Дмитрий Манасыпов
Клинки и карабины
Жанка сглотнула, отступив. Воля, вылупив глаза, смотрел на желтую лысину в метре от себя. Бледная мохнатая рука шевельнулась, вцепилась в нож, тело дернулось, хрустя шеей. Рывком подняло голову, уставившись на испуганного весельчака, севшего на пол. Блеснуло сталью, Воля хрюкнул и схватился за горло. Хлестануло алым.
Кровь била фонтаном, не окрашивая плитку, впитывавшую ее, как губка. Красными стали стены, влажно вскрывающиеся изнутри багровой паутиной. Темнота бежала от нее, бежала, сгущаясь и отступая назад, за спины четырех оторопевших живых. Жанка поняла первой, оглянулась и…
Темнота, переплетаясь с кровью, затягивала проход наружу. Густела, растягивалась непроницаемой завесой, рвущейся изнутри желваками-лицами, беззвучно кричащими и пытающимися вырваться.
Вадим выстрелил в лысого, тянущегося к начавшей успокаиваться крови, уже просто бежавшей из Воли, завалившегося набок и молча, по-рыбьи, открывающего рот. Грохнуло сильно, оглушая в замкнутости ожившей прозекторской. Хрустнуло, чуть вмялась лысина… и все.
– Бегите!
Девчонка, грязная, в рванине, кричала из проема, не заходя внутрь.
– Сюда!
Только Вадим и оглянулся на кренделя в синем, застывшего перед умершим Волей. На Волю смотреть было глупо, он не помешает. Лысый, с темнеющей вмятиной на башке, переливал из ладони в ладонь красное. И радовался, слюняво хихикая.
– Быстрее!
Девка-бомжиха, или кто она такая, махала рукой. Все бежали, торопились удрать дальше от подрагивающей мембраны, кричащей без звука, от мертвого Воли, от лысого урода, от света оживших ламп, от разбегавшейся все дальше крови, не кончавшейся и вдруг полетевшей ржавыми хлопьями.
Серо-зеленоватые стены убегали глубже под землю, освещенные потрескивающими и разгорающимися светильниками. Маячила стальная перегородка с дверью, открытой и поплывшей, как сыр на сковороде.
Они влетели внутрь. Тайсон, не спрашивая, потянул дверь на себя, но та только взвизгнула петлями и не сдвинулась. Несколько старых шкафов, металлические этажерки, пыльные и с высохшей крысой. Стулья, разломанные и сложенные посередке. Два выхода. Тайсон вцепился в дверь и приготовился дергать.
– Не трогай. Шуметь надо меньше. – Девчонка шумно дышала. – Вас как сюда занесло, взрослые же?
– Пацана не видела? Четырнадцать ему, невысокий такой. – Вадим отодвинулся от троицы, отправившей брата сюда, ствол не убирал. – Рюкзак рыже-черный.
– Желто-черный. – Жанка потянула из кармана сигареты. – Лошок лошком, Сашкой звать.
– Видела. – согласилась девчонка. – Он глубоко забежал.
– Глубоко? – Вадим, зло глядя на Жанку, старался не сбиться с мысли. – Это как?
– Надо идти. – Глаза у нее смотрели очень грустно, так, что становилось еще страшнее. Как будто странная замарашка знала их будущее. – Нельзя стоять, только идти. И я отведу туда.
– А ты кто? – поинтересовалась Жанка, оглядываясь. Тоже мне, эта, как ее… Мать-Тереза нашлась. Помогает она им, как кто просил такую помогайку. Надо выбираться, значит, надо головой думать.
Жанка, когда нужно, становилась очень простой. Оказалась со старшаками на вписке, все бухие и лезут? Если точно не отмахаешься, лучше проследить за надетыми гондонами и отыскать смазку, чтобы потом к гинекологу не бегать зашиваться да за анализами. Нашла лопатник в ТЦ, так пни, чтобы прокатился, только незаметно, еще пару раз ногой, в толпу, потом хватай и вали. В старой больничке творится херня? Ищи выход и спасайся.
– Я попробую помочь, – девчонка смотрела жалко, только жалела не себя, а их. – Надо попробовать.
– Ты кто сама? – Вадим прищурился, не понимая.
