Елена Чудинова
Ларец
– Но там, где твердь выжжена и бесплодна, тело смешивается с нею. А гончар черпает горстью чей-то глаз, чье-то сердце и бросает его, омочив водою, на свой беспощадный круг. Ваша земля остается за порогом дома, в коем припасы держат в деревянных кадушках и коробах из коры. А наша глина входит в дом, и глаза мертвых глядят на живых из стенок каждого кувшина, наши губы пьют из чужих уст… Смерть всюду и во всем…
Венедиктов поднес персты ко лбу: рука его шла медленно, словно неохотно повинуясь. Огонь свечи, верно, сделался тускл, поскольку лицо и руки Венедиктова окрасила темнота. Но было ли то лицо Венедиктова? Пожалуй что нет. Но вместе с тем не сделалось оно и лицом Хомутабала. Просто погрубело и расплылось, стало никаким и ничьим, словно лицо вылепленной из глины куклы.
Рука упала. Венедиктов не подымался с колен. Не шевелился.
Не сразу Нелли поняла, что глядит на глиняного болвана, облаченного в парик и наряд из желтого бархата.
Глаза ее столкнулись со взглядом Филиппа, и тот попытался ободряюще улыбнуться, хотя губы дрожали у него самого.
Некоторое время никто не нарушал безмолвия. Филипп принял у Нелли свечу, что стала теперь просто-напросто свечою.
– Он таким и останется? – шепотом произнесла наконец Нелли.
– Сей прах слишком стар, – отец Модест взял ее за руку: рука священника была успокоительно тепла. – Он скоро рассыплется вовсе, разве одежа и уцелеет. Рассыплется, станет пылью, но что нам до того? Поспешим прочь.
Дверь со скрипом растворилась. Музыка опять гремела менуветом в сверкающем зале.
Человек в шелковом домино присоединился к ним, едва лишь Роскоф, шедший последним, шагнул из двери на зеркальный паркет. Нелли отчего-то поняла, что сей брат Илларион.
Четверо гостей покинули балу незаметно, не привлекши внимания празднующих. Праздник же продолжался, и никто из ликующей толпы не мог бы даже помыслить, что все, оставшееся от хозяина этого великолепия, слуги соберут поутру щеткою в совок.
Разве что подивятся, откуда взялась на полу одежда.
Глава XLIV
– Как я только не растерзал Вас на месте, Филипп! – смеялся отец Модест. – Каким манером вспала Вам в голову такая глупая мысль?
– Сам не пойму, – смущенно отозвался Роскоф. – Как увидал Пафнутия Панкратова, так и порешил – прижать крысу как следует, мигом расскажет, где Венедиктов тень прячет. И как я только не сообразил, что он того всего скорее знать не знает? Не вем.
Карета сперва громыхала по мостовой, но вскоре пошла мягко: мощеные улицы кончились. Параша дремала под мерный ход в уголке кареты, Катя же, по обыкновению, скакала верхом.
Нелли не отрывалась от окошка: они покидали Москву, между тем она так и не успела разглядеть лица древней столицы. Что б задержаться еще на денек!
– Да ладно, конец – делу венец. Но кабы брат Илларион не соглядал, искать бы нам и искать, куда подевалась Нелли, покуда мы гонялись за судейским.
– Хоть бы храм Покрова поглядеть, – буркнула Нелли тихо.
– Да нечего его глядеть, Нелли, – отец Модест обмахнулся надушенным вербеною платком. Жара и впрямь тяготила. И то, июль настает. – Сие строенье тартарское.
– Разве тартары могли христианский храм строить? – поразилась Нелли. – Это вить запрещено.
– Строили сию храмину русские, слишком долго в тартарском рабстве протомившиеся. Набралися азиатчины, величье простоты позабыли. Там одних куполов не разбери поймешь сколько, один полосат, другой шишковат. Кабы такое из пряников с леденцами соорудить ребятишкам на радость – так оно и ладно. Но уж из камня… Нет, не русское то, не наше. Настоящий наш дух – один купол да белый камень резной. Впрочем, и теперь неплохо строят, с античными колоннами.
– А мне теперь не согласиться и не поспорить, коли сама не повидала, – сердилась Нелли.
– Еще повидаешь, друг мой. Но теперь мешкать нам нечего.
