Евгений Николаевич Гусляров
Ночь с Достоевским
образом спряталась от глаз Анг[личанина]. Однако мне было любопытно, что после всего этого от него будет, но ничего ещё не было.
А люблю-то я все-таки С[альвадора].
5 декабря, суббота.
Вчера была в кафе Rotond, где встретила и познакомилась с молодым медиком*), голландским подданным, которого, впрочем, можно считать русским: он говорит и думает по-русски; родился и воспитывался в России и России хочет служить. Сегодня он у меня был, и мы долго говорили. Странный человек! Когда я сказала к чему-то, что в данном случае люди унизились бы до степени животных, он сказал: «так вы аристократка!» и потом доказывал, что животные умнее людей, ибо они умеют держать себя с людьми и понимают их, но что человек в обществе животных гораздо более невежда, что лошадей он считает святыми, а в природе уважает только нервы, которых расстраивать в животных без причин не позволит себе, что религия очень хорошее средство против подлецов. Он возражал на моё желание ехать в Америку, что там ничего нет хорошего, что змей можно видеть в Jardins des Plantes, что гораздо удобнее, ибо они за решёткой.
Ненавижу Париж и не могу оторваться от него. Может быть, потому что этот город действительно имеет что-то для тех, у кого нет определённого места и цели. Желание видеть Америку не покидаёт меня… Несмотря на присутствие новых лиц, новых занятий, меня преследует одна мысль, один образ… И что я в нём нашла?.. То ли, что понятия его так узки, что он не может судить о некоторых вещах. Нет, это то, что нет людей, что в других людях все так мелко, прозаично.
12 декабря, суббота.
Сегодня был Задлер. **)
– Знаете, что, – сказал он, – мы хотим ехать в Англию, так, небольшая компания. Хотите, поедемте вместе.
– В самом деле, но как же? Когда?
*) Молодой медик, впервые здесь упоминаемый, которому, как видно из дальнейших записей Дневника, суждено было играть известную роль в жизни Сусловой, встречается дальше несколько раз и под фамилией Бенни.
**) Задлер – какой именно Задлер здесь упоминается, за отсутствием имени и отчества, определить трудно. Возможно, однако, что эго один из сыновей петербургского доктора Задлера, зять которого, типографщик Николай Тиблен, числившийся в списке III отделения, как заподозренный в печатании и распространении возмутительных воззваний.
– Да что тут размышлять! Давайте завтра учиться, я сегодня же отправляюсь отыскивать учителя. Да что тут! Вот у вас тут кстати диксионер (словарь. – Е.Г.) Райфа, тут есть английские слова.
– Да скоро, скорее очень удобно, дёшево, главное, 37 ф[ранков] взад и вперёд, билет на месяц, можно там пробыть неделю, всё осмотреть и назад.
– В самом деле, это недурно.
– Так что же, поедемте!
– Поедемте, но как же, знаете ли язык? – Нет, да это ничего, можно научиться.
– Но как же, когда?
– Да нужно торопиться, возьмите учителя, неделю займёмся и баста.
– Как, только неделю?
– Ну да, а то, что же? Что мы изучать что-ли будем: подайте, принесите, позвольте спросить, где такая-то улица; вот ведь всё, что нам нужно.
– Но одна неделя! согласитесь.
Он развернул диксионер.
– Ну вот, что тут такое, я ведь учился когда-то английскому.
– Ну вот, здесь что такое, какие слова: озарять, оздаравливать… ну, это нам не нужно. Что дальше: порозоветь, перерождение, ну и это не надо… поворотить, а вот оно: return… turn take off. Сэр, позвольте вас спросить, как повернуть в такую-то улицу. Return есть, нужно искать: позвольте, потом улицу, ищите улицу; да, мы будем болтать, чего тут!
Посмотрим улицы, здания, в театр сходим, в парламент, нужно видеть Пальмерстона*), виват ему прокричим, право, прокричим.
Я в Берлине был в палате и кричал – hurrah! hurrah! Постойте, как это по-английски: tо sее. Ну, вот и на немецкий ещё похоже. Ну, так что же, едем?
– Едем.