Не складывалась девчонка в целое. Волосы грязные, а все равно волнистые, не висят сосульками. Одежда драная, собранная из всего подряд: олимпийка, каких лет двадцать не продают, джинсы с остатками страз у карманов, футболка с вежливыми людьми и кеды, как у отчима на детских фотографиях. Чушь какая-то.
– Никто. Не помню имени, не помню откуда. Живу здесь… давно живу.
– Чо за хрень? – Рыжий сморкнулся. – Бред.
Девчонка виновато улыбнулась, смотрела грустно-грустно.
– Валить надо. – Рыжий смотрел на две двери, темнеющие стеклами, сплошь в паутине. – Левая – куда нам надо, то здание у самого угла, рядом с перекрестком. Правая в подземный ход, к главному корпусу, чо не ясно? Нам сюда, точно вам говорю.
И шагнул к левой.
Стенка этажерки звонко лопнула, разорвав полку и выстрелив ею в ногу Рыжего. Влажно хрустнуло, тот взвыл, оседая и матерясь. Через разорванную штанину белела кость, прорвавшая кожу.
– Дерьмо. – Жанка выбросила сигарету. – Рыж…
Топот услышали все. Быстрый и вкрадчивый, дотянулся из оставленного коридора, моргающего лампами, не дающими ничего рассмотреть.
– Бежим! – девчонка быстро оказалась у дверей. – Быстрее!
– Эй, вы чо?! – Рыжий попробовал встать и осел. Протянул руку к Тайсону. Тот шагнул, и остановился, придержанный Жанкой. Та посмотрела на все сильнее топочущую темноту и потянула Тайсона к дверям.
– Стойте! – Рыжий пополз, размахивая рукой, стараясь дотянуться до своих.
Вадим, косясь в странно шумящую черноту за спиной, замер, глядя на свежий след, отпечатавшийся в пыли у правой двери. Лев в треугольнике на подошве, кеды, купленные мелкому в поездке из Финки в Швецию. Сука!
– Я сюда. – Он толкнул дверь и шагнул в моргающую лампами темноту. Следы уходили куда-то вглубь. Девчонка с грустными глазами, задержавшись, кивнула Рыжему и ушла за Вадимом. Жанки с Тайсоном уже не было, они бежали к свободе по левому коридору.
Рыжий, сумев встать и прыгая, вцепился в ручку двери, хлопнувшей за друзьями-предателями. Взвизгнул от обжигающего холода, резанувшего по пальцам и заткнулся, поперхнувшись смрадом, поползшим из-за нее. Кожа прилипла намертво и, шарахнувшись назад, Рыжий оставил ее вместе с мясом. Глянул на обнажившиеся фаланги, блестящие крохотными алыми разводами и заплакал. Топота сзади уже не слышалось, сменившись частым дыханьем и шепотами.
Он так и не сумел оглянуться, начав кричать сразу, как обломанные гнилые зубы впились в шею, плечи с руками, спину. Кричал долго, ровно все время, пока кровь не перестала хлестать во все стороны. И даже дождался одного из слепошарых, как кроты, уродов в больничных пижамах, желтыми ногтями разорвавшего брюхо и вгрызшегося в потроха.
Вадим с девчонкой спустились к новой перегородке. Здесь оказалось не так свободно. Каталки, матрацы, распотрошенные и даже целые, тюки с больничным бельем, стальные боксы с еще виднеющимися красными буквами, подставки для систем, похожие на офисные вешалки на колесиках.
Дверь их не пропустила. Держалась мертво, поблескивая по краям и щелям самым настоящим льдом. Холод стал сильнее, пришлось дуть на руки, растирая и даже приседать. Вадим, чуть вспотев, смотрел назад и вверх. Такие звуки могли быть только в киношных ужасах. А он слышал наяву.
– Дверь откроется. – Грустноглазая потянула рукав олимпийки, блеснув старенькими часами. – Еще минуты две.
– Почему? – Вадим, растирая руки, старался не клацать зубами.
– Это же игра, ты не понял?
– Чего?!
– Игра. – Грустноглазая говорила четко, как маленькому, но Вадим не обижался. Обидишься тут, ага.
