Евгений Николаевич Гусляров
Ночь с Достоевским
Чужая и свой
(Повесть)
Быстро летел поезд железной дороги между Москвой и Петербургом, то и дело менялись станции, менялись пассажиры, а Лосницкому всё казалось, что едут очень медленно. Устал он от дороги, да и мудрено ли после пяти недель беспрерывного путешествия, то в почтовом дилижансе, то на пароходе и, наконец, по железной дороге. Лосницкий нигде не хотел остановиться на пути. Он скакал, как будто спасаясь от погони, от злой тоски, которая преследовала и гнала его по этой дороге. Думал он на неделю остановиться в Москве, но страшно стеснилось его сердце при виде родного города, тех улиц и домов, между которыми он когда-то ходил свободным и страстным юношей, полным смелых замыслов и ожиданий. Он проехал прямо в гостиницу и не выходил из неё до тех пор, пока не настал час, в который должен был отправиться первый поезд в Петербург. Угрюмо и как-то робко выглядывал он из окна кареты при переезде с одного конца города на другой, между тем как сердце тоскливо ныло и чувства сомнения и ропота теснили душу.
Теперь до Петербурга оставалось несколько станций. Лосницкий отвернулся от своих спутников, рассуждающих об удобствах железной дороги, и смотрел в окно. Мысли быстро менялись в его голове и постоянно возвращались к одной: «Как-то она меня встретит? Любит ли ещё? Ну, как разлюбила?». Семь месяцев не виделись. Много, может быть, перемен в ней в семь месяцев с её воображением при новых встречах, новых впечатлениях. Можно ли рассчитывать на постоянство любви 22-летней женщины, страстной и энергической, как она. Что, если она полюбила другого? Что тогда? Ведь она с ним уйдёт куда-нибудь; уйдёт, она свободная. Но кто же он? Чем он возьмёт её сердце? Она не легко его отдаёт. Он должен быть очень умён, смел, молод… А как она умеет любить! И уж не колеблется, когда полюбит…
Но вот последняя станция, конец скоро, вот и Петербург. Сердце его стучит медленно и крепко. «Ещё несколько часов, и я её обниму. Теперь, в эту минуту, нельзя к ней, рано, да и отдохнуть нужно…» Вот он уже в гостинице, посреди комнаты чемодан и дорожный мешок, пальто и фуражка брошены на диван. Лосницкий скорыми шагами ходит по комнате. «Нужно отдохнуть, непременно нужно, голова болит, нервы расстроены». Лосницкий ложится на диван, но ему не спится, мысли его в беспорядке. «Что за шум в коридоре? Откуда этот пискливый женский голос, хлопание дверей? Как они рано встают! И зачем? Кто такие соседи? У них слышится разговор, детский крик, стук чайной посуды. Не выпить ли и мне чаю? Нет, лучше подождать, теперь не хочется… Она, верно, изменилась. Из писем видно, что стала ещё серьёзнее. Последнее было странно. Она под каким-то особенным впечатлением была. Пишет, что думала о прошлом и тосковала… О чём тосковала? О том ли, что нет его, или, что оно было?.. Опять беготня по коридору и хлопанье дверей. Верно, кто-нибудь уезжает. Как, однако, нехорошо, непокойно в гостиницах. И какой шум здесь на улицах. Когда я жил в Москве на Никитской, было почти то же, но в то время было как-то незаметно. Засядешь, бывало, за книги и всё исчезает перед глазами, всё, мысль одна работает. И какие были мысли! Какая смелость! Какой порыв! Теперь уж не то. …А давно ли?» Лосницкий старается сосредоточить внимание на соседях, у которых стук чайной посуды удвоился, но напрасно, – настроение его духа становится беспокойней и тоскливей. Он даёт волю течению мыслей. Знакомая тоска овладела им с большей силой. Лосницкий её не гонит; напротив, он как-то раздражённо, с каким-то болезненным наслаждением ею упивается. Сожаления прошлого, боязнь потерять то, что ещё оставалось, сознание какого-то бессилия охватили его душу.