К раннему вечеру подъехали к станции. Дорога образовывала здесь развилку, верней сказать, от основного тракта ответвлялся рукав направо. Низкий сизый домишко, притаившийся за ивовым плетнем под кудрявыми купами кленов, казался жалок, однако ж был внутри просторней, чем с виду. Путешественникам досталось даже отдельное помещение.
– Вот и славно в последний вечер посидеть без стороннего люда, – отец Модест вошел со свечою, кою, чтоб не возиться с огнивом, затеплил в зале. Покуда, впрочем, было видно и без огня: летняя легкая тьма медлила сгущаться.
– Как то есть в последний? – не поняла Нелли, перерывая суму в поисках розового уксуса: может, хоть немного спасет от комаров, начавших зудеть в вечернем тумане. Руки хоть перчатки спасают, а лицо уже распухло.
– Вам дальше по тракту, а мне в сторону, – уронил отец Модест.
– Вы отъедете? Надолго ль? – Нелли все не понимала, а верней сказать, не хотела понимать. Ей словно бы казалось всегда, что отец Модест так и останется служить в Сабурове. Если б она вдумалась, то давно бы поняла: с какой ему стати? Дело только в том, что вдумываться не хотелось.
– Филипп доставит вас почти до самого дому, – вместо ответа сказал отец Модест. – Я же должен выехать поутру, мне пришло важное письмо.
– Письмо? Какое письмо? – Голос Нелли задрожал. – О чем?
– Все о том же, – отец Модест приблизился к девочке и ласково положил руку на ее волоса. Словно в первый раз видя, глядела Нелли на белоснежные седины, спорившие с румяным лицом о его годах. Взгляд угольно-черных глаз излучал тепло, а в уголках губ таилась улыбка. – Мне очень жаль, маленькая Нелли.
Дверь стукнула: насвистывая песенку о кукушке, вошел Роскоф.
– Жена смотрителя грозилась натопить белую баню, – весело провозгласил он. – Угодно ль Вашему Преподобию отмыться после черной работы?
– Филипп! – Нелли метнулась к нему. – Он уедет завтра, вовсе уедет! Насовсем!
– Я знаю, – Роскоф обнял Нелли за плечи, что позволял себе редко и строго, если был на ней мальчишеский наряд.
– Мне очень жаль, маленькая Нелли, – повторил отец Модест. – Но уж новые зубья дракона посеяны в землю. Надобно торопиться, покуда они не очень выросли. В горячих песках, где на вес золота глоток воды, я буду вспоминать тот пруд в Сабурове, что со львом на бережке. Ты же, когда станешь там гулять, знай, что я думаю о тебе.
– Не стану! Не стану я нигде гулять и знать мне нечего! – выкрикнула Нелли, высвободившись из-под руки Филиппа. Горячие слезы брызнули уже из глаз, она еле успела проскочить в дверь.
Ничего не разбирая перед собою, словно под дождем, Нелли пробежала сени и выскочила на двор. Обогнула конюшню, где, верно, возилась со скребницами Катька, зашибла ногу о долбленую колоду для водопоя домашней живности.
Ну и куда дальше бежать? Некуда убежать от мысли, что отец Модест покидает их навсегда.
Нелли уселась на серый плетень, до половины заросший огромными лопухами, белесыми в темноте. В небе висела первая звездочка, та, что Катька называет цыганской.
Все верно, и ничего другого ждать не приходилось, однако ж отчего душу раздирает такая обида?
Слезы все текли и текли.
Была нужна Неллина, как ее бишь, дактиломантия, был Венедиктов живой да пакостил на свободе, Нелли нужна была отцу Модесту. Дело сделано, так и с плеч долой. Теперь ему станут помогать вовсе другие люди, еще незнакомые. Обидно, как же невыносимо обидно!
– Ворочалась бы ты в избу, комарье-то лютует, – Параша подошла вовсе неслышно.
– Ну и пускай! – Нелли, только сейчас заметившая, что выскочила без перчаток, хлопнула по руке. Размазалось темное пятнышко.
– Думаешь, тебе одной кисло? – В голосе Параши прозвучала степенная деревенская строгость. – У всех тяжесть на душу легла, и у него тож. Брось дурью-то маяться, идем в избу.