– Прекрасно. За дорогу 37 ф. да на разные издержки 50, да на стол по 10 фр. в день, довольно всего 100 ф. Остановимся в дрянном отеле, что тут церемониться.
Потом он рассказывал, как здесь некоторые профессора держат себя с студентами.
Приходит на лекцию 60-тилетний старик. «Ну, господа, я начинаю, записывай. Послушайте, вы задний, что вы там сидите, чего не записываете? А вы чего смотрите».
«Освистать профессора, – говорит он, – да смели бы вы меня освистать!»
– Такого-то недавно освистали, – гово[рят] ему. – Что? Что?
– Освистали Г. за такое-то мнение.
– Как! что вы говорите. Да я тоже такого мнения. Ну что же? Ну, освистывайте меня.
*) Пальмерстон, знаменитый английский государственный деятель (1784—1865), принадлежавший к партии либералов.
– Г-н пр[офессор], да я ничуть не против этого мнения, напротив, я только вам сказал, что Г. освистали.
– А, так вы согласны с этим мнением?
– Совершенно.
– Прекрасно, давайте вашу руку.
Задлер принёс с собой книгу Тьера**), которую уже читал. Он говорил, что, читая о священном союзе, краснел за род человеческий; говорил, что после этой книги ему стыдно принадлежать к человеческому роду.
**) Тьер (1797 – 1877), знаменитый французский историк и политический деятель, автор крупнейших работ по истории французской революции и наполеоновской империи.
12 декабря, суббота.
До того всё, всё продажно в Париже, всё противно природе и здравому смыслу, что я скажу в качестве варвара, как некогда знаменитый варвар сказал о Риме: «Этот народ погибнет!». Лучшие умы Европы думают так*). Здесь всё продаётся, всё: совесть, красота; продажность сказывается во всём, в позах и выточенных словах m-eur М., в затянутых талиях и взбитых волосах девиц, что попарно гуляют по улицам. Особенно чувствуется продажность, когда живёшь одна. Я так привыкла получать всё за деньги: и тёплую атмосферу комнаты и ласковый привет, что мне странным кажется получить что бы то ни было без денег. Если я [спрошу] о чём кого на улице, мне как-то неловко, даже я боюсь невольно, что придётся дороже, как однажды это было…
Я помню виноград, который я съела даром на Мон-Сент, совершенно даром. Сегодня за обедом говорили о достоинстве шампанского вина. М-еur М. с большим жаром доказывал его индивидуальность, которую кто-то вздумал оспаривать.
23 среда (декабря).
Иногда глупость людей, которых я встречаю, приводит меня в отчаяние. Так было в воскресенье: хоз[яин] доказывал, что… брак по расчёту очень хорошая вещь, и его никто серьёзно не опровергал; не умели; тут говорились дикие вещи; в опровержение приводили, что…женясь таким образом, можно ошибиться, попасть на безнравственную женщину, но хоз[яин] говорил, что ошибиться в этом случае нельзя, можно собрать очень верные сведения, и был прав. Это до того меня расстроило, что я не выдержала, ушла и отправилась гулять. Долго ходила, как потерянная, забывая, где я; сколько раз я решительно начинала плакать.
Я начала учиться испанскому – это меня очень занимает, мне нравится даже самый процесс учения языка. Я очень довольна, когда занимаюсь испанским, но иногда среди этих занятий, мысль о нём нахлынет мгновенно, и сердце так больно, больно сожмётся.
Сегодня к нам явились новые жильцы, – два американца (северные). Мне они нравятся, особенно один: лицо такое энергическое и серьёзное. Он на меня смотрел внимательно и серьёзно, в это время и я на него смотрела. Это должно быть люди, слава богу. Но, может быть, я не сойдусь с ними?
31 декабря, четверг.
Сегодня я после обеда осталась в столовой читать полученное письмо. Хозяйка, хозяин, груз[ин]**), и ещё кто-то были в зале. Хозяин заговорил что-то обо мне, хозяйка
*) «Лучшие умы Европы думают так» – разумеется прежде всего, конечно, Герцен, «Концы и начала» которого, печатавшиеся в различных номерах «Колокола», только что вышли отдельной книгой (1863 г.). Тема одряхления Европы варьируется во всех восьми письмах, составляющих это произведение. В «Зимних заметках о летних впечатлениях» Достоевского, напечатанных в февральской книге «Времени» за 1863 г., эта тема также звучит особенно сильно.