Время шло, ударило 12. Лосницкий всё ещё лежал на диване, уставив глаза в потолок. Прошёл ещё час, Лосницкий, наконец, встал и начал одеваться. Мысль его остановилась исключительно на одном предмете, сознание скорого осуществления того, о чём до сих пор так много мечтал, вызвало в нём прежнее нетерпение и беспокойство. Часа в 2 Лосницкий стоял у подъезда небольшого дома, в одной из отдалённых частей города, и с нетерпением дергал звонок. Старая служанка отворила дверь и окинула его недоверчивым и недовольным взглядом.
– Дома Анна Павловна? – спросил её Лос[ницкий].
– Дома, – отвечала она лаконически и ввела его через небольшую переднюю в пустынную залу. Лосницкий сел на кресло подле круглого стола и тревожно смотрел на затворенную дверь, ведущую во внутренние комнаты. Эта тревога возрастала с каждым мгновением. Но [это] не было волнение юноши, в котором ярко отпечатывается переход от надежд к сомнению, которого страдания так живы и внушают симпатию; было что-то странное в волнении человека, испытанного трудом и страданием; у него и радость выражалась как-то болезненно, сомнение и горе не вызывало в нём бурной печали, но сказывалось глухим и мрачным, страданием.
Минут 10 прошло, пока Лосницкий сидел так в совершенной тишине. Страшно длинны показались ему эти 10 минут, капли холодного пота выступили у него на лбу, лицо приняло угрюмоё, напряжённое выражение, которое как-то неприятно видеть.
Но вот в соседней комнате послышался шорох женского платья и шум шагов, дверь быстро отворилась, и молодая красивая женщина вошла в комнату. Лицо её было очень бледно, беспокойство и тоска сказывались на нём, смущение и робость были в каждом движении, но в мягких и кротких чертах проглядывала несокрушимая сила и страсть; не всем видимая, но глубокая печать того рокового фанатизма, которым отличаются лица мадонн и христианских мучениц, лежала на этом лице. Все сомнения и предположения, всё исчезло на минуту в душе Лосницкого перед чувством радости при виде её.
Он подошёл к ней и протянул ей руки. Увлечённая чувством признательности и радости, она подала было свои, но вдруг выдернула и закрыла ими лицо.
– Анна, что ты? – воскликнул он, поражённый таким движением.
– Зачем ты приехал, – проговорила она с тоской.
– Как зачем! Что ты говоришь?
Он смотрел на неё во все глаза и старался уразуметь смысл её слов, между тем как сознание этого смысла её слов уже сказывалось в его сердце нестерпимой болью. Она взяла его за руку и подвела к дивану, на который оба они сели рядом. Несколько времени они молчали.
– Разве ты не получил моего письма, того, где я писала, чтоб ты не приезжал? – начала она, не смотря на него, но крепко держа его руку.
– Не приезжал?.. Отчего?
– Оттого, что поздно, – проговорила она отрывисто.
– Поздно! – повторил Лосницкий машинально, и у него потемнело в глазах, несколько времени он не говорил ни слова.
– Анна, – начал он после долгого и тяжёлого молчания, – мне нужно всё знать, говори всё, если не хочешь меня убить.
– Да, да, ты прав, – сказала она, поражённая его печалью и каким-то внутренним недоумением, – нужно обо всём с тобой говорить и как можно скорей, только не здесь, тут моя тётка может войти. Поедем к тебе, где ты остановился.
И, не ожидая его ответа, она вышла и через несколько минут возвратилась в шляпке и мантилье. Они вышли из дома. Карета, в которой приехал Лосницкий, стояла у подъезда, они сели в неё и отправились. Дорога была довольно длинная, и шла по большим улицам. Лосницкий и Анна всё время молчали. Молодая женщина неподвижно смотрела в окно и не выпускала его руки, лицо её было бледно, но спокойно и серьёзно. Прислонясь к углу кареты, Лосницкий, сидел как убитый, но временами он вздрагивал и судорожно жал руку Анны. Так прошло с полчаса, наконец, приехали. Лосницкий вышел из кареты, взял под руку свою спутницу и повел её через подъезд гостиницы. Встретившийся им в коридоре слуга осклабился было при виде хорошенькой женщины, но, взглянув на их лица, поспешно свернул с дороги и юркнул в свою конуру. Лосницкий и Анна вошли в номер. Анна хотела что-то говорить, но Лосницкий прервал её.
