Елена Чудинова
Ларец
Глава LXVII
– Вот так штука, – Роскоф, казалось, не верил собственным глазам. – Чтоб я эдак упал неловко…
– Скорей в дом! Надобно перевязать!
– Кто напал? Венедиктов? Где они? – Катя метнулась за своей шпагой. Ни следа недавней хвори не было в ее лице.
– Нам не сыскать где, – сердито отрубила Параша, не отступая ни на шаг от Роскофа, не без труда усевшегося в угол деревянного дивана. – Уже далеко. А главное не достать, когда и рядышком был.
– Что ты мелешь несуразное? – Катя накинула на дверь засов.
– Ты вправду не помнишь ничего? – Параша обернулась к Роскофу. – Давай-ко, барин, рубаху вытащим…
– Ну вот еще, молодому мужчине раздеваться при юных девицах, – недовольно возразил Роскоф.
– Чего я должна помнить? – почти одновременно с ним откликнулась Катя.
– Не валяй дурака-то, – Параша потянула за подол. – Сам не перевяжешь!
– Может, ты и права, не перевяжу, пожалуй. Но вить экая глупость! В жизни царапины не получил от кого другого, но чтоб сам себя…
– Сам, как же, – Параша укоризненно нахмурилась на Катю. – Помнишь, лихоманило тебя?
– Ну, вроде знобило немножко. Так что с того, сейчас прошло, – присев перед седельною сумкой, Катя извлекла корпию и нагнулась за бинтом.
– Потом скажу, некогда!
Лезвие прошло неглубоко, однако весь низ рубахи и пояс штанов пропитались кровью.
– Рана пустяшная, – нагибая голову, произнес Роскоф.
– Пустяшная-то пустяшная, – Параша наморщила курносый нос. – Давай, Катька, сюда клади…
Катя пристроила на разрез изрядный ком лохматой корпии.
– Теперь с того конца перехвати.
Вскоре торс молодого француза спеленала уже тугая повязка.
– Одежу бы переменить.
– Погоди, – перебила Катю недовольная по-прежнему Параша. – Лучше не шевелить его лишнего. Ты уж, барин-голубчик, лежи пока.
– Да не тревожься так, славная девочка, – Роскоф улыбнулся, и губы его показались бледны. – Я полежу с полчаса, и кровь уймется. Быть может, даже подремлю, я немного ослаб.
Веки его смежились.
Параша кивком головы указала Кате на дверь, и девочки вышли, ступая на цыпочках, в соседнюю комнату.
– Теперь говори, чего случилось-то? – громким шепотом спросила Катя.
– Час теперь перед сумерками, самое худое время. Неужто ты вправду думаешь, он сам себя проколол? Венедиктов окаянный порчу по ветру пустил, вот чего.
– Ты ж сама говорила, по ветру порча незнамо в кого летит. Как он в Филиппа-то Антоныча угодил?
– А через тебя щупал.
– Через меня?! – Катя вскрикнула было, но тут же осеклась. – Как это через меня щупал, ты чего?
– Нас он в лицо не видал, а тебя – видал. Как бы запах твой знает. Тебе вреда он причинить не может, твоей вещи у него нету. А через тебя может, тому, кто рядом. Вот он и решил небось, рядом кто из помощников барышниных. Вот и бухнул наобум, да попал.
– Эх ты… – Катя закусила губу. – Неужто правда?
– Правда-правда, посуди сама: щупать пустился, как только батюшка ушел. Святая сила ему мешала.
– Ну и слабосильный же он чертишко, – пряча смущение, усмехнулась Катя. – Барин-то, слава Богу, не шибко сильно повредился-то!
– Не сильно-то не сильно, – Параша потупилась.
– Чего тебе не по нраву, говори! – Катя в волнении ухватила подругу за рукав.
– Погоди, щас погляжу тихонько… – Параша вышла. Канула минута, затем другая, и Катя, в нетерпении высунувшись из-за двери, увидела подругу, неподвижно стоящую, наклонясь, над диваном. Заметя Катю, она тихонько поманила ее рукой.