*) Грузин, впервые здесь упоминаемый, известный публицист, доктор права Цюрихского университета и революционер, Николай Яковлевич Николадзе (род. в 1843 г.). В 1866 г. напечатал в Женеве брошюру: «Правительство и молодое поколение» по поводу покушения Каракозова. В 1868 г. издавал журнал «Подпольное слово» и «Современность». Позднее в России был редактором либеральной газеты «Обзор» (Тифлис, 1878 – 80 г.).
подхватила, я слышала только: Cette pauvre fille… Она замолчала (верно кто-то заметил ей, что я недалеко) затем вошёл Тум., сказал незначащую фразу, спросил, что пишут мне, и вышёл. Прочтя письмо, я пришла сказать новость о Черныш[евском]***) и скоро ушла, потому что пришёл какой-то господин.
Завтра за завтраком я заговорю с кем-нибудь о том, какими miserables кажутся путешественники в чужих краях и, особенно в Париже, и особенно русские.
Января 7. 1864.
Недавно слушала Франсис. Мне очень понравился этот господин. Его идеи, смелые, честные и живые, не доходят до несчастной крайности оправдывать всё целью; язык живой, но без напыщенности. Этот человек совершенно олицетворяет мой идеал француза; даже сама его наружность мне понравилась: сухощавый старик с подвижным лицом, проницательными глазами и какой-то неуловимой иронией на лице; он в то же время имеет какую-то простоту и благородство.
Это фигура изящная, аристократическая; я заметила его руки с тонкими длинными пальцами. Я заметила, что он умеет льстить массе… и не прочь от этого. Он произвёл на
меня хорошее впечатление, я давно не слыхала честного живого слова. Сегодня была в библиотеке. Я начала её посещать с третьего дня, и вчера в первый раз встретила моего знакомца, но я сидела на новом месте, за что он меня упрекал, подходя ко мне. Сегодня, как я вошла о библиотеку, он был уже там.
«Вы, наверное, останетесь сегодня на старом месте», – сказал он, когда я проходила мимо него.
И я осталась. Мы много говорили. Он спрашивал моё мнение насчёт польского восстания, спрашивал, есть ли у нас образованные женщины, слушаю ли я публичные лекции. Потом он спрашивал меня о моей специальности. Я тоже его спрашивала о его. Он занимается философией. Он много спрашивал меня о России и говорил, что может быть туда поедет; говорил, что у него есть молодой человек, который знает рус[ский] яз[ык], и стал меня спрашивать значение слов, которые хотел объяснить по буквам, но я по обыкновенной своей откровенности сказала, что ничего не понимаю, что лучше б он мне показал записочку, по которой говорил. Он немножко сконфузился, однако показал; тут были слова: «Душенька моя, хорошая моя, милая девушка». Я сказала, что это глупости. – «Ну, так я изорву», – сказал он. Милый – это мальчик, очень милый. Одно то, чего стоит, что заговорил со мной, это уж смелость.
С некоторого времени я опять начинаю думать о Сальвадоре. Я была довольно спокойна, хорошо занималась, но вдруг иногда я припоминала оскорбление, и чувство негодования подымалось во мне. Теперь как-то особенно часто я об нём вспоминаю, и убеждение, что я осталась в долгу, не выходит у меня из головы. Я не знаю, чем и как заплачу я этот долг, только знаю, что заплачу, наверное, или погибну с тоски.
Знаю, что пока существует этот дом, где я была оскорблена, эта улица, пока этот человек пользуется уважением, любовью, счастьем – я не могу быть покойна; внутреннее чувство говорит мне, что нельзя оставить это безнаказанно. Я была много раз оскорблена теми, кого любила, или теми, кто меня любил, и терпела… но чувство оскорблённого достоинства не умирало никогда, и вот теперь оно просится высказаться. Все, что я вижу, слышу каждый день, оскорбляет меня и, мстя ему, я отомщу им всем. После долгих размышлений я выработала убеждение, что нужно
*) «Новость о Чернышевском» – по всей вероятности в связи с его судебным процессом. Может быть, Сусловой сообщили о состоявшемся 2 декабря 1863 г. определении Сената, по которому Чернышевский лишается всех прав состояния и приговаривается к 14 годам каторжных работ на рудниках. При утверждении приговора 1 апреля 1864 г., срок каторжных работ был сокращён до семи лет.