– Я тебя потерял! – воскликнул он и, упав к её ногам, громко зарыдал.
Молодая женщина кротко и грустно его успокаивала, но долго его болезненные рыдания сокрушали её тихие речи, надрывая сердце обоих.
– Ну, рассказывай теперь, – говорил он после первых припадков печали, сидя с ней рядом на диване и с выражением бесконечной, почти отеческой нежности смотря на её печальное и строгое лицо.
– Что рассказывать, – проговорила она тихо, – люблю другого, вот и всё. – Он судорожно рассмеялся.
– А я-то, какой глупец, представь себе, мой ангел, спешил-то как, думал здесь с тобой святки провести, веселиться, – право. Вот ведь судьба-то. – Он снова засмеялся, но через минуту сознание горя возвратилось во всей силе. Лосницкий вздохнул и опустил руку Анны.
– Давно? – спросил он после короткого молчания.
– Недавно… неожиданно, мы знакомы с самого моего приезда, но я не думала… Я всё тебя ждала, – проговорила она живо, к нёму обернувшись, и на лице её мелькнуло выражение грустной иронии. – Только с тех пор, как он сказал, что меня любит, я потеряла голову.
– Кто он? Ты об нём всё писала мне?
– Мой учитель пения.
– Этот итальянец?
– Да.
– Что ж он – молод, умён, красив?
– Зачем об этом спрашивать? – сказала молодая женщина, и щеки её вспыхнули.
– Отчего ж, – сказал он улыбаясь. Несколько мгновений прошло в молчании. Лосницкий рассматривал Анну с каким-то наивным, почти ребяческим любопытством, отыскивая в ней следы прошлого. Она всё та же, даже прическа и платье прежние, нового он заметил только кольцо на руке и невольно обратил внимание. «Это он подарил», – подумал Лосницкий, и не спрашивал, а только взглянул на неё. Она поняла его мысль и покраснела.
– Ты очень любишь его, Анна? – спросил он.
– Да, – проговорила она задумчиво.
– Я это знал, иначе и быть не могло, я только так спросил… Ты отдалась ему, Анна? Он бывает у тебя каждый день?
Молодая женщина быстро подняла голову и щеки её покрылись красными пятнами, глаза блеснули из-под нахмуренных бровей, вся её фигура мгновенно и резко изменилась под влиянием гнева.
– Молчи, – прошептала она отрывисто.
– Анна, – заговорил [он] с жаром, схватив её руку, – ты не можешь меня подозревать в дурной мысли, потому что я любил тебя свято и бесконечно; ты знаешь, что помимо страсти моей к тебе ты мне дорога как друг единственный, как дочь, и счастье твоё для меня – прежде всего.
Он говорил искренно, она это знала и с чувством пожала его руку.
– Ты ведь счастлива, Анна?
Она не ответила, точно не слыхала вопроса, только мускулы её лица слегка вздрогнули.
– Неужели нет? О, Анна, да возможно ли это! Говори мне ради бога, мне нужно это знать.
– Не знаю, – проговорила она, с трудом пересилив волнение, – мне кажется, что он мало меня любит.
– Не любит! – с негодованием воскликнул Лосницкий. – Не любит, а добивался любви! Он с отчаянием схватил себя за голову и забегал по комнате.
– Слушай, Анна, – заговорил он почти вне себя от волнения, – ведь ты всё такая же свободная, как была всегда, и с ним, ты не любишь его, как раба? Нет, это невозможно, зачем спрашивать. И как же ты так безвозвратно увлеклась? Он, верно, говорить хорошо умеет? Он горд и дерзок?
Анна как-то странно улыбнулась.
– Он очень молод, – проговорила она. – Он никогда не говорит фраз. Когда я его увидела в первый раз, я сказала себе, что этот человек не может лгать, и это так.
– Что он здесь делает?
– Он ещё учится, а потом поедет за границу.
– И ты с ним поедешь? О, конечно, поедешь везде (так в подлиннике), на край света.
– Я поеду в деревню к дяде, – сказала Анна, заливаясь слезами.
– О, Анна, зачем ты так несчастлива!
Они ещё несколько времени сидели вдвоём и разговаривали о посторонних предметах. Анна рассказывала ему о петербургской жизни, о людях, с которыми встречалась, расспрашивала его о прежних знакомых, слушала с большим интересом, хотя он не вдавался в подробности; её собственные мнения были несколько резки, она не отличалась умеренностью ни и похвале, ни в осуждении.
– Ты всё такая же, – говорил Лосницкий, слушая её. – Трудно тебе будет жить с людьми, ты слишком увлекаешься, слишком доверчива. Много будешь ты страдать, Анна!
– Пускай, – сказала она, – пусть буду ошибаться, а верить всё-таки не перестану. Есть же где-нибудь хорошие и добрые люди.
– Все добрые, Анна! Разве ты видела злых людей? Да что в этой доброте? Анна подняла голову и смотрела на него удивлёнными, почти испуганными глазами, потом задумалась и всё остальное время молчала.
Когда она ушла, Лосницкий, оставшись один, бросился на диван и пролежал весь вечер, как убитый. Мысль его, долго блуждая по бесконечному пустому пространству, которое ему представляло будущее, наконец, в нём потерялась. Чёрная ночь расстилалась перед его глазами и захватила собой всё. Лосницкий не старался освободиться от забытья; напротив, ему хотелось, чтоб оно продолжалось как можно дольше, чтоб рассвет не пробрался и не поразил его видом этой пустыни.
На другой день Лосницкий не выходил из дома, ожидая Анну, которая обещала придти утром и не пришла. На следующее утро он получил от неё записку, где она приглашала его к себе и писала, что немного нездорова. Лосницкий тотчас к ней отправился. Анна приняла его в своей комнате. Молодая женщина была немного бледна и взволнована, но казалась совершенно здоровой. На вопрос Лосницкого о здоровьи она отвечала небрежно и спешила заговорить о другом. Но Лосницкий говорил о постороннем неохотно и даже как-то раздражительно.
– Ты мне говори о себе, – сказал он, – недолго нам придётся видеться.
– Как, ты уже едешь?
– Что ж мне здесь делать? Я ведь для тебя только ехал…
Молодая женщина невольно вздохнула.
– Ты будешь писать мне, Анна, по-прежнему, не так ли? Мы ведь друзья?
– О да, сказала она, протягивая ему руку. – Что ж ты так мрачен? – спросила она, – ты сердишься на меня? Я ни в чём не виновата.
– Знаю, всё знаю, да не в этом дело. Больно мне, Анна, не могу я легко покончить с чувством. Я не молодой человек, в мои годы привязанностями не шутят. Ты много для меня значила. Твоя любовь сошла на меня, как божий дар, нежданно, негаданно, после усталости и отчаяния. Эта молодая жизнь подле меня обещала так много и так много уже дала, она воскресила во мне веру и остаток прежних сил.
«Хорошо ты этим воспользовался» – подумала Анна, но не сказала ни слова. Он продолжал:
– У меня ничего не оставалось от моей прежней бурной жизни, и в тебе я всё нашёл. Я видел твою глубокую преданность и не думал её пережить, я в неё свято, непреложно верил, я не думал, что каких-нибудь полгода разлуки – и всё пройдёт… Впрочем, я сам виноват, – продолжал он после короткого раздумья, – я слишком увлёкся, забылся, теперь для меня всё ясно: ты никогда меня не любила. Не смотри на меня так строго, Анна, я правду говорю. Я видел твои страдания, твои порывы, но ты не меня любила, а кого-то другого во мне. Я ведь тогда ещё говорил, что тебя не стою. Тебе пришла пора полюбить, около никого не было, я случайно подвернулся, и ты поверила, что это то, что тебе нужно. Я не мог понять этого вовремя, я был слишком ослеплён, слишком счастлив… Что ж, – продолжал он после некоторой задумчивости и как бы говоря сам с собой, – я всё-таки в выигрыше: у меня год счастья был, и какого счастья!
