перевидала с младенческих лет. Словно менялись они перед глазами куда раньше, чем я научилась понимать, что такое перемена. Я даже вижу себя, маленькую, подвешенную в большом платке за спиной у цыганки.
– Маленькая была ты в Сабурове, и мать твоя уж наверное не цыганка, – ответила Нелли, спешиваясь у коновязи. – Кстати о цыганах. Едва ли кто-то еще нас накормит, придется обедать нынче в этом трактире. Не скажу, чтоб мне это было по душе.
– А куда денешься? – спрыгнув следом, Катя любовно похлопала Роха по шее, а затем уже захлопотала с поводьями. – Все ж таки городище кругом. Вот в лесных харчевнях, сказывают, и впрямь страшно ночевать.
Распахнутые двери низкой постройки зияли, как черный беззубый рот. Нелли глубоко вдохнула и смело шагнула в темноту.
Сквозь маленькие оконца, не стекленные, а затянутые какой-то промасленной дрянью, едва ли можно было разглядеть что-то, кроме нескольких грубых столов и скамей, поэтому поглубже, в углу, горела сальная свеча. Угол был отделен от зала дощатой перегородкою, высотой по пояс человеку, что возился за нею спиной к входу, переставляя на полках посуду. Другая свеча стояла на столе между единственными в этот дневной час посетителями – двумя молодыми дворянами.
Небрежной походкой ступая по утоптанному земляному полу, Нелли приблизилась к ближнему от дверей столу и уселась на скамью. Надо думать, положено ждать, покуда прислуга подойдет и спросит, чего угодно откушать.
Катя, замешкавшаяся у лошадей, вошла за Нелли.
Сроду не доводилось Нелли сиживать за таким грязным столом. Казалось, бурую столешницу никогда не скоблили ножом, как делают это в деревенских домах.
– Лучше каждый раз ночевать в стогу или в лесу, чем в таких местах, – негромко сказала она Кате, с осанкою заправского лакея вставшей за ее спиной.
– В погожую ночь да летом – лучше. Ну как август студеный будет? – так же тихо отозвалась та.
– Здесь наверное клопы и блохи.
– Что подать молодому барину? – осведомился ражий детина с низким лбом, выбравшийся, наконец, из огородки. – Курники, крупеники, подовые нынче удались.
– Принеси курников, да человеку моему погодя еще щей, мне не надо. А главное – чаю.
– Чаю не подаем-с, – детина туповато глянул исподлобья. – Разве узвару или квасу.
– Ну ладно, принеси тогда квасу, светлого. – Нелли нахмурилась.
– Чай подают в заведении на площади, сударь, – оборотился к Нелли один из посетителей. – Там почище и заведена настоящая немецкая урна, которую наши острословы еще называют самоваром. Мне вспомнилося сейчас невольно, как сам я пострадал от местной дикости. Благоволите ли послушать?
Был молодой человек лет восемнадцати и глядел чрезвычайно непринужденно: без камзола, что валялся на лавке, в белой распахнутой сорочке и шитом розанами шелковом жилете, без парика, который успешно заменяли мягкие каштановые волоса, недлинные, но кучерявые, как руно. Румяное, курносое и добродушное лицо его располагало, хотя Нелли пришлось напомнить себе, что она – не дама нынче, следовательно, у молодого человека нету оснований спешно тянуться за верхним платьем.
– Охотно послушаю, сударь, – с улыбкой ответила она.
– Здешний дворянин Алексей Ивелин, – представился тот, подходя к Нелли.
– Роман Сабуров, еду из родительского имения.
– Дело было минувшей зимою. – Ивелин уселся напротив Нелли. – Как единственный наследник престарелой тетушки, что обитает в деревне безвылазно, решился я навестить родственницу. Само собою, клади набрал два возка, в деревне не добудешь ни чтения, ни помады с духами, ни мушек.
– Но о чем-то, однако ж, позабыли? – осведомилась Нелли.