– Позже, – ответила Нелли, всхлипнув.
Параша поняла ее без слов. Некоторое время девочки молчали – Нелли качаясь на неудобном плетне, гнувшемся под ее тяжестью, Параша – прислонясь к столбу. Наконец слезы пересохли.
В комнате появилась между тем и Катя, нахохлившаяся и сердитая. Филипп стоял у оконца, а отец Модест, сидя за столом, мял в руке свечные натеки.
– Ты, Нелли, я чаю, нагулялась, – поднимаясь при виде девочек, произнес он. – Жалко, я хотел было тебе предложить пройтись немного по дороге перед ужином.
– Пойдемте, – ответила Нелли безразлично. Щекам было щекотно от высохших соленых дорожек.
Темнота сгустилась наконец, комариный звон стих. Вовсю орали лягушки, изобличая близость открытой воды, и белели под сапогами мягкие пыльные колеи дороги.
– Знаешь, о чем я жалею сейчас, маленькая Нелли? – заговорил наконец отец Модест. – Обет мой запрещает иметь своих детей.
Нелли шла молча, изо всех сил удерживая рыдания. Она вить царская родня, надобно уметь расставаться достойно.
– Никогда я так о том не печалился, как познакомившись с тобою. Нет, не напрасно в нас одна кровь, и как я хотел бы, чтоб ты была моей дочерью. Хотя как знать, все к лучшему, – отец Модест широко улыбнулся. – Будь у меня родная дочь, могла б она оказаться вовсе не такой, как ты. Дети редко отражают родительские чаянья. Вот оказалась бы она трусихой да жеманницей либо вышивала бы на пяльцах дни напролет!
Нелли рассмеялась весело, хоть сквозь смех ее еще лезли всхлипывания.
– Что ни делается, все к лучшему, Нелли, – повторил отец Модест без улыбки. – Только иной раз трудно сразу сие понять.
Немного прошли они молча по дороге.
– Вы как поедете, отче? – спросила вдруг Нелли.
– Мне теперь не по тракту, – отец Модест пожал плечами. – Протрясусь дня два на обывательских повозках, а на первом же торге по пути куплю коня. Досадно, что лошадь моя пала тогда, ойрот говорил, наелась дурной травы.
– Что ни делается, все к лучшему, – печально улыбнулась Нелли. – Возьмите себе Нарда, отче.
– С чего тебе такое пришло в голову? – удивился отец Модест. – Это вить конь твоего брата.
– В том-то и дело. Я уж голову себе сломала, все пыталась выдумать, как бы на нем к родителям-то воротиться. Никак не складывается. Конь небось не ларец, в горнице его не спрячешь. Мы вить с Катькой из конюшни лошадей увели, уж после как вроде бы уехали. Все, конечно, на конокрадов думают. Катькина лошадь обычная была, ей после цыганы Роха подарили. А как это получится, коли увели Нардушку конокрады, а ворочусь на нем я? И без того много врак выходит. А кроме того, я так хочу.
– Будь по-твоему, Нелли, – не сразу ответил отец Модест. – Но уж и я отдарюсь, коли так. Когда не знаю, но однажды получишь ты подарок из дальних краев.
– Я страх как охоча до подарков, – Нелли сделалось теплей на душе. – Чуть спросить не забыла, вон, как Вы собрались-то быстро! Мог ли Венедиктов заране знать, что я к нему еду?
– Нет, не мог. – Отец Модест прислушался. – Вот вить что любопытно, народы вьетнамские почитают лягушачье кваканье не меньше красивым, нежели мы соловьиные трели.
– Уж будто? – Нелли прыснула.
– А прислушайся. С детских лет внушают нам, что пение соловья изысканно, а лягушачий крик смешон. Не принимай ничего готового, маленькая Нелли. Думай своей головою. Во всем, до той границы, где бедный наш разум отступает и начинается вера.
– Хорошо. Так отчего же Венедиктов мне приснился в самом начале, как только мы из Сабурова уехали? Такой, как взаправду, а вить я его еще не видала. И он во сне меня пугал-страшил как мог, верно, хотел, чтоб я воротилась.