Роскоф, казалось, спал.
– Видишь?
В слабом свете раннего вечера было видно, что повязка пропиталась насквозь.
– Руда не унимается.
Корпия вся вышла, и девочки разорвали найденные в доме полотенца. Вскоре промокли и они.
– Эдак вить можно и не проснуться, – сквозь зубы проговорила Катя, вглядываясь в безмятежное лицо француза.
– Господи, да где же батюшка?! – простонала Параша. – Может, при нем уймется, не простое это кровотеченье, чую, не простое! Не бывает так, чтоб из такого места так лило, не бывает, да и все!
Даже в полусвете вечера было видно, как под глазами молодого человека ложатся темные круги.
– Парашка, умрет, как пить дать, истечет!!
– Ты погоди… – Параша, казалось, колебалась. – Не простой вить порез, наговоренный, ой, вдруг не смогу?
– Да хоть попытайся! Чего терять-то!
– Есть чего терять, – лицо Параши странно повзрослело. – Не управлюсь, так ён меня вить схватит. Только не на недолго, как тебя, за самую за селезенку. Мне уж тогда его не стряхнуть.
Под Роскофом, вокруг груды черных полотенец, ширилось пятно. Капли с жутковатым стуком падали на дощатый пол.
– Страшно, касатка?
– Еще как страшно… – Параша глубоко, горько вздохнула, некоторое время понаблюдала за извивающейся по полу струйкой, а затем взглянула на Катю. Голубые глаза ее казались в темноте серыми, и взгляд их был спокоен.
– Ты вот чего, Катерина. Первое – свечу зажги, лунеет совсем. Второе – выйди, да двери-то я за тобой запру. Ты железяку-то его возьми, принеси во двор воды колодезной, да трижды с «Богородице Дево» облей ее из ведра, чтоб ни капли руды на лезвии не осталось. А после уж походи с ней по двору, в ножны не клади, да следи, чтоб кто не помешал мне, покуда сама не позову. Уразумела?
– Не тревожься, касатка, все сделаю!
Через минуту Катя внесла уже пляшущий на фитиле сального огарка огонек, подхватила одной рукою шпагу Роскофа, а другой свой плащ и стукнула дверью. Параша накинула засов.
– Медлить нельзя, а пугаться поздно.
Параша тщательно вымыла под медным рукомойником запачканные кровью руки, отерла насухо, а затем подошла к спящему. Присевши на край дивана, но так, чтобы не замочить ни подола, ни башмаков, девочка подняла левую руку раненого и взялась за нее, с силой переплетя его пальцы со своими. То же самое проделала она и с правою рукой. Теперь ладони их были прижаты, а пальцы переплетены.
– Течет река, красны берега, красна вода, плывет по реке беда, – Параша говорила быстрым и громким шепотом. – Плотину творю, слова говорю, слова секретные, из сундука заветного. Плотиной река затворися, от слова кровь-руда остановися! По жилам теки, из тела не моги! Душа в теле оставайся, кровь-руда затворяйся!
Огонь свечи запрыгал, заметались тени на потолке. На лбу девочки проступила испарина. Каждое слово казалось тяжелым, словно язык ворочал пудовую тяжесть.
– Плывет плотва по воде, а душа в кровь-руде, – продолжала шептать Параша. – Плотва не на берег, кровь не из раны! Рыба без воды не скачи, душа без тела не трепещи! Рыба плыви, тело живи!
Все тяжелей делался язык и словно бы не хотел слушаться. Параша вспомнила вдруг, как допила маленькой что-то темное и очень-очень сладкое, оставшееся на господском столе в серебряном стаканчике. Годов пять было тогда ей, не боле, и уж как она напугалась, обнаружив, что язык заплетается, не выговаривая верно самые простые слова. Что-то похожее происходило с девочкой и сейчас. Вот только позволить языку плохо выговаривать слова было нельзя, никак нельзя на сей раз.