Девчонка, притоптывая на месте, продолжила:
– Тут все живое, просто прячется, спит до времени. И не сразу и не на всех включается, даже если зайдут. На взрослых лабиринт реагирует нечасто, просто сейчас проголодался.
– Кто?
– Что, не кто. Не, не так… Что и кто.
Там, наверху, под солнцем, рядом с развалинами, прячущими в себе пыль, дерьмо и бомжей, Вадим точно подумал бы – баба-то крейзи и все. Тут, глядя на грязный лед, покрывающий дверь и не спешивший таять, слушая хрипы, влажный треск и чавканье сверху, он пытался ее услышать.
– Ты не понял? – Грустноглазая улыбнулась. Улыбка у нее оказалась красивой, с ямочками. Да и лет, на самом деле, не пятнадцать-шестнадцать, больше, года на два, девушка уже. – Это не несколько проходов под бывшей онкологической больницей. Это дом, вернее, съемное жилье, только жилец стал хозяином.
– И кто жилец?
– Демон. – Она пожала плечами, мол, ты сразу не понял, что ли? – А его дом – это лабиринт, где коридоров больше, чем когда-то было, почти до бесконечности, здесь даже не один уровень. И люди, играющие в эту игру, дают ему жизнь.
– Да ты гонишь.
Она вздохнула, оттянула воротник олимпийки, показав длинный шрам, проходящий от шеи до ключицы и убегающий вниз. Расстегнула молнию и подняла футболку. Здесь шрам не пропадал, спускался до задорно торчащей грудки, почти разрезав ее пополам, извивался на ребрах и уходил вниз, лишь чуть не коснувшись пупка.
– Мне дали выжить. Срастили… почти все. И выпустили сюда. Я видела таких, как ты с братом, много. Я здесь давно, так уж вышло. Почти ничего не помню.
– Почти?
Она робко улыбнулась.
– Те, с тобой, очень злые и испуганные. Жестокие… особенно девушка. Не стала все говорить, зачем? Я приехала к бабушке. Мы с ней жили в деревне, она заболела, пришлось везти сюда, самой назад. Школа, экзамены впереди, я же на медаль шла.
– Какие экзамены?
– Выпускные, ну… В школе, когда билеты, по ним отвечать, писать сочинение. Ты чего, не учился?
Вадим охренел. Натурально, просто взял и охренел. Вокруг такое дерьмо, а она про школу.
– ЕГЭ у нас. Без сочинений и все такое.
Дверь не отмерзала, рыканье и чавканье влажно лились вниз, а непонятная дурочка смотрела с почти открытым ртом.
– Ну… Ладно. В общем, мне сказали идти в морг, объяснили, куда и как, спустилась на лифте и вышла уже сюда. Вот… не живу и не умираю. Нас таких несколько.
– А кто вот это сделал? – Вадим кивнул на шрам.
– Бабушка.
Он сглотнул. И начал сдвигать каталки, системы и всю халабуду вокруг завалом, типа баррикады. Не нравилось ему, что наверху притихли.
Может, не врет, может, живет и помогает. Вадим ужасами не интересовался, ему вообще нравилась фантастика типа «Звездных войн» или «Стражей» с их енотом. Не любил и не верил, только хруст и порыкивание сверху заставляли думать иначе.
Не врет, наверное… Часы такие, «Монтана», батя с детства сохранил, говорит, в девяностых самые понтовые были у пацанов. И олимпийку помнил, Юэсей чемпион, на даче мачеха носила такую же, от мамы оставшуюся. Кеды? Ну, а чо, батя говорил – в девяностых, в начале, все донашивали, на новое денег не было. А эта вообще с бабкой жила и в деревне. Красивая. Вадим вспомнил офигенные сиськи и думать забыл про шрам. И живот хорош…
– Эти не страшные. – Грустноглазая кивнула наверх. – Так, жрут, если могут, как крысы здесь живут.
– Тебя как звать?
– Не помню. Бояться надо других. Если мы найдем твоего братишку, то другие будут рядом. У хозяина лабиринта их целая коллекция.
– Откуда ты все знаешь?
Она снова красиво и грустно улыбнулась.
– Меня не просто залечили, а держали в клетке, заставляли смотреть и слушать. Вот это все питается болью, страхом, кровью и душами. Здесь много людей умерло, страдали, боялись, мучились, кто-то с собой кончал. Вот дверь и открылась, оттуда, снизу. И теперь этому всему нужно питаться.