– Ни об едином пустяке! Предусмотрел все, вот Филиппушка не даст соврать! – Ивелин кивнул на своего товарища, что сидел еще за прежним столом, на котором, кроме штофа и посуды, Нелли заметила стаканчик и разбросанные кубики костей. Тот белозубо улыбнулся из темноты: на вид он был годами пятью старше Ивелина. – В том числе запасся и чаем, отменным и дорогим, не сидеть же на сбитнях. Тетушка, зная мои свычаи, велела приказывать повару Сидорке готовить, что мне надобно. «Сидорка лучший кухарь в округе, ты, – говорит, – только скажи ему, голубчик, уж он расстарается лучше не надо». Достаю осьмушку чаю, свари, мол, и подай, как ворочусь из лесу, лес вокруг знатный. Намерзся, ну, думаю, хорошо сейчас напьюсь горяченького! Тем боле, сливки у тетушки на диво. Не успел салфетку взять, несет Сидорка на подносе серебряную миску с каким-то супом. Из-под крышки пар валит и дух луковый. Что за дела, любезной, я чай велел подать! Рассердился, понятно. Чай готов, барин, извольте кушать. Да миску-то и ставит передо мной. А уж как крышку снял, то-то я обомлел, не знаю, смеяться ли, плакать ли. Вообразите, сударь, миска до краев полна чаю, а в нем – петрушка настругана, морковь, лук репчатой. Увидал Сидорка мою физиогномию, повалился в ноги, да как запричитает: прости, батюшка, чуяло сердце-вещун, что перцу надо было больше класть! Мы вить не городские, сроду чаю проклятого не варили!
– Сочиняете, сударь, ей-же-ей, сочиняете! – воскликнула Нелли, отирая слезы. Давно, с последней встречи с Орестом, она так не смеялась.
– Я не сочиняю, а вот один приятель мой сочинитель из столицы клялся сложить о моем курьезе изрядную поэму, – Ивелин ненадолго нахмурился. – Уж не знаю, может, теперь и забудет, коли напомнить некому. Вы бы, сударь, перебирались за наш стол. Не почтите за обиду, что как недорослю могу я предложить Вам не водку, но только компанию.
– Если персона моя приятна также и Вашему товарищу, – отвечала Нелли, косясь при этом, не несут ли наконец обещанную снедь.
– Безусловно приятна, – Ивелин бросил приятелю укоризненный взгляд. – Вам и не представить, сколь отрадны новые лица в однообразии здешней жизни!
– L'uniformite naquit un jour d'ennui. Однообразие родилося в тоскливый день. Филипп де Роскоф, – молодой человек поднялся и самым учтивым образом раскланялся. – Не обессудьте, что не назвался сразу, но мне новые лица представляются чем-то вроде сновидений, и стряхнуть странную дремоту души удается не враз.
Нелли поняла между тем, что второй собеседник не старше в действительности Ивелина, просто черты его удлиненного лица несли энергическую решительность человека, уже перенесшего в жизни немалые испытания. Темно-русые волоса его были собраны лентою в самый простой конский хвост, а скромный оливковый костюм украшал лишь узкий серебряный галун, однако француз, а это был француз, производил изящное впечатление. Впрочем, Нелли сто раз слышала от мадамы Рампон, что только так оно и должно быть с настоящими французами – в какие отрепья их ни наряди.
– Отчего же, сударь, Вы томитесь сим однообразием, вместо того чтобы разнообразить свои дни? – спросила она, пересаживаясь.
– Ефимка, плут, долго еще ты станешь морить нашего гостя голодом! – крикнул между тем Ивелин в темную глубину трактира. – Сей миг подавай, иначе намнем тебе бока!
– По разным причинам, – с белозубою улыбкою отвечал Роскоф. По русски изъяснялся он бегло и свободно, разве только слова звучали как-то слишком коротко, а буквы все произносились будто писаные, не завися друг от дружки. – Алексис сослан за шалости под родительское крыло еще в начале лета, я же нашалить не успел, но родителей своих боле не увижу.
– Они умерли? – тихо спросила Нелли, не обратив внимания на оловянную тарелку с пирогом, словно чудом возникшую перед ней сразу после оклика Ивелина.