Ветер жалостно завывал в трубе. Огонь свечи сделался слабее. Тени на потолке сгустились в подобье огромной черной руки, начавшей сжиматься в горсть. Казалось, рука искала, кого ухватить. Параша со всех сил сжала пальцами пальцы Роскофа, втиснула свои ладони в его.
– Зверь мимо капкана, кровь-руда мимо раны! Зарастай земля травой, рана плотью живой! Слово по секрету, а в доме двери нету! Злой ворон на коньке сидит, поживу себе глядит! Чернокрылый прочь, убирайся в ночь! Светлый день настает, исцеленье несет! Будь по моему слову, замок запечатан.
Параша выскользнула пальцами из рук Роскофа. Те бессильно упали. Отерев рукою лоб, девочка наклонилась над раной, приложила к ней сухой краешек полотенца. Полотно покраснело чуть-чуть, но не намокло.
– Неужто поклу…полу…чись..лось? – Язык опьянел, но теперь Параша уже не боялась.
Рука на потолке раздробилась. Огонь свечки горел ровно, ровным было дыхание Роскофа.
Пошатываясь, Параша добрела до дверей.
Отец Модест и Катя дожидались у крыльца.
– Ты в порядке, дитя? – На священнике не было лица: обхвативши девочку обеими руками, он словно разыскивал телесных повреждений.
– Я… да, – Параша кивнула на Роскофа. – И он… он тоже.
– Понимаешь ты хоть, чем сие для тебя могло обернуться? – Отец Модест щупал пульс спящего. Взгляд его скользил по разбросанной вокруг окровавленной ветоши.
– Так вить не оставлять же было истекать.
– Твоя правда. Ну и супротивник же нам достался, дочери мои любезныя, – священник горько усмехнулся.
– Как-то мы барышню вызволим, отче? – задумчиво произнесла Катя.
– Будет трудно, маленькая цыганка, будет очень трудно. Но едва Филипп Антонович подымется, нам надлежит к этому приступать. Я уж заказал нумер в городской гостинице, там-то и станем ждать гостей.
– Отче, а кто ж сумеет их выследить?
– Найдутся такие люди. Они нам помогут.
Параша же молчала, опустившись на лавку. Она знала теперь, что долго будет сниться ей теневая рука, сжимающая ее в бесплотную горсть, леденя ужасом душу.
Глава LXVIII
От невеселых раздумий отвлекла Нелли игра на клавирах, доносившаяся с нижнего этажа из залы. Кто-то подбирал веселую песню с энергическим припевом. Затем вступил женский голос, сперва поигравши руладами, а затем дополняя мотив словами.
– Я была молода,
Хороша хоть куда,
Бегал всяк за моею рукой!
Я смеялась в ответ,
Вместо «да» или «нет»
Отвечала я песней такой:
– Ступай, ступай, ступай!
Другую выбирай!
Не здесь ее ищи!
Ко мне не приставай!
Второй куплет застал Нелли уже на лестнице. Кто б там ни пел, а все лучше, чем ненарушимое безмолвие испуганных прислужниц и тоскливое безделье в роскошных комнатах без единой книги. Венедиктов не появлялся уже с неделю, и Нелли была б рада видеть даже его. Опасения, что друзья так и не разыщут ее, подтачивали душу, словно древоточец дом. Ах, безделье, навоз для цветов ядовитых!
– Я носила венец
Из разбитых сердец,
Что мне слезы мужские – вода!
Не придет, представлялось, веселью конец,
И все громче я пела тогда:
– Ступай, ступай, ступай!
Другую выбирай!
Не здесь ее ищи!
Ко мне не приставай!
Голос показался Нелли смутно знакомым. Она б уже наверное узнала его обладательницу, когда б услышала простую речь вместо пенья.
– Но один, всех милей,
Мне сказал у дверей:
«Пожалеешь, что слишком горда!
Я повыщиплю перышки птичке моей,
Больше ты не споешь никогда:
– Ступай, ступай, ступай!
Другую выбирай!
Не здесь ее ищи!
Ко мне не приставай!»