Вадим понимающе мотнул головой. Ну да, все как в кино. Только на самом деле, сука. И этот, поперся сюда, с уроков удрал, он же ему кричал, только не понял, куда Санек поперся. Дебил, все из-за него.
– А еще вы что-то натворили всякого за последнее время.
– Чо?
– Ты думаешь, вот это просто само по себе случилось? – Она показала вокруг. – Вы же там не хотите жить по-хорошему. Вот и…
– Где там? – Вадим немного устал от ее нудятины, если честно.
– Снаружи. – Грустноглазая замолчала, закрывшись от него.
Снаружи… Демоны. Лабиринт, питающийся душами и кровью. Бред какой-то.
Сверху, со спуска, хрустнуло. Затопало, как совсем недавно. Вадим замер, мягко лапнув ствол из-за пояса. Толку – ноль, но хотя бы что-то.
Темные и низкие, стучащие сразу ногами и руками, как обезьяны. В полосатых грязных остатках пижам, быстро-быстро двигающиеся сюда. Вадим сжал ствол, прицелился.
– Дверь! – прямо в ухо прошипела грустноглазая. – Помоги!
Вадим вцепился в ручку, наплевав на боль, когда ледяной металл впился в них, дернул на себя. Топот ускорился, скрипнула откаченная каталка, загремело падающим металлом.
– В сторону, дурак! – грустноглазая, перехватив ручку поверх, дергала вправо.
Точно! Вадим рванул сильнее, до хруста в плечах со спиной. Топот мешался с повизгиванием и шумно-клокочущим бормотанием.
Ролики, приставшие к заледеневшей направляющей, подались. Дверь скользнула неожиданно легко, они влетели внутрь, почти запутавшись друг в друге. Грустноглазая пахла остро, сладко и тяжело. Вадим, охнув от стрельнувшего колена, встал, смахнув кровь с разбитой брови. Заорал, видя бледное вытянутое лицо с тремя темными пятнами – глаза и пасть, становящейся шире, тянущиеся к нему длинные толстые пальцы с желто-грязными ногтями. Рванул дверь назад, рванул как смог сильнее.
Запястье хрустнуло, когда толстая сталь, неожиданно разогнавшись, рубанула по мертвой плоти. Хруст вышел липким, брызнуло почти черным, кисть, растопырившись пауком, улетела в сторону. В ушко для замка, лязгнув, грустноглазая вогнала арматуру, выхватив ее из пучка на полу. За дверью бормотали, визгливо плакались и стучались сюда.
– Кровь. – Она кивнула на лицо Вадима, провела ладонью по-своему, забрызганному алым, размазывая еще больше. Дрогнула губами, машинально облизнув ладонь и отвернулась. – Есть чем перевязать?
Перевязать? В больничке нет бинтов?! Вадим, сползая по старым козлам для ремонта, сел на пол. Ногой оттолкнул таз с навеки засохшим раствором к арматуре. Хохотнул, глядя на ладонь, с пальцами без кожи, содранной стылым железом и кровью, капающей вниз. Бред-то какой, сука!
– Нам нужно идти. Здесь нельзя задерживаться.
Она присела рядом, смотрела, как Вадим, оторвав рукав толстовки, неловко мотает сам себя. Не помогала, смотрела в сторону, с какой-то странной тоской в своих зелено-желтых глазах.
Крик пришел из одного из трех отростков, ведущих вглубь проклятого муравейника, выросшего вместо пары больничных проходов. Дикий, рвущийся из кого-то, испуганного насмерть, загнанного в угол. Знакомый голос.
– Сука! – Вадим подхватил арматурину, длинную и острую на конце. – Сашка!
Шкафы, столы, матрасные сетки, дужки, сами койки, прогнившие от ржавчины, разлетающейся октябрьской листвой. Лопнувшие стены, блестящие тараканы, мокрицы и многоножки, вздувшиеся рыжие пятна, выпячивающие штукатурку, крошащуюся и облетающую хлопьями. Стекающую краску труб отопления, изъеденных коррозией и переливающихся катящимся конденсатом.
Здесь вдруг накинулась душащая влажная жара, оседавшая мелкими каплями повсюду, превращая коридор в длинную скользкую кишку.