– Не он. То лишь вела ты разговор со своим высшим чутьем, что от опасности пробудилось. Собственное тайное зрение нарисовало тебе Венедиктова. Не наделяй зло большим могуществом, чем оно имеет. Ну да уж довольно с тебя моих моралей. Вон Филипп идет, чаю, Прасковия заждалась нас вечерять.
Молодой француз шел им навстречу обыкновенною своей грациозной походкой фехтовальщика.
– Все из-за нас голодные сидят? – весело окликнул его отец Модест.
– По чести сказать, все сидят грустные, – ответил Филипп, поравнявшись. – Не будь себялюбива, Нелли.
– Да мы уж ворочаемся. – Нелли круто развернулась на низких каблуках и, опередив спутников шага на три, обернулась. – Вы вовсе никогда больше не появитесь в Сабурове, отче? Мы наверное больше не встретимся?
– Я не знаю, Нелли. Никто не может того знать.
Нелли показалось, что отец Модест с Роскофом обменялись каким-то особым взглядом. Или то было игрою ночных теней?
Как довлеет раннему июлю, рассвет наступил часа через четыре. Наливающийся розовыми отсветами небосвод был ясен, суля погожий день.
Отец Модест заседлывал Нарда. Кроме арчимаков вышел и небольшой мешок, в котором угадывались книги: его священник приторочил сзади седла.
Роскоф, Параша и Катя стояли у крыльца.
– Прощай, Нардушка! – Нелли обняла обеими руками конскую морду, прижалась щекою к гладкой шерсти. Конь скосил влажный агатовый глаз, словно все понимая.
Отец Модест уже благословлял Филиппа: тот показался Нелли необычно бледен и, сам не замечая, закусывал губу – капля крови текла по подбородку. Благословил он Парашу, затем, с сугубою улыбкой, Катю.
Нелли все не отходила от Нарда. Отец Модест обеими ладонями обнял ее за голову и поцеловал в волоса.
– Мне надобно торопиться, маленькая Нелли. Прощай!
– Прощайте!
– Доброй дороги, Ваше Преподобие!
– Филипп, Прасковия, Катерина – доброго пути и вам!
Отец Модест вскочил в седло. Ударили шенкеля, Нард стрелою сорвался с места. Очень скоро всадник и конь исчезли в розоватом утреннем тумане.
Глава XLV
Прощанье же с Роскофом вышло веселым. Случилось оно две седмицы спустя, когда лето перевалило зенит, а Сабурово приблизилось на полдня пути.
– Вознице я за неболтливость заплатил, да и кто поверит, что вез он двоих мальчиков да одну девочку, а привез троих девиц? Решат, что детина перепил браги, – веселился Филипп. В окнах кареты лиловел по обеи стороны высокий иван-чай, нелюбимый Нелли признак завершения зеленых святок. – А вот чтоб крестьяне твоего батюшки видали с вами чужого, так то вовсе ни к чему. Так что оставлю я вас, не доезжая до границы. А уж полутора месяцев не пройдет, как познакомимся мы наново.
– Как ты это сладишь? – поинтересовалась Нелли.
– Как мы повстречались с тобою, я собирался именье покупать, да не решил еще где. Теперь скажу поверенному, чтоб подыскивал в соседстве от родителей твоих. А уж соседи всегда дружатся.
– Подружишься ты с ними, как же, – проворчала Нелли. – Они знаешь, вольтерианцы какие. С ними разговаривать, сколько каши наесться надобно.
– Я буду есть очень много каши перед каждым визитом, – веселился Филипп. – Ладно, пора мне поворачивать.
Карета остановилась под развесистым дубом. Нелли с Парашей выскочили на землю, Катя принялась помогать Филиппу вьючить лошадь.
– Красивы дубы, – задирая голову под шатром кудрявой листвы, произнес Филипп. – Выберу, где их много, раз уж кедров тут не растет. Ты помнишь кедры алтайские, Нелли? Я не я буду, коли Прасковия не напоит нас еще баданом из тайного запасу.
– Может статься, что и напою, – хитро улыбнулась Параша.
– Слышь, Филипп Антоныч, правую заднюю в ближней же кузне перекуй, – деловито окликнула Катя.
– Непременно перекую, – Филипп по-прежнему оставался весел, безмятежно весел. – Прощай покуда, Нелли! Будь здорова, Прасковия!
– И тебе доброго здоровья, Филипп Антоныч.