делать всё, что находишь нужным. Я не знаю, что я сделаю, верно только то, что сделаю что-то. Я не хочу его убить, потому что это слишком мало. Я отравлю его медленным ядом. Я отниму у него радости, я его унижу.
Париж, 13 февраля.
Сегодня купила башмаки. Я была второй раз в этой лавке. Продавец и жена были необычайно любезны, примеривали и показывали бездну башмаков; мне даже совестно было, что я купила на 3 ф. только, – так они были услужливы. В конце концов, оказалось, что они меня обсчитали на половину ф.; меня это поразило.
14 февр., воскр[есенье]. Париж.
Вчера была у Гёр. Я была ужасно расстроена все эти дни и плакала дорогой, когда ехала к Г… Но мне казалось, что я найду в нём что-то очень хорошее. Мне представлялся идеал кроткого старика, проникнутого любовью и горестью. Вхожу я в час. Никого нет. Долго стояла, не зная, куда идти. Наконец услыхала, кто-то кашляет за какой-то дверью. Я постучала. «Аминь» – закричал голос громко.
– Извините, – начала я, отворяя дверь.
Я вошла; толстый сильный мужчина сидел за конторкой и что-то писал. Странно, что он мне показался совсем другим, чем в церкви.
– Что вам нужно? – сказал, приподняв голову и с видом суровым и нетерпеливым.
Такой приём окончательно сразил меня. Нервы мои и без того были в сильной степени раздражены. Я чувствовала рыдание в груди и не могла выговорить ни слова. – Ну, – сказал он, смотря на меня с недоумением и досадой.
Тут я не выдержала и зарыдала. Он стал смотреть в окно. В эту минуту кто-то постучался в дверь. Вошёл какой-то работник и рассуждал с ним о покупке каких-то вещёй и напечатании каких-то объявлений. О[тец] торговался, как жид. Эти рассуждения дали мне время придти в себя. «Ты русская» – сказал он мне по уходе постороннего человека.
– У вас, верно, есть духовник какой-нибудь. Зачем же вы не шли к м-еur В…
– Я вас прошу меня извинить, что я к вам; я это сделала по неопытн[ости], мне о вас говорили.
– Ничего, ничего, – ответил отец снисходительно, – но я думаю, что было бы гораздо приличнее вам идти к ваш[ему] духовнику.
Я стояла молча, опустив голову на грудь.
– Чем я могу быть вам полезен? – спросил он несколько мягче.
[Я] долго не могла говорить.
– Желаете получить какое-нибудь место? Денег нет у вас, нет родных, друзей? – начал скоро отец. – Или же согрешили против закона нравственности? – спросил он особенно строго.
[Я] вспыхнула и невольно подняла голову. Видя, что я не отвечаю, видя, что что-то другое, [он] не мог понять, чего от него хотят, наконец, как-то, должно быть догадавшись, начал говорить о боге, но таким тоном, как будто говорил урок, даже глаза закрыл.
В заключение он мне сказал, что все мои мысли – это вздор. Что если есть на земле преступление и страдание, то есть и закон. А что страдают только ленивцы и пьяницы. А император Алекс[андр] – идеал государя и человека.
17 февр.
Мне опять приходит мысль отомстить. Какая суетность! Я теперь одна и смотрю на мир как-то со стороны, и чем больше я в него вглядываюсь, тем мне становится тошнее. Что они делают! Из-за чего хлопочут! О чём пишут! Вот тут у меня книжечка; 6 изданий и вышло в 6 месяцев. А что в ней? Lobulo восхищается тем, что в Америке булочник может получать несколько десятков тысяч в год, что там девушку можно выдать без приданого, сын 16-летний сам в состоянии себя прокормить. Вот их надежды, вот их идеал. Я бы их всех растерзала.
Среда, 3 марта.
Вчера была на лекции Philaret Charles*) и была поражена паясничеством этого господина. Войдя на кафедру, этот господин закрыл глаза и начал читать, размахивая руками… (одно слово неразборчиво), иногда для комизмe, к величайшему удовольствию публики, кувыркаясь так, что едва не ложился на стол. Он читает так:
«Я Вам буду читать лекции так, как до сих пор никто ещё не читал: никому в Европе не приходило в голову принять этот метод… Я Вам скажу о веке Люд[овика] XIV. Вы думаете, это великий век? Как же, подите-ка почитайте. Да, да, почитайте, почитайте… Недавно вот вышла книга одного немца, Вы чай, её, не читали. Да, я уверен, что никто из Вас здесь не знает имени этого немца. Так вот Люд[овик] XIV, Вы думаете, покр[овитель] наукам, искусствам, литературе? Ну да, он, пожалуй, любил искусство: Аполлона Бельведерского, Венеру Медицейскую, потому что это красота, солнце; а знаете, как он относился к живописи фламанд[ской] школы? Это, говорит, дрянь, что они там рисуют мужиков с трубками. Вы знаете, гол[ландцы] и ан[гличане]. Это … (неразборчиво) серьёзный народ, они не много рисовали – некогда было, дел много, а если рисовали, так не гонялись за красотой, правды только искали. Солнца у них нет,
так, немножко, капельку есть солнца. Это не всегда красиво, полуденные эти не очень любят, совсем не любят, ненавидят. Ну так Люд(овик) XIV, – у него все палачи были: главный палач, потом поменьше палач, маленький палач и самый маленький палач. Он вот как заботился о литературе: он говорил своему главному палачу: «Литературу запрещай, преследуй, жги». Иногда ещё одного сожгли за книжку… Против его величества думаете? Против М-mе Меntenon. **) О, это время было строгое, очень строгое, я очень рад, что не живу в это время, а то, пожалуй, с моим темпераментом плохо бы мне было. А романы теперь как пишут? Возьмите современный роман: с первого слова Вам покажется забавно, со второго – немножко скучно, с третьего и четвертого – заинтересуетесь, с пятого – непременно захотите узнать, что сделалось с такой-то и такой-то девочкой; это французский роман. Англичане так не пишут; их роман: проповеди, поучение. Над такими романами некоторые засыпают, а другие ничего, читают».
Говоря об ненависти между фран[цузами] и англичанами: «Я воспитывался в Англии, Вы не подумайте, что я англоман: чистейший француз; раз вошёл я в церковь скромненьким таким мальчиком, стою в уголку, так они на меня все уставились, – догадались, что француз, потому что галстук не по-английски был завязан. Они уставились на меня. «Вон, говорят, чудовище». Ей богу (тут, чай, между Вами англичане, да мне всё равно). Ну, теперь и англичане находят, что Мольер был не дурак. Мы тоже читаем Шекспира».
Сначала я очень хохотала; вскоре заметила, что и другие хохочут; только они хохотали другому – хохотали и хлопали; мне стало досадно.
Моя личность как-то обращает на себя внимание, и это мне надоело. Не то, чтобы женщины не посещали лекций или библиотеки – посещают, но физиономии их
*) Рhilarеt Сhrles, скорее всего не Сhries, а Сhrles (1799 —1873 г.), довольно известный критик, начавший писать ещё в эпоху романтизма в 1822 г.
**) Ментенон – маркиза Франсуаза д’Обинье, вторая жена Людовика ХIV (1655 – 1719), пользовалась большим влиянием на короля. В её присутствии он принимал министров и часто спрашивал её советов.
отличаются от моей. Это – женщины с цветами, оборками, с вуалями, в сопровождении маменек. Есть женщины и серьёзные, особенно одна – нигилистка совершенная.
Я-то веду себя хорошо, а она хлопает, топает и кричит «браво», и одета дурно; приходит одна, но на неё никто не обращает внимания, потому что не молода. Всем
кажется естественным, что состарившаяся в ожидании судьбы дева соскучилась и от нечего делать ударилась в науки. Но мне покоя не дают, пристают всякий раз в антрактах: «Вы, верно, учительница английского языка? Вы иностранка? Вы живёте для изучения каких-нибудь наук?». Это мне надоело, так что в антракте, чтоб избавиться от вопросов, я берусь за книгу… «Письма из Франции» *) и притворяюсь углублённой в чтение.
– Это у вас польская книга или греческая? Вы ведь иностранка? – непременно меня спрашивают.
– Не польская и не греческая, – говорю я, не поднимая глаз и краснея от злости и не желая сказать мою нацию, чтобы этим ещё более не возбудить внимание.
– Ну, так какая же?
8 марта, вторник.
Скука одолевает до последней край[ности]. Погода прекрасная, из окна моего пятого этажа чудесный вид, и я сижу в моей комнате, как зверь в клетке. Ни английские глаголы, ни испанские переводы, – ничто не помогает заглушить чувство тоски. И уже чаем хотела себя потешить, да нет, что-то плохо помогает.
17 марта.
Вчера была у Мачт. У него очень изящная квартира и большая библиотека из книг шведских, англ[ийских], фр[анцузских], рус[ских], полный комфорт. Он сидит перед камином и пописывает. Какая пошлая жизнь! А между тем, сколько я знаю молодых людей, которые трудятся, чтобы добиться такой жизни. Сколько сил, убеждений жертвуется для приобретения такой библиотеки и таких картин!
2 апреля.
Назойливая тоска не оставляет меня в покое. Странное давящее чувство овладевает мной, когда я смотрю с бельведера на город. Мысль потеряться в этой толпе наводит какой-то ужас.
3 апреля.
Вчера зашла в лавку; там никого нет; через несколько минут входит с улицы хозяин красный… (два следующие слова неразборчивы) в грязной блузе, с торчащим из носа табаком и немного подкутивши.
– Я заставил вас ждать, m-еllе, сказал он, надеюсь, что я имел в вас хорошего сторожа?
Продавая бумагу, он вздумал дать мне два листа роur rien.
– Вы очень великодушны, – сказала я ему.
– Нет такого великодушия, которое было бы достаточно велико по отношению к девице, – отвечал он.
Этот разговор происходил пресерьёзно.
На днях проходила я вечером улицу Меdecin. На углу Севаст. бульвара стояло несколько молодых людей и между ними хорошенькая молодая женщина с пышной тщательной прической и открытой головой. «Dites donc» – говорила она капризным
*) «Письма из Франции» – сочинение Герцена: «Письма из Франции и Италии», печатавшиеся в 10-й и 11-й книгах «Современника» за 1847 год.
голосом одному из молодых людей, положив руки ему на плечи. Эта картина врезалась мне очень ярко, и неизвестно, почему после этого я почувствовала облегчение от моих прежних страданий, какой-то свет озарил меня. Я ничего не знаю отвратительнее этих женщин. Я видела женщин с резкими жестами, наглым выражением лиц, и они для меня сноснее.
17 апреля.
На днях я познакомилась с двумя личностями: с Евген[ией] Тур*) и Мар[ко] Вовчок.**) Евгения Тур услыхала обо мне от Корам, и просила её меня прислать. С первого раза она совершенно очаровала меня. Живая, страстная – она произвела на меня сильное впечатление. И при всём уме и образовании какая простота. При ней я не чувствовала той стеснённости и натяжки, которая обыкновенно бывает при первом знакомстве, даже с людьми очень образованными и гуманными. Я говорила с ней, точно говорила с моей матерью. Мы плакали и целовались, когда она рассказ[ывала] мне о польских делах. С пер[вого] раза она пригласила меня жить
вместе (она живёт с сыном) ***), обещала давать мне уроки франц[узского] и анг[лийского] языка и говорить всегда по-французски. Потом на лето пригласила гостить на дачу к своему другу и очень жале[ла], что прежде со мной не была знакома. Через день она ко мне пришла с своими приятелями, и мы в 5-м отправились на кладбище. Дорогой Лугинин, ****) сидевший против меня, (которого мне особенно пред[ставляла] гр[афиня], и сказала ему: когда пойдёте куда гулять, то заходите за М-llе Сусловой), старался меня занимать, но я слушала графиню, которая говорила с др[угим] господином… Она не любит уступок. Я удивлялась её энергии.
– Если в 20 лет, – говорила она о каком-то господине, – он мирится, когда я, которая столько жила, и в 40 лет у меня есть ещё сила ненавидеть, – что с ним будет в 30 лет! – Он будет шпионом.
Потом господин, с которым она говорила, ей сказал, что консервативные идеи также имеют право существовать. «Вот то, о чём я много спорила – сказала она с жаром. – Действительно имеют право существовать, но не так, как у нас. Есть, напр[имер],
*) Салиас де-Турнемир, Елизавета Васильевна, рожденная Сухово-Кобылина (1815—1892), известная под псевдонимом Евгении Тур. Среди её близких друзей – Грановский, Тургенев; известный исторический романист гр. Салиас – её родной сын, а автор «Свадьбы Кречинского» Сухово-Кобылин – родной брат её. В 1849 г. она выступила в «Современнике» Некрасова с повестью «Ошибка», имевшей огромный успех, как и роман её «Племянница», напечатанный в следующем году в том же «Современнике».
**) Марко-Вовчок, псевдоним писательницы Марии Александровны Маркович (1834—1907). Первые её вещи вышли на украинском языке («Народняи оповедания Марко-Вовчка», 1857 г.). Рассказы имели очень большой успех, тем более что они переведены были на русский язык Тургеневым.
***) Салиас Евгений Андреевич (1840—1908), сын графини Салиас, известный писатель, автор популярного в своё время исторического романа «Пугачёвцы». Герцен и Огарёв состояли с ним в переписке. И по-видимому, принимал в эти годы (1863—1864) довольно деятельное участие в политической движении эмиграции (см. Герцен, том XVI, стр. 68, том XVII, стр. 393
****) Лугинин Владимир Фёдорович (1834—1911 г.) известный революционер.
партии консер[вативная] в Англии, во Франции, но не было примера, чтоб консер[вативная] партия стояла за кнут, как у нас; напротив, она иногда либеральней и гуманней революционных».
Она разорвала знакомство с Тур[геневым] за то, что он написал письмо госуд[арю], в кот[ором] говорил, что разорвал из уважения к нему все связи с друзьями своей юности. *)
К Маркович я пришла без всяких рекомендаций. Она приняла меня радушно и просто, сказала, что слышала обо мне, хотела сама придти ко мне, да не знала адреса. На несколько минут она очаровала меня. Она предложила мне чаю, от которого я не отказалась потому, что испытывала страшную жажду. Потом скоро сообразила, что нужно было отказаться; её любезность показалась мне манерой русской барыни, готовой всякого принять, напоить и накормить. Поговорив со мной, она меня просила (бог знает для какой цели) подождать, пока напишет письмо, потом понесла его на почту и опять попросила подождать, но я отправилась вместе с ней домой. Погода была хорошая, М-ме Мар[кович] пошла проводить меня до омнибуса… Дорогой мы о многом говорили: о Гер[цене], о том, что она пишет и что я пишу и писала. Она больше о том, как платят в журналах, покупала ли я себе летние платья, и почём, и какие.
Вообще я заметила в ней какую-то холодность, осторожность, она как-то всматривается в людей. Видно, что это женщина рассудительная, хладнокровная, увлекаться она не будет. Гр[афиня] сказала, что эта женщина тонкая, но вначале я нашла её не такой, по
крайней мере со мной. Гр[афиня] согласна со мной, что это она холодная. Я невольно сравнивала двух женщин. Я думала, что с Мар[кович] я бы не заплакала, а вышло иначе: через день я пошла к ней по её приглашению в назначенные часы, она мне обещала к этому времени приготовить те из своих сочинений, которые я не читала.
Дорогой, проходя через узкий переулок, я встретила женщину довольно молодую, очень бедно, но чисто одетую, которая плакала. Она робко подошла ко мне. Я думала, что она хочет спросить у меня какую-нибудь улицу. «Дайте мне пожалуйста 2 су, – сказала она, – я ничего не ела». Её очень порядочный и грустно покорный вид поразил меня. Я дала ей 1 франк, единственную бывшую у меня мелкую монету. Она поблагодарила и пошла прочь. Я пошла было своей дорогой, но эта встреча произвела на меня сильное впечатление; я подумала, не могу ли чем помочь этой женщине. Я вернулась и догнала её. «Послушайте, сказала я ей, – может быть, я могу вам быть чем-нибудь полезна. Вы, верно, были больны или с вами случилось какое несчастие. Если вы умеете работать, может быть, я вам достану работу. Приходите ко мне». Я хотела записать свой адрес, но не нашла карандаша. Она мне сказала, что не может запомнить наизусть адреса и предложила зайти в лавку за карандашом. Я записала ей адрес и спросила лавочника, сколько должна заплатить за употребление карандаша. Сказали – ничего. Я поблагодарила и пошла. Я очень торопилась. «Я вас никогда не забуду», – с чувством сказала бедная женщина, прощаясь со мной. Мар[кович] я не застала дома.
Мать её предложила мне подождать, сказав, что дочь уехала к Тур[геневу], и старалась дать мне почувствовать, что вчера Тур[генев] ждал её дочь целых два часа и все-таки уехал, не дождавшись. Ещё она сказала, что придёт сегодня жена художника Якоби, хорошенькая, молоденькая, а главное хорошая, по её словам, женщина. Действительно, скоро пришла хорошенькая женщина. Я догадалась, что это Якоби. Мы разговорились.
*) «Тургенев разорвал все связи с друзьями своей юности» – подразумевается письмо Тургенева к Александру II по поводу того, что III отделение в начале 63 г. требовало его в Россию; Тургенев просил государя велеть выслать ему допросные пункты, на которые он мог бы отвечать заочно. Сенат выслал ему допросные пункты, среди них были пункты, специально касавшиеся его отношения к Герцену.
Она либеральничала, пускала мне пыль в глаза фразами очень неудачно. Наконец пришла Мар[кович]. «Познакомьтесь», – сказала она нам. Но не сказала наших имён. Мы молча пожали друг другу руки. Мар[кович] сказала, что книг мне не приготовила – и опять заговорила о деньгах; потом стали рассматривать её портреты, кот[орыми] она была очень недовольна. Неудачного нашла я в этих портретах только позу, драпированную в какой-то плащ, что не шло к некрасивой её физиономии.
Заговорили как-то о Салиас; мне пришлось как-то сказать, что она у меня была. Они, верно, подумали, что я проговорилась с умыслом. – «Если выбудете у графини, то скажите ей, пожалуйста, чтобы она мне прислала мои книги». – Графиня Салиас? – спросила я. Она не обратила внимания на мой вопрос и заболталась до того, что, наконец, стало понятно, о какой граф[ине] идёт речь. – «Извольте, я передам, – сказала я, – только позвольте узнать ваше имя. – «Ах, вот я какая неаккуратная, – сказала Мар[кович]… знакомила, а фамилии не сказала». «Якоби *)», – сказала хорошенькая женщина, – и как я не выразила удивления при этом имени, она, верно, подумала, что я так невежественна, что могу не знать этого имени и, смотря на меня с глубоким состраданием, предложила записать мне его. Я сказала, что и так не забуду. Она настаивала на том, чтоб написать, т[ак] ч[то] я, наконец, сказала ей, что я знаю эту фамилию, при этом я не могла удержаться от улыбки (я, конечно, не скажу гра[фине]
о книгах, а хорошенькой женщине скажу, что забыла). Мне было ужасно грустно смотреть на этих «ликующих», «праздно болтающих». Меня приглашали пить кофей, но как я позавтракала перед этим визитом, то отказалась и пошла домой. Хозяйка
заметила мою грусть и, провожая меня, стала спрашивать причину. Грусть моя увеличилась, нервы были слишком раздражены, я не выдержала – слёзы навернулись у меня на глазах. – «Скажите, что с вами случилось?» – спрашивала М-ме Мар[кович], с участием взяв меня за руку, и отвела меня в спальню. Я бессознательно следовала за ней и слёзы невольно покатились из моих глаз; чувство бессилия и стыда терзали меня, я всё свалила на уличную сцену и скоро отправилась домой. Она мне сказала, что, если буду иметь в чём затруднение, к ней обращаться.