Ах, конечно же! Мелковатый утукк в зеленой ливрее почтительно распахнул перед Нелли двери. В зале было светлей обыкновенного из-за того, что парк в узких окнах сиял нешуточным уже снежным покровом. Лидия Гамаюнова, в фиалкового цвета платьи и лиловатой куафюре, сидела к Нелли в профиль. На сей раз о скромности речи не шло: в сложном сооружении из лент и кружав на голове красовался, в тон всему наряду, голландский цветок тюльпан, прежде виденный Нелли только на картинках. Вживе он, впрочем, напоминал самую скромную речную кувшинку, только что другого цвету. Разве лепестки чуть больше вытянуты, а так такой же мясистый да гладкий.
Странное дело, Гамаюнова показалась Нелли моложе, чем в предыдущие встречи. Тогда ей представлялось года двадцать два, теперь же – не более осьмнадцати.
– Он шагнул за порог,
Злая речь, как клинок,
Грудь навеки пронзила мою,
Злая песня моя, как раскаялась я,
Больше я никогда не спою:
– Ступай, ступай, ступай!
Другую выбирай!
Не здесь ее ищи!
Ко мне не приставай!
Лидия стремительно развернулась от клавир на вертящемся табурете.
– Песню сию сложила великая английская королева, – пояснила она. – Но в ней она солгала. Ни о ком не довелось ей пожалеть настолько, чтоб перестать смеяться над мужчинами. Того ради она не вышла замуж. Тебе сего не понять, девочка-мальчик, ты еще слишком дитя. Да ты и не станешь разбивать сердца, когда подрастешь, для того у тебя слишком сериозны глаза.
– А у тебя они лживы, – ответила Нелли, подходя к окну. Шары и пирамидки изуродованных ножницами садовника дерев казались слепленными из снега ребятишками. – Куда небось лживей, чем песня у той королевы.
– Ложь украшает женщину, как вуаль, скрывающая черты лица. Правдивая женщина пресна, ибо лишена тайны. Истинная женщина должна лгать всем, и прежде всего – себе самой.
– К чему? – холодно спросила Нелли, подумав при этом, что Гамаюнову неплохо бы втянуть в обстоятельный разговор. Ну как и всплывет что-нибудь полезное.
– С младенческих лет занимали меня единственно жизненные описания великих женщин, – Лидия бросила косвенный взгляд в небольшое ставенчатое зеркало на стене. – Клеопатра растворяла в своем бокале драгоценнейшие перлы и выпивала богатое состояние в несколько глотков, потому что ничто не было слишком дорого для ее красоты. За ночь, проведенную с царицей Тамарой, мужчины платили жизнью, бросаясь утром в ревущий горный поток под ее замком. Императрица Феодора поднялась по ступеням трона из смрадной норы, под звериными клетками, где влачили жалкое существование ее родители, уборщики на ипподроме. Город Троя погиб из-за Елены. Женская красота повелевает миром, где властвуют мужчины. Ты не больно-то красива, девочка, чтобы понять, как закружилась в твои годы моя голова, когда начала я думать, в чем мне превзойти прежних красавиц.
– Ну и не надумала. Войны из-за тебя уж наверное не было. – Кто же подсказывал некогда Нелли, что разозленный враг легче раскрывается? Ну конечно, Роскоф, когда демонстрировал приемы, именуемые им «дразнилками», не опасные сами по себе, но выводящие противника из терпения.
Однако разозлить Лидию не удалось.
– Ошибаешься, девочка-мальчик, я нашла способ их обойти, – торжествующе улыбнулась она, но улыбка ее сменилась тут же гримасою боли. – Но великую тяготу пришлось мне испытать прежде. Сперва одно лишь угнетало меня. До четырнадцати годов девушка напоминает бутон, все великолепие которого невозможно покуда разглядеть. С шестнадцати до двадцати понемногу раскрывается розан, являя каждый год взорам новыя лепестки. После двадцати цветок уж раскрыт, но еще долго блистает красотою. Но справедливо ли, что самая дивная пора омрачена необходимостью выделить одного поклонника из многих соперничающих, перестать быть себе полной хозяйкою? К тому ж идут дети, а от детородства расширяется талия и портятся зубы, не говоря уж о том, сколько месяцев пропадает для балов, даже если затягивать корсет до позднего сроку. О, сколь многие великолепные партии я отвергла только из-за того, что не торопилась под венец!