– Катерина, покуда прощай!
Катя, подтягивавшая заднюю подпругу, ответила не сразу. Затем, взглянув чуть исподлобья на Роскофа карими своими глазами, вдруг, к изумлению Нелли и Параши, подбежала к молодому французу, обняла его, вскинув руки, за шею и трижды расцеловала в обе щеки.
– Будь благополучна, дружок, – Филипп, чуть смущенный, занес ногу в стремя. – До встречи! И гляди, негодяй, довезешь не покойно, сыщу тебя и сдеру семь шкур!
Последние слова относились уже к долговязому вознице, зевавшему на козлах.
– Зачем худое слово, будьте наипокойны, барин, – отозвался тот, крестя рот. – О Петровом посту старую барыню вез из Запрудья, больные кости в столицах лечить. Так и та не жаловалась, что растряс.
И снова конский топ смолк вдалеке. Вот и остались они втроем, как были.
– Из чего ты огорчилась, Катька? – спросила Нелли, утешая и себя в том числе. – Филипп же сказал, станет он бывать в Сабурове, уже с осени, коли не раньше.
Девочка не ответила, приноравливаясь вскочить на Роха.
– Погоди, – остановила подругу Нелли. – Чем два раз останавливать, тут и переоденемся. Вот нам и будуар на колесах.
Пришлось сгружать еще часть поклажи, однако ж решение Нелли было разумным. Ну как повстречается кто из соседей? Время самое разъезжее, час полудня.
– Чур я первая! – Нелли прыгнула на ступеньку. – Парашка, поможешь?
– Да уж не от нее ж помоги ждать, – Параша кивнула на Катю, ожидавшую своего череда на обочине, грызя стебель ромашки. – Вовсе от женской-то работы отбилась, каково будет перевыкать?
Однако ж от обращения с господским женским платьем отвыкла и Параша. Только вывалив все содержимое сундучка на сиденье, они разложили необходимое по порядку: сорочку, лифик, чулки, панталоны, юбки, легкую кисею – все, купленное в последнем по пути городе.
– Поковыляй теперь, как я ковыляла о прошлое лето, – злорадно бормотала Параша, затягивая ленты туфельки.
Параше решено было наряда на крестьянский не менять, чем таковым разжиться в дороге, проще сказать, что пожаловала-де княгиня. Из тех же мыслей мещанское платье должна была купить и Катя.
Покуда Параша возилась со всеми шнуровками, Нелли распустила косу. Волоса уж не кучерявились, как на Алтае, однако сделались из вовсе прямых волнисты, а под затылком ладонь все ж нащупывала единственную пружинящую прядь.
– Уф, готово дело!
Нелли вылезла на яркое солнце, бившее сквозь корявые ветви могучего дерева. Одно было легче: платье девичье, при всех его неудобствах, все ж не сравнить было с бальным нарядом взрослой дамы.
Возница ошарашенно таращился с козел. А и правда никто не поверит, подумала Нелли.
– Катька, теперь ты!
– Ну я так я.
– А сарафан твой где?
– Вот, – коротко ответила Катя, вытаскивая какой-то узел.
Только букеты составлять в эдаком-то виде, подумала Нелли, осторожно ступая по траве. Что ж, пройдет сколько-то времени, и сие занятие уж не покажется ей таким несуразным. Наряд вить тоже делает человека, понуждая его вести себя так, а не иначе.
– Скоро ты там?
– Да сейчас! – сердито ответила Параше Катя, но выйти медлила.
Нелли же торопиться не хотелось. Нетерпенье, мучившее ее три дни перед тем, ушло без следа. В душе затеплилось что-то, похожее на страх. Нелли не сумела бы сказать, что ее страшило – перемена ли жизни, опасения ли, благополучно дома или нет – как-никак целый год не имела она о родных никаких вестей. Просто ей хотелось, чтоб Катька возилась подольше.
Дверца стукнула. Катя вышла из кареты.
Нелли и Параша охнули одновременно.
– Медлила я с этим при батюшке да при Филиппе Антоныче, – сказала она ровным голосом. – Не их то дело, только до нас касается.
Юбка, затканная пестрыми цветами, волочилась за девочкой по земле. Черные кудри, схваченные повязкою желтого шелка, свободно падали на окутавшую плечи красную шаль. Из-под шали выглядывала расшитая стеклянными блестками жакетка черного бархата.