– Прачечная! – грустноглазая ткнула на провисшее полотно двери, разодранное в клочья, дырявое и исписанное засохшим бурым. – Там!
Орущий Сашка доказал правоту. Вадим, пинком сорвав створку, ввалился в густо-мокрую прель и стелящийся пар. Густо пахло варящейся говядиной.
– Сашка!
Тот крикнул из-за белесой завесы, зачавкал подошвами, почему-то убегая от них. Следом прошлепало тяжелое, промелькнувшее через лопнувшую завесу. Вадим прищурился, пытаясь что-то разглядеть или хотя бы расслышать.
– Там! – грустноглазая метнулась в водяную пыль и ленивый туман. Вадим бросился за ней, сумев поймать скрежет и гулкий удар.
Сашка хрипел, болтая ногами в полуметре над полом. Трепыхался в жесткой хватке, брызгал соплями и слюной, молотил руками по одной единственной, спокойно удерживающей пацана в воздухе.
Спина в складках обвисшей кожи длинного тела. Черные змеи вен сбегали от выпирающих позвонков над копчиком ниже, к вислой заднице, раздувшимся ляжкам и слоновьим ногам с невообразимо большими ступнями.
Завязки клеенчатого фартука трещали на дряблых боках, лямка впивалась в морщинистую шею с индюшачьими подбородками трясущегося безглазо-гладкого лица. Широкие вывернутые ноздри шумно выдыхали капли. Кудряшки, липкие и короткие, как-то держали красную ленту, вплетенную вокруг головы-груши.
Сбоку, исходя кипятком, бурлил огромный чан для стирки. Ржавея болтами, смотрела вверх острыми кромками длиннющая доска-терка. Чудовищная мразь разворачивалась к ней, таща Сашку к въевшимся кровяным потекам на мездровальне. В белой пузырящейся воде сновали ошметки предыдущих гостей прачечной.
Вадим завопил, совершенно по-детски, рванул вперед, вгоняя арматуру под ребра. Прачка низко охнула, выдохнула красные капли, заплакала в голос, уцепилась в чан и бросив Сашку. Освободившейся рукой хватанула натянутый фартук, выпирающий из-за ребристой стали, проломившей ребра и разодравшей качавшуюся плоскую грудь.
– А-а-а! – Сашка, отплевавшись и сумев встать, качнулся к Вадиму, перехватил арматуру, навалился своим тощим телом.
– Дави! – Вадим, скользя кроссовками по хлюпающе-склизкому полу, толкал падлу к чану. – Давай!
Прачка, уцепившись уже обеими руками, пыталась освободиться, рвалась в сторону.
– Помоги! Слышишь! – Вадим вертел головой, не видя грустноглазую. – Сука!
Тварь махнула рукой и влепила Сашке в голову, отбросив того в густой пар. Вадим, взвыв, навалился как мог. Спина рвалась, отдаваясь в ноги, но он давил и давил, видя, как чудовищная скотина выигрывает, отталкиваясь от чана и выпуская из себя почти треть железяки.
Сашка, качаясь, встал на четвереньки, шаря в прогнившей обувной тумбе. Поднялся с чем-то круглым… с большим эмалированным тазом. Подскочил к прачке, размахнулся и ударил справа в голову.
Глухо хрустнуло, лопаясь. Тварь вдруг отяжелела, явно осев. Сашка подпрыгнул и ударил еще, попав выше. Прачка почти шлепнулась на колени, скрежетнув железом по чану, повисла на выступающем конце арматуры. Плеснула кипятком, уронив туда руку и даже не дернувшись. Сашка ударил снова, странно сместив ее макушку вбок. Лента, соскользнув, упала в воду.
– Возьми! – Вадим передал брату железку. – Поднимай вверх!
Нагнулся, чуть не блеванув, когда взялся за щиколотки, с трудом заведя руки под ножищи. Под пальцами мягко ворочалось, оставаясь холодным даже в парилке сраной прачечной.
– Давай!
И рванул вверх тяжеленную тушу, почти крича от боли в сорванной спине. Она очнулась, когда чудовищно раздолбанные пятки уже смотрели в потолок. Вадим и Сашка еле успели отбежать, закрывая головы руками. Кипяток взорвался от ее рывков, вопли рвали воздух циркулярной пилой.
