Евгений Николаевич Гусляров
Ночь с Достоевским
– Умеешь ты хорошие слова говорить, Анна, – сказал он, наконец. Анна ничего не сказала и впала в прежнее раздумье, тогда как он думал только о ней. Самоё молчание её, самую задумчивость он объяснил в свою пользу, как выражение того, чего она не договорила словами. Она сделала какое-то движение головой, повернула её к свету, он вскочил со стула и бросился вперёд, но вдруг остановился, смущённый и нерешительный.
– Что ты? – спросила она спокойно и смотря в потолок.
– Я хотел подвинуть стол, он не у места, – пробормотал он. (Здесь первоначально было, как в Дневнике: «Закрыть окно», потом: «поправить лампу» и, наконец, последнее; соответственно менялась дальше и её реплика: 1) «…закрой», 2) «…поправь» и 3) «…переставь»).
– Так переставь.
– Нет, не нужно – сказал он после, возвращаясь на прежнее место.
Она промолчала.
– Ты не знаешь, что со мной сейчас было, – начал он через минуту и взволнованным голосом.
– Что? – спросила она тревожно, приподняв голову и устремив на него испуганные глаза.
– Ты не рассердишься?
– Что такое?
– Я только что хотел подойти и целовать твою ногу, но задел за этот ковер и опомнился.
Краска стыдливости подступила к благородному, целомудренному челу Анны и придала её лицу чисто девическое выражение.
– Зачем это? – проговорила она с мольбой в голосе и инстинктивно задёрнула полой длинной пестрой блузы конец своей узкой туфли.
– Ты должна меня извинить, Анна, – сказал смущенный Л[осницкий].
– О да! только не говори более об этом.
Но такое великодушие не очень польстило Лосниц[кому]. Он завёл вскоре разговор, самый обыденный, но что-то не вязалось; взгляды Лосницкого останавливались на Анне с большим упорством и страстью, он забывал, о чём говорил. Анна это заметила и оно её встревожило. Анна встала с постели, подошла к своему письменному столу, быстро позвонила и сказала слуге, чтоб подал огня, и села у открытого окна. (Здесь справа такая приписка: «между тем настала ночь и покрыла всё непроницаемой чернотой, но лунный свет пробирался в высокие окна, яркими полосами прорезывал темноту и как-то странно фантастически мешался с нею, наполняя её волшебством и таинственностью).
– Ты скоро уйдешь к себе? – спросила она его.
– А что?
– Так… Я спать хочу.
– Так рано?
– Да, я как-то устала.
Лосницкий молча подошёл к ней, поцеловал обе её руки и решительно вышел. (Первая редакция, зачёркнутая, была такая: после – «я как-то устала», следовало: «Но он не тронулся, пока через несколько минут она не напомнила ему, чтобы он её оставил. – Не хочется уходить от тебя – сказал он со вздохом