– Благодарение Богу, они живы и здоровы. – Роскоф улыбнулся вновь. – Не гадайте, сударь, могу опровергнуть все предположения разом. Я никаким дурным поступком не отвратил от себя их любящих сердец, меня никто не оклеветывал, и я не преступал законов. И тем не менее увидеть милых родителей мне не суждено. Быть может, я расскажу Вам о том позже, Ваше лицо внушает расположение. Не угодно ли Вам неделю-другую погостить у меня и скрасить тем однообразие, уже упомянутое Алексисом?
– Я был бы душевно рад, сударь, но должен спешить, – отвечала Нелли, с опаской надкусывая пирог. – Садись да ешь, Платон, там, где нету даже вилки, легко справиться самому.
– И то верно, голубчик-барин, – Катя приняла глиняную миску с дымящимся супом. – Овса лошадям задай, чучело гороховое.
– А право, превосходная мысль, – радостно воскликнул Ивелин. – Неужто правда Вы так торопитесь? Будь Вы годом-другим старше, я б решил, что спешите в полк. Но оно, пожалуй, рановато. Или бежите от кого?
– Скорей догоняю. – Курник оказался вкусен. Нелли, поморщившись, отпила кислого квасу из сомнительного стакана. Она не ощущала никакого стеснения с Ивелиным: он напоминал Орестовых развеселых приятелей, но пристальный взгляд Роскофа ее несколько смущал.
– Так мне и показалось, – Роскоф потянулся было за штофом, но задержал на нем руку, не наполнив стакана. Нелли заметила на руке его каменный перстень с гербовой печаткою. – Я вить не напрасно Вас приглашаю, сударь. Не по душе мне Ваша осанка.
– Что? – Нелли поперхнулась квасом и раскашлялась. Ивелин, смеясь, по-свойски стукнул ее между лопаток ладонью.
– Не угодно ли пофехтовать со мною немного? – Роскоф кивнул на Орестову шпагу, которую Нелли все-таки носила, хоть и благоразумно не собиралась вначале.
– Как, здесь? – Вопрос вышел самый дурацкий, но Нелли действительно растерялась.
– Можно выйти на двор, – ответил Роскоф как-то даже слишком обязательно. – Здесь, конечно, можно споткнуться о скамью. С другой стороны, судьба не всякий раз посылает нам для защиты нашей жизни гладкие учебные залы. Едва ли я ошибусь даже, сказав, что судьба довольно редко так поступает.
С этими словами Роскоф скинул свой оливковый камзол.
Нелли нехотя последовала его примеру. Хорошо еще, что кое-чему она от Ореста научилась. Вот был бы конфуз иначе – нефехтующий дворянин, такое и впрямь подозрительно.
Кабатчик, Катя и Ивелин расступились по углам зрителями, без которых Нелли охотно бы обошлась. Роскоф отсалютовал, Нелли ответила.
– Плохо, очень плохо.
Нелли ощутила боль в пальцах. Шпага валялась на полу, шагах в пяти.
– Шпагу надобно держать как птицу – чуть сильнее сожмешь, убьешь, чуть слабее – улетит. Так говаривал мой старик учитель. Хотя поговорка не совсем верна. Вы лишились ее как раз потому, что сжимали слишком сильно.
– Не угодно ли попробовать еще? – раздосадованная Нелли приняла шпагу из Катиных рук.
– Охотно, – Роскоф боле не улыбался.
Вторая попытка отличилась от первой только тем, что Нелли успела уловить стремительное движение мелькнувшей в воздухе руки Роскофа. Неллина шпага на сей раз отлетела далеко в угол. Катя вновь ринулась за нею.
– Решайтесь сами, сударь. Если Вы мирный путешественник, отнюдь не враждующий с кем-либо и не охочий до ссор – поспешайте себе дале.
– Басурмашка-то прав, – жарко шепнула Катя, подавая шпагу. – Останемся!
Готовая провалиться от стыда сквозь утоптанный пол грязного трактира, Нелли опустила шпагу в ножны.