Нелли и самой никогда не представлялась умною перспектива завести какого-то там мужа. Маменьке-то хорошо, она шла за папеньку, а поселиться жить у вовсе чужого человека, должно быть, обременительно. Однако и в рассуждениях Гамаюновой был изъян: зачем тогда вообще нужны поклонники, если неохота замуж? Пустые глупости. Но слушать надлежало внимательно, вить, невзирая на все хвастовство ложью, сейчас девушка говорила откровенно.
– А тебя, я чаю, удивляет моя откровенность, девочка-мальчик, – Лидия поправила тюльпан в волосах. – Но подумай сама, часто ли выпадает мне возможность хоть кому-нибудь излить душу? Люди слепы и тупы, разве они могут поверить в чародейства, на которые способен любезной Венедиктов? Ты же знаешь, что он великий кудесник, следовательно, ты поверишь мне. Кроме того, дела наши порою предосудительны во мнении света, и, если кто поверит мне, себе дороже: потом не оберешься хлопот. Ты же мне безопасна, ибо из сего дома тебе уж не выйти.
– Ты разумеешь, что твой Венедиктов меня убьет? – С вольготностью, позволяемой мужским нарядом, Нелли, усевшаяся в кресла, закинула одну ногу на другую. Перед дамами так, понятное дело, сидеть не благовоспитанно, но, во-первых, Нелли сама не мужчина, а во-вторых, с чего ей выказывать уважение этой глупой, самодовольной обманщице?
– Дерзкая девчонка, уж не сомневаешься ли ты, что ему сложно это сделать? – Щеки Гамаюновой вспыхнули. – Поверь, это ему проще, чем прихлопнуть комара.
Нелли легко было в подобное поверить, но странное дело, она отчего-то не боялась. Отчего-то просто не верилось ей, что она, Нелли Сабурова, может погибнуть.
– Ты сказывала, что отвергла великолепные партии, – напомнила она вместо ответа.
– О, тебе и не представить какие! – Воспоминания эти явственно больше занимали Лидию, чем судьба Нелли. – Родственники мои ревели белугою с досады. Мне шел уж двадцать один год, но никто не давал больше шестнадцати, когда получила я самое блестящее предложение руки и сердца. Во всем доводилось мне первенствовать: я играла на арфе, пела, превосходно ездила верхом, хоть то и было внове…
«Как это – внове ездить верхом?» – подумалось Нелли. В девичестве не пренебрегала сим даже Елизавета Федоровна, большая ревнительница скромности.
– Но единожды наступил день, который надолго суждено мне было запомнить. То был прием, на коем успех имела будущая княгиня Финистова, я запамятовала сейчас девичье ее имя. Больший успех, чем я, особливо в котильоне! Словно десяток змей обвил и начал жалить мое сердце. Тщательно выступая в фигурах танца, я исподтишка разглядывала мою соперницу в свете. Глаза ее казались темными, как мои, но не были ни выразительней, ни больше! Нету спору, платье ее цвета само, расшитое виноградовыми гирляндами, и хризолитовые украшения в куафюре личили ей, но и мой сине-голубой туалет с сапфировыми браслетами был хорош несказанно. Положительно, нога моя была меньше, а рисунок губ изысканнее! В чем же дело? Отчего молодой Финистов, что еще недавно волочился за мною, не спускал с нее того особого взгляда, когда мужские глаза словно горят изнутри теплым огнем? О, как опьяняет сей взгляд, дитя! Долго гадала я, прежде чем ужасное объяснение открылось мне, словно разверзнувшаяся бездна: гадкая Федосия была моложе!
«Федосия… Финистова…» – Нелли похолодела.