– Вадим! – Сашка оказался рядом, вцепился в него. – Я не знал, я тут… а тут…
– Тихо!
Вадим отлепил его, скинул руки. От влаги кровь снова побежала, теплая и мерзкая. Этот еще орет, да если бы не…
Сука, какой же он сам даун! Вадим смотрел на трясущегося сводного брата, желая ударить. То ли его, то ли себя, убиться головой об стену. Эх и дурак.
– Иди сюда.
Сашка смотрел недоверчиво. Вадим, елозя мокрыми джинсами по воде, подвинулся, обхватил рукой, уткнулся в грязные волосы, пахнущие потом и пылью. Выдохнул, чувствуя, как задрожали плечи ни в чем не виноватого пацана.
– Все хорошо, Санек, выберемся. Эта еще где…
– Вадим!
Грустноглазая вылетела из оседающего пара. Левая сторона лица разодрана, олимпийка в клочья.
– Там Склизкий. – Она моргнула. – Я не смогла задержать. Надо бежать, а как?
Вадим задрал голову. Твою мать, как в любимых батиных тупых боевиках, как… через вентиляционный короб. Ему бы только пролезть в него.
Они смогли сломать едва держащуюся решетку. Вадим закинул Сашку, помог девчонке и подпрыгнул сам, чувствуя, как ее тонкие и сильные пальцы вцепились в него сильно, не разжать, потянули наверх.
Оставшаяся створка влетела внутрь. Мелькнул сутулый и узкий, странно изломанный и с чем-то явно лишним. Но рассмотреть не вышло. Вадим едва успел втянуться в воняющую кислым жестянку, как на бортике от решетки появились шевелящиеся в разные стороны паучьи пальцы. Двадцать штук.
Вытянутая лобастая башка появилась следом, цокая чересчур выдающимися зубам. Чок-чок-чок, как щелкают пальцы танцора фламенко, чок-чок-чок, как трясется пластиковый череп игрового автомата «Старое кладбище».
Сашка, лезущий первым, сдирал всю ржавчину с паутиной, но оставшаяся мягко лезла в глаза, нос со ртом, по волосам, щекотно и скользко, пробежалась какая-то насекомая дрянь. Еще одна скользнула за воротник, остро и колко рванув дальше.
Сзади, мягко и… склизко, цепляясь всеми своими руками в швы и выступы, молча и лишь изредка блестя головой от прорывающегося света, к нему торопился Склизкий.
Чок-чок-чок.
Когда Сашка застрял, упершись в сломанный, сложившийся гармошкой, кусок, Вадим зашарил, ища ствол. Замер, покалываемый мурашками от страха, что потерял. Но металл нашелся, съехав набок.
Выбраться они бы не смогли. Решетка, смотрящая вниз, оказалась между ним и девчонкой. Да и держалась крепко, болты виднелись кончиками, даже не ржавые. Не выбьешь локтем или рукой.
Стрелять в жестяном коробе глупо. Но деваться было некуда, Вадим выбрал спуск, надеясь на что-то. Звук шарахнул по перепонкам, грустноглазая вскрикнула, сам Вадим зашипел, мотнул головой. Шарахнул подряд, выпуская все оставшееся. Слышал, по-настоящему, как пластик ударяет в вязкое и сочно чпокает. Надеялся, ждал, как дым разбежится и…
Чок-чок-чок… хе-хе…
Лошадиный оскал из торчащих вперед сантиметровых гнилых зубов. Блестящая от слизи морда, где человеческого только глаза. Лоб, утекающий вверх и назад, как у Чужого. Черные синячищи от попадания, растекающиеся и пропадающие.
Чок-чок-чок…
Жесть лопнула, пробитая снизу, Склизкий, раззявив пасть, заорал. А из него, проткнув подмышку, грудь и шею, выскочив и войдя наполовину в короб, торчал пожарный багор.
Тварь вопила и брызгалась черно-блестящим. Грустноглазая шумно дышала, а Сашка молчал.
– От решетки! – крикнула снизу Жанка.
И начала рубить ее топором. Господи благослови Совок и его правила по пожарной безопасности.