– Катька, да ты чего… – наконец выдохнула Нелли. – Дома ж все рехнутся от такого-то наряду!
– Не рехнутся, – ответила Катя, оправляя зеленый кушак.
– Да это ж все равно, чтоб я в Орестовом платьи воротилась!
– Может, и так, да только в Сабурове никто меня такой не увидит, – возразила Катя все так же ровно. – Не ворочусь я в Сабурово.
– А куда ж ты денешься?
– Помнишь цыгана, что Роха подарил? То вить отец мой был, барон цыганский.
– Отец?! Что ж ты ничего не рассказала нам? Разве такое честно?
– А для чего было рассказывать, покуда с Венедиктовым дело не слажено? – губы Кати дрогнули, но она глядела на подруг, не опуская глаз. – Даже не в том дело, что отец. Никогда душа моя не лежала к оседлой жизни, да терпела я, покуда кочевой не спознала. Вроде как зверь, что в клетке вырос. А теперь уж обратно в клетку не могу, в воду кинусь, руки на себя наложу. Надо мне к своим. В таборе я потом замуж выйду, нового барона цыганского рожу, отец сказывал, нашей крови мало цыганов осталось. Да и у старух мне по-настоящему колдовству учиться надобно, я всурьез еще неумеха.
– А что ж я дома скажу? – брякнула Нелли, понимая, что уж это и вовсе глупость.
– Да скажешь чего-нибудь, врать тебя не учить, – усмехнулась Катя.
– Мы всегда втроем были, с малолетства, – еле слышно сказала Параша. – Что ж ты теперь, нарушишь складень?
– Не нарушу, – Катя вскинула голову. – Как знать, чему еще в жизни случитрся. Надобно будет, первой встречной цыганке скажите, что нужна, и будь я проклята, если не откликнусь.
– Неужто тебе на Сабурово даже глянуть неохота? – схитрила Параша. – Пожила б немножко, все дом родной. Потом бы и шла к своим цыганам, через месяц либо два.
– Не дури меня, – Катя начинала сердиться: дыханье ее сделалось отрывистым, щеки залил румянец. – Охота мне в Сабурове побывать, куда как охота. Охота и проверить один пустяк, а то все в толк не возьму… Ну да незачем. Уходить так уходить, нечего и сердце рвать.
– Ладно, ступай, коли так. – Нелли огляделась по сторонам: вот здесь, стало быть, распадется их, как бишь отец Модест говорил, тернер: разлапистый дуб с могучим шатром, лесной молодняк, утопающий в лиловой дымке иван-чая по обеи стороны белой пыльной дороги.
– Не будет никакого складня, коли одна из нас своего пути не пройдет! – горячо воскликнула Катя. – Развалится все, карточным домиком развалится! Мы еще недоростки, а так Бог весть. Вся жизнь впереди. Не держите обиды на меня, подружки, и так тошнехонько на душе!
– Ступай с Богом, – Нелли, забывши о девичьем своем наряде, по-мальчишески протянула Кате руку, сильно сжала.
– Ступай, да помни, как обещалась, – Параша потянулась за Нелли и накрыла своей ладонью руки подруг.
Девочки молча глядели друг на дружку. Соединенные руки их были тверды и теплы. Наконец живое сплетенье расцепилось.
– Первой встречной цыганке! Хоть через двадцать годов! – Прикрепив к седлу небольшой мешок, Катя ловко вскочила на коня. Длинный подол нимало ей не помешал.
Нелли отвернулась. Не из того, чтобы скрыть слезы. Но довольно с нее наблюдать, как взметается облако пыли вслед друзьям, довольно слушать, как затихают вдалеке копыта. Эдак может показаться, что все, кого она любит, всю жизнь будут ее покидать. А это неправда, вовсе неправда! Она поплотнее затворила дверцу кареты, падая на сиденье. Ничего отсюда не слышно, ну и прекрасно.
Вскоре дверца открылась вновь: Параша заглядывала внутрь.
– Ускакала? – спросила Нелли сердито.
– Да.
– Ну так и садись, скажи только этому, чтоб трогал.
Вскоре карета, без единой теперь лошади в авангарде, катила дальше.