– Какое страшное унижение я испытала, вглядываясь после того бала в зеркала! – продолжала Гамаюнова. – Я оставалась красива, по-прежнему красива! Но щеки мои уж не так напоминали пушистые половинки румяного персика, около глаз наметилися легкие, словно паутина, морщинки. Все это легко выправлялось белилами и румянами, но ужас в том, что каким-то непостижимым образом когда скрывать нечего, это видно и через белилы! Ощущение юности, запах юности! Сколь велика власть женщины – и сколь кратка! На что нужны приемы изощреннейшего кокетства, на что нужно знание мужского сердца, когда кроме сердец у мужчин есть глаза! О, не все так просто! Какое-то время кокетство способно побеждать юность, но стрелки беспощадных часов прорезывают на лице все новые морщины – и самая великолепная из женщин должна отступить перед всего-навсего более молодыми! Если же в крови течет кокетство – оно живо до могилы! Тут не могла я не вспомнить молодящихся старух, над которыми так насмехалася прежде! Вот твое будущее, сказал мне насмешливой голос изнутри. Ты станешь зачернять седину и класть на лицо красок толщиною в палец! Хуже того, ты опоздала отступить с достоинством. Лучшие предложения уже позади. Выбирай – предпочесть ли скромный брак, прежде унизительный для твоей гордости, либо обречь себя на жалкую участь старой девы! Но ужели нету средства продлить молодость? Следующий год я прожила в кошмарном сне. Я купалась в ослином молоке и в меду, я часами гладила лицо аметистами, я умывалась льдом. Меры эти были действенны, но я понимала, что они не дадут мне укрыться от грядущей беды… И тут вспомнилась мне одна встреча, что состоялась на том же памятном балу.
– Там был Венедиктов!
– Да, он там был, – Лидия с торжеством рассмеялась. – Я обошла красавиц прошлого тем, что власть моя дольше! Много дольше! Мне вить шестьдесят лет, но кто догадается о том, стоит только менять страны своего пребывания! Давно не бывала я на родине, но для тех, кто помнит меня, я – внучка той Лидии, что они знали.
– И ты будешь жить долго, как он? – недоверчиво спросила Нелли.
– Нет, – Гамаюнова вздохнула, но без особого сожаления. – Не в его власти увеличить мой век. Но покуда я жива, я буду тешиться женскою честолюбивой игрою. Лучше того, взгляни на меня! В год встречи с любезным Венедиктовым красота моя начала увядать. Но за каждую службу он делает меня моложе на вид. Еще кто-нибудь вроде тебя – и мне опять станет шестнадцать! Когда ж я умру лет через десять-пятнадцать – все будут рыдать о гибели юной красавицы!
«Ежели ты не окажешься в гробу-то старухой», – подумала Нелли.
– Как его зовут? – спросила она вслух, сама для себя нежданно.
– Ты хочешь спросить, как его имя? – Гамаюнова презрительно прищурилась. – Глупая девчонка, разве у него может быть христианское имя? Он просто Венедиктов, вот и все.
– Каждому должно знать пределы своих дерзновений, – Венедиктов стоял в дверях. – Я и не дерзнул называться христианским именем, ибо это навлекло бы на меня гнев довольно могущественного существа, кое вы зовете ангелом-хранителем. В странах протестантских жить мне проще, там вить много пустых, сиречь библейских имен, за коими не стоит никакого защитника. Не могу передать тебе, Елена, как неудобно я ощущал бы себя, нарекшись по-вашему. Другое неудобство также есть. Трудно все время следить, чтоб людишки забывали, что знакомы, собственно, с безымянным. Но сие неудобство меньше, куда меньше.
– А кто ты на самом деле? – спросила Нелли.
– Скоро узнаешь, узнаешь скорей, чем можешь подумать. Пора вить наконец соединить твои камни с ларцом воедино.
– Ты… ты их украл?! – Нелли вскочила на ноги.
– Украла их ты, а я всего лишь воротил свою собственность. Так скажет тебе любой, исходя из принятых в обществе законов. Поднимемся. В твоих покоях, насколько я могу судить, уж подготовлен сюрприз.