Они вывалились по одному, крутя головами и не веря. Жанка, прислонившаяся к стене, глядела на них очень зло. Красный, как новенький, пожарный щит смотрелся на серо-грязно-зеленом просто ужасно.
– О, нашелся. Поздравляю, чо. – Жанка шарила в карманах, сопела и смотрела уже волком. – Погуляли в заброшке, блядь.
– На. – Вадим отыскал две целых сигареты в пачке. Сам не курил, но таскал, понтовался порой. – Жига есть?
– Угу. – Жанка достала «крикет» и они закурили. Вадим даже не кашлял.
– Это что? – он кивнул на редкостную хрень, виднеющуюся за углом, поблескивающим планом пожарного выхода.
– Типа сюда твой братишка должен был дойти. – Жанка скурила сигу в несколько жадных затяжек и взялась за сломанные, отыскав в пачке подлиннее. – Лифты и лестница наверх. Выход, блядь.
– И что не так?
– А ты глянь.
Сашка уже смотрел. Держался за стенку и застыл, как врос в ее крошащуюся кромку. Вадим, слушая ноющую коленку, гудящую голову, трещащую спину и вообще, подошел к нему.
Лифты закрывали кованые чугунные копья, оплетенные бронзовой лозой. Вместо винограда там поблескивали кричащие лица с черепами. Но это ладно… Вадим только сейчас понял, как сильно ему хочется попасть в церковь. Похрен, какую, лишь бы оказаться там и перекреститься, заходя. Все же просто.
Демоны есть. Раз так, то есть и Господь Бог. Все очень просто.
Лестницы не было. Вместо нее, упруго подрагивая, от потолка и до пола, поблескивая тягучими нитями, медленно лопающимися и рассыпающимися на плавные капли, стекающие по кораллово-коричневым лепесткам, в глубине светлеющим розовым нераскрывшимся бутоном, набухала проступающими сосудами…
– Да ну меня нахер! – Вадим сглотнул. – Чего за бред?!
– Хорошо, хоть не вагина дентата, а обычная. – буркнула Жанка, – А то вообще…
– Чего?
– Ну… – Жанка сплюнула. – Первое понятно, надеюсь? Дентата – это про зубы. Прочитала как-то в хорошей книжке. Вот вам и выход. Дурость какая-то сумасшедшая.
– Это символ. – Грустноглазая, смахнув грязь, отыскала стул и села, развернув тот задом-наперед и положив руки на спинку. – Как второе рождение, только наоборот.
Вадим посмотрел на нее, глянул на подрагивающее розово-коричнево-красное, снова обернулся к девчонке.
– У тебя олимпийка заросла.
– Да? – Та покрутила недавно разодранный рукав. – Это хорошо?
– Наверняка. – Вадим повернулся полностью, прикрыв Сашку. – А щека разошлась.
– Да ну? – удивилась грустноглазая и пощупала щеку. – Верно, вот незадача.
Жанка скрипнула зубами, разгрызая фильтр сигареты и вжалась в пожарный щит.
Грустноглазая ногтями, на глазах темнеющими и растущими, подцепила длинную трещину, рванула, хлюпая липко отдирающейся кожей и сняла лицо. Не вставая со стула, потекла, меняясь.
Острые вытянутые глаза. Птичий тонкий нос. Черные брови вразлет. Красная и гладкая, как латекс, кожа, ничего не скрывающая, длинные ноги, отрастившие когтистые трехпалые лапы. Вороная блестящая грива, разметавшаяся по плечам и полной груди. Белые гладкие рога.
– Было интересно. – сказала хозяйка бывшего больничного подземелья. – Не скучно. Заводно. Вадим, у тебя встал, как посмотрю?
– Сука-а-а… – протянула Жанка. – Ты ж…
Хозяйка приложила палец к губам.
– Тс-с-с, тут же почти ребенок. А еще думаете потом, как да за что на нас такое? Хорошо… А, да! Ваше время почти вышло, но вы еще не в курсе.
Щелкнула пальцами.
– Главный выход!
Стены набухли багровыми пузырями. Блестящие нитки поползли от них затягивая серо-грязно-зеленое переливами красного. Капли, срывающиеся вниз, разлетались алыми снежинками и, истончаясь, падали вниз ржаво-коричневыми ломкими хлопьями.