– У меня есть к тебе одна просьба, Анна, – начал он после долгого раздумья. – Вот видишь, друг мой, моя жизнь кончена, плохо она была поставлена, не умел я с собой сладить, но теперь рассуждать поздно, не к чему, больше ждать нечего. Ты знаешь, Анна, что кроме тебя у меня нет никого на свете. Я хочу тебе отдать остаток моей жизни. Послушай, может быть, когда-нибудь я могу тебе служить хоть чем-нибудь, мало ли что может быть? Ты ещё только начинаешь жить; не в счастьи, но когда сомнения и горе нападут, когда не встретишь ты подле себя ни одного близкого человека, придёшь ли ты тогда ко мне, как к другу, как к брату?..
– Да, да, – сказала молодая женщина с увлечением, в котором сказывалось, что она действительно считала его другом и, может быть, единственным. Это тронуло Лосницкого. Долго смотрел он на эту прекрасную женщину, пораженную печалью, но в то же время полную какой-то веры в будущее, во всё, что ей казалось прекрасным, справедливым, и глубокая грусть овладела его серцем.
– У тебя есть что-нибудь, – сказал он после долгого молчания, – какое-нибудь горе или недоумение.
– Ничего, – сказала она тихо и не смотря на него. Он посмотрел на неё пристально.
– Ты видела его вчера?
– Нет.
– Отчего?
Она молчала и боролась с своим волнением. – Его нет… Он уехал, – сказала она, наконец, с отчаянием, и слёзы вдруг хлынули ручьём из её глаз.
– Как! Уехал! Не простясь?
Анна быстро подняла голову при этих восклицаниях, слёзы остановились на её глазах. Она спокойно и холодно смотрела на Лосницкого.
– О чем же плакать? – сказал Лосницкий сухо, задетый её гордым движением. – Он, верно, возвратится.
– О, конечно, – сказала она с жаром. – Я только не могу понять, что у него за дела такие? Он так спешил, едва несколько слов написал, из которых ничего не разберёшь.
– Мало ли какие дела могут быть у мужчины. – Лосницкий встал и заходил по комнате, он, видимо, был встревожен.
– Странно мне это, Анна, – заговорил он, наконец, остановись перед ней, – очень странно. В такое короткое время, как ты говоришь… И вдруг уехал внезапно и неизвестно куда, на несколько времени.
– Он очень молод, – сказала она, – притом он не знает, как я его люблю.
Лосницкий вздохнул и снова заходил по комнате.
– Прощай, Анна! – сказал он вдруг, остановясь перед ней.
– Как, ты уже уходишь?
– Да, пора… Дело есть; нужно письма кое-какие писать.
– Ну, прощай. Завтра придёшь?
– Да.
Они расстались. Лосницкий возвратился к себе. Нестерпимо скучна и гадка показалась ему его комната. Не будучи в состоянии приняться ни за какое дело, ни остановиться на какой бы то ни было мысли, он ходил по ней взад и вперёд, потом взял шляпу, вышел из дому и долго бродил по: улицам города без всякой цели, нигде не останавливаясь, ни во что не всматриваясь. К вечеру, усталый и расстроенный, возвратился он домой, лёг на диван и пролежал весь вечер, уставив глаза в потолок и по временам тяжело вздыхая.
На следующий день Лосницкий не хотел ехать к Анне, но не удержался и после обеда заехал. Он застал её дома и одну. Она была грустней обыкновенного, но старалась казаться спокойной. Лосницкий следил за ней, и ему стало жаль её. Впервые он испытывал к ней это чувство, и ему было досадно. Чтобы как-нибудь рассеять Анну, Лосницкий предложил ей ехать в оперу. Она тотчас согласилась. Музыка произвела на Анну большое впечатление, молодая женщина оживилась и напомнила себя Лосницкому такою, какой он знал её до того, и он снова чувствовал себя побеждённым и преклонялся перед нею.
Прошло несколько дней.
Однажды утром Лосницкий только что проснулся и лежал ещё в постели, как кто-то постучался к нёму.
– Кто там? – крикнул он, не вставая. Сердце Лосницкого на миг замерло.
– Я, – ответил тихий голос.
– Анна! – вскрикнул он, не веря собственным ушам. – Да… отворяйте скорей, послышалось задверью.
Лосницкий быстро вскочил с постели, наскоро оделся и открыл дверь. Анна вошла в комнату. Она откинула вуаль, и Лосницкий вздрогнул при взгляде на её лицо. Оно было смертельно бледно и строго, губы крепко сжаты, глаза смотрели прямо, но с выражением ужаса и помешательства.
– Что с тобой, Анна? – воскликнул Лос[ницкий].
– Ничего, – отвечала она медленно и слегка прерывающимся голосом. – Мне нужно говорить с тобой, нужно, чтоб ты ко мне пришёл для этого, мне нельзя оставаться. Прощай. Приходи же.
– Приду, приду.
Она повернулась и вышла из комнаты. Это неожиданное видение поразило Лосницкого. Несколько времени он стоял, как вкопанный, силясь объяснить его, наконец, бросился одеваться. Руки и ноги его дрожали и сердце сильно билось, когда он выходил из дрожек перед домом, где жила Анна; он предчувствовал что-то недоброе, но в доме было покойно и тихо по-прежнему. Он не долго ждал Анны. Она вошла совсем одетая, хотя было ещё очень рано, и казалась спокойною, даже веселою.
– Я не ожидала, что ты придёшь так скоро, – начала она.
– Я поторопился, потому что, признаюсь тебе, ты меня испугала. Я рад, что нашёл тебя спокойною… Впрочем, кто тебя разберёт, – прибавил он, – ты всегда такая.
– Я только что завтракала, – сказала она, чувствуя, что спокойствие её начинает её покидать и желая удержать его. – Не хочешь ли, я принесу тебе чаю?
– Нет, пожалуйста, не беспокойся.
– Как знаешь.
Она встала и заходила по комнате. Мускулы её лица начали как-то подёргиваться, яркий румянец заиграл на её щеках.
– Я хочу с тобой говорить, – сказала она и остановилась перед ним, потупясь; её брови двинулись, и лицо сильнее и чаще начало подёргиваться, она повернулась и снова начала ходить по комнате. Мало-помалу она начала успокаиваться, снова подошла к нёму и села против него.
– Со мной произошла страшная история, – начала она медленно, почти торжественно… Я хочу, чтоб ты мне объяснил, что это такое. Я расскажу тебе всё. Ты знаешь меня, я хочу, чтоб ты меня судил. Ты помнишь, когда мы встретились в первый раз в этой глуши, куда ты был заброшен не по своей воле и где я пропадала с нелюбимым мужем среди антипатичных мне людей. Наше положение, мысли нас сблизили, мы пробудили сознание друг в друге и, очнувшись, испугались своего положения и бросились в объятия друг другу, боясь потеряться. Но не одно отчаяние воодушевляло меня, когда я тебе отдавалась, ты недаром мне говорил о своём обновлении. Я думала найти в ней (любви?) спасение, цель, прибежище и ничего не нашла, кроме стыда и горя…
Тут она остановилась, не в силах далее продолжать от наплыва грустных воспоминаний, и закрыла руками лицо. Жестокая горечь её слов глубоко уязвила Лосницкого. Он молчал и только смотрел на неё пристально. Она продолжала:
– Условия, при которых сложились наши отношения волею обстоятельств, были мне невыносимы по своей двусмысленности, но отказаться от тебя я не могла. Я всё чего-то надеялась, когда же сердце моё было возмущено и ум встревожен, когда самоё здоровье разрушалось, я решилась уехать. Я думала, что новая жизнь, новые лица рассеют мою тоску, но и здесь я нашла всё не так, как думала. Я была одинока, когда встретилась с ним. Это живое лицо было так ново для меня и так полно интереса после общих приёмов и фраз людей, которых я встречал до того времени. Он не поразил меня ни умом, ни знаниями, но всё, что он делал и говорил, было его; в нём было всё, чего я не видала до тех пор в других: страсть, смелость, простота. Он часто у меня бывал и когда увидел, что общество его мне нравится, стал бывать ещё чаще; мы вместе читали, прогуливались, ездили в театр. Мне было хорошо с ним, легко, свободно. Когда он заговорил о любви, я очень удивилась и обрадовалась, потом удивилась и испугалась тому, что обрадовалась. Потом я увидела, что я или должна ответить на его любовь, или тотчас расстаться с ним. На последнее у меня не достало бы сил… Я не требовала у него уверений и доказательств в любви, мне каждое слово, каждый жест его говорили о счастье без примеси тревог и сомнений. Я ничего больше не ждала. Мне нужно было только, чтоб его любовь была искренна.
Тут она остановилась. Воспоминание о прошлом овладело ею; она забыла об окружающем, о том, что говорила. Лосницкий следил за ней.
– Ну и что же? – сказал он, наконец. Она встрепенулась, щеки её разгорелись.
– Он женится, – [сказала] она твёрдо и смотря прямо в глаза Лосницкому.
– Кто тебе сказал?
– Я знаю, наверное.
Но Лосницкого не удивила эта весть. Напротив, он принял её совершенно спокойно, как будто даже ждал, и был доволен ей, как развязкой.
– Кто же мне заплатит за моё страдание и… (одно слово неразборчиво), за все бессонные ночи!
Лосницкий доказывал ей, сколько тщетности и тщеславия в этом притязании; его доводы подействовали на Анну и гордость её проснулась. (Дальше идёт следующая зачёркнутая фраза: «В тот же вечер она писала встретившемуся нечаянно накануне молодому человеку, отсылая ему кольцо со своей руки (ср. с записью Дневника от среды 23 августа 1863 г.)).
На другой день Лосницкий нашёл её совершенно спокойною. Она встретила его с книгой в руках. Она читала. Л[осницкий] был в этот раз как-то разговорчив. Его рассуждения были глубоки и решительны, но вместе с тем неопределённы. Ни он, ни Анна не касались предметов им близких, хотя оба были грустны, но мучительного страдания вчерашнего дня как не бывало. Этого не было, однако, на самом деле. К несчастью, А[нна] не принадлежала к числу тех счастливых существ, в сердце которых сильно отражается радость и горе, но проходят не оставляя следа. Нет, что раз в него попадало, то клало неизгладимую печать. Так и теперь: чёрная дума легла на него и жгла его медленно, но верно.
Прошло шесть месяцев. В бедной деревушке Франции, в соседстве какого-то… (Исправлено вместо: Небольшом городе на юге Германии.) в светлой чистой комнате маленького домика, потонувшего в зелени и цветах, на диване лежала молодая женщина. По лицу этой женщины, освещённому неверным блеском догорающего солнца, по её позе, трудно было различить: спала ли она, умерла, или просто задумалась. Её ресницы были опущены, руки плотно лежали на груди, чёрные волосы длинными и спутанными прядями лежали на подушке. И странно было выражение её лица; это выражение того спокойствия, которое добывается долгим страданием; в нём было что-то бесконечное: покорность ли судьбе, уверенность ли в близкое желанное будущее (так в подлиннике) или последний покой. Мол[одая] жен[щина] сделала движение и открыла глаза; тихим взглядом окинула она комнату и снова закрыла их с выражением тоски и боли. За дверями послышался лёгкий шум, высокий бледный худой мужчина вошёл в комнату и остановился у дверей. Она слегка приподнялась и, облокотясь на изголовье, смотрела на него кротким задумчивым взглядом.
– Отдохнула? – спросил он.
– Да – отвечала она машинально, с тем же задумчивым выражением, смотря через открытую дверь балкона в сад, где лёгкий ветер, качая красивыми гирляндами виноградника, соединяющего оливковые деревья, разносил кругом благоухание южной весны и, разливая сладость и негу, убаюкивал душу, заставляя её на время забыть зло и горе жизни. Л[осницкий] подошёл к Анне и сел на стул подле её дивана. (Здесь была попытка внести такой декоративный момент: «Он смотрел то на небо, загорающееся звездами, то на её прекрасное лицо»; соответственно этому, намечалось в следующей фразе вместо: он смотрел на её прекрасное лицо» – «она смотрела в сад». Исправление не было окончено.
И между тем, как в голове её складывался и развивался вопрос, какое проклятие лежит на людях, что они не могут пользоваться всеми дарами земли, он смотрел на её прекрасное лицо и думал о другом. Лосницкий не сводил глаз с этого лица, и мало-помалу другое чувство, чувство тайной надежды и радости, сладкой до боли, чувство, в котором он не смел признаться самому себе, волновало его душу. Между мыслями и желаниями её развлечь и успокоить, мыслями, которые до сих пор одни руководили им всё время, пока он убеждал её уехать и провожал в путешествии, являлась одна и против его воли господствовала над всеми другими, – эта мысль была: она здесь, со мной, теперь от меня зависит её к себе воротить.
– О чём ты думаешь? – спросил он её, чтобы только отвязаться от этой докучливой мысли.
– О чём? – повторила она машинально, всё ещё смотря в двери балкона, и после короткой задумчивости отвечала: – Я вспоминаю, как первый раз въезжала в Петер[бург], какие надежды были у меня тогда, и что с ними стало. Я сравниваю чувства, с которыми въезжала в Петер[бург], с теми, при которых его оставляла… Ах, как тяжело мне было оставить Пет[ербург], как тяжело! я как будто в нём покидала дорогие могилы.
– Зачем так думать? – с жаром заговорил Лосницкий, – у тебя молодость впереди, воплощение любимой идеи, разве это шутка.
Она сделала движение головой, не ответила и снова пристально стала смотреть в двери балкона.
Воплощение любимой идеи! Эта мысль неопределённо пронеслась в голове Анны, задевая все струны её чуткого организма, и произвела в нём странное движение: но это движение мало-помалу успокоилось и пришло к одному более ясному сознанию: итак, я опять свободна! Нет более рабской тревоги ожиданий и страха, не за что бояться, нечего терять. Мечта о счастье – бред праздной фантазии, жалкое убежище трусов и молодушных – рассеялась, и действительность, голая действительность, стоит одна, сухая, голодная. Будущность открыта. Выбирай дорогу. Долго оставалась Анна под влиянием этих дум, не обращая внимания на Лосницкого, точно не замечая его присутствия.
В нём вспыхнула досада. Он, не владея собой, быстро встал и пошёл из комнаты.
– Куда ты? – спросила Анна, – приподняв голову с подушки.
– Я?.. – проговорил он, стараясь скрыть волновавшие его чувства, – я думал, что, может быть, тебе мешаю. Тебе, может, хочется быть одной.
– Нет, мне лучше с тобой, – сказала она просто и не замечая, что в нём происходило.
Он быстро повернулся при этих словах, но вдруг остановился и медленно подошёл к стулу, стоявшему довольно далеко от неё. Она его попросила сесть ближе. Анна начала говорить, какой эгоисткой вела она себя до сих пор, во всё время их 4-месячного путешествия занималась одной собой и даже как будто не замечала внимания его к себе. Она спешила его уверить, что знает и ценит всё, что он для неё сделал и что он сделал для неё гораздо более чем ему самому кажется; она говорила, что этот отъезд и присутствие близкого человека, поддерживающего её сильным словом, которое всегда имело над нею власть, спасли её от ужасного отчаяния. Она прибавила, что давно ей хотелось всё это ему высказать, но как-то не выговаривалось.
– Я не смела тебе говорить этого, – сказала она, – потому что прежде была часто несправедлива к тебе. Я как-то тебе сказала перед нашим отъездом из Петербурга], что любовь твоя ничего мне не принесла, кроме страдания. Это было несправедливо сказано. Я была счастлива! – сказала она с грустным волнением.
Эта тёплая речь – самый её взволнованный голос, который не переставал быть тихим, иногда по временам поднимался и звучал торжественно и пророчески, в то время когда она лежала, сложив на груди руки и опустив ресницы, то опускался, выражая глубокую и решительную покорность тому, чего нельзя изменить, – наполнили его сердце восторгом и обожанием. Она давно перестала говорить и лежала в той же позе с закрытыми глазами, а он всё ещё смотрел на её взволнованное добрым чувством лицо, под влиянием чувств, внушённых её словами, не имея сил ни выразить их, ни от них освободиться.