Где-то вдалеке, услышанные всеми, мягко зашуршали приближающиеся шаги.
– Выбор простой. – Хозяйка улыбнулась, проведя раздвоенным языком по мелким острым зубам. – Вон туда, в твою вагину без дентаты, может залезть кто-то один. Вы, мясо, нужны моему лабиринту, ваша плоть, кости и кровь. Кровь в особенности, и сейчас ее у вас станут забирать. Думайте.
Жанка не думала. Выхватила из кармана где-то подобранную отвертку, целясь Вадима в горло. Тот успел подставить руку, скрежетнуло, Вадим ударил правой в ответ. Жанка ушла вбок, перехватила отвертку и всадила куда смогла – в печень.
Вадим охнул, но дотянулся, зацепил в голову, бросив Жанку в стену. Та приложилась больно, до кругов в глазах, а крутой чернявый парняга, так глянувшийся ей недавно, оказался совсем рядом. Влепил колено в живот, выбивая дух, добавил еще, заставив сложиться и упасть. А потом его руки легли на макушку и подбородок. Жанка услышала, как трещит ее шея.
И умерла.
– Какой благородный мужчина. – хмыкнула хозяйка. – Давай, вали теперь братца, один черт не родной. Никто и не вспомнит.
Сашка отступал назад, смотрел на Вадима белыми глазами. А тот хромал к нему, держась за бок. Кровь лилась, не останавливаясь, оставляя блестящий след. В коридоре, совсем рядом, мягко шорхали шаги.
– Саш, – он остановился, побледнев. – Не бойся.
– Вадь, ты… Вадь!
– Балбес, – Вадим улыбнулся. – Она меня так проткнула, помру скоро. Давай подсажу, дурак. Ты по мне службу закажи, в церкви.
– И верно, – протянула хозяйка, – это, пожалуй, самое сейчас нужное. Торопитесь, родственники, моя солистка уже близко.
Невысокая фигурка в зеленом медицинском костюме, одноразовой маске в цветочек и поблескивающая иглами, не останавливалась.
– Давай, Сашка, меня даже мотает.
Вадим сложил руки, подставляя под его ногу.
– Ну!
Сашка заплакал. И полез, подкинутый сводным братом вверх, уцепился за скользкие края выхода, подтянулся. Забрался, глотая слезы и смотря на медсестру, почти добравшуюся до Вадима.
– Блин. – тот вдруг усмехнулся. – Лови.
Мобильник Вадим бросил точно, прямо ему в руки. И обернулся, глядя в глаза поверх маски. Блеск игл он не заметил, не успел. Только хрипнул, оседая и начиная кричать от жгучей боли, прошивающей тело. Кровь засасывало со звуком пылесоса, и, с ним же, та разлеталась из спины медсестры, тут же впитываясь в стены довольно рокочущего подземелья.
– Мужчины-мужчины… – хозяйка поморщилась. – Предсказуемые, благородные и легковерные.
Щелкнула пальцами, заставив дрожащий вход, ритмично дергающийся из-за карабкающегося через него Сашки, завибрировать сильнее, густо выпуская кривые костяные шипы и начав сворачиваться внутрь. Крик она все же дождалась.
– Начали, наконец-то.
Две молоденькие мамки с цветастыми колясками стояли напротив бывшей онкологии.
Там грохотала техника, фырчали бульдозеры и самосвалы. Важно лязгая деталями, вытягивалась жирафья шея стотонного крана «Либхерр».
– Квартал по европейскому проекту, представляешь?
– Это как?
– Подземный паркинг. Прачечная, автоматическая, в каждом корпусе, в подвале. И детсад построят, новый. Вон в том углу. Там, правда, был морг, но они же все засыплют, дезинфекция, и все такое. И ведь долевка, мы еще на нулевом этапе купили.
– Везёт же…
При создании обложки использованы:
Бесплатный фон, элементы и шрифты ресурса «Канва»:
https://www.canva.com/design/DAEBA5Mrs4g/pSXrIe4rfJtqPkPxfZxDoA/edit?category=tACZChfZug8
Иллюстрации Сергея Балятинского (безвозмездно, разрешение на использование указано в комментариях к каждой работе):
https://vk.com/photo-118271943_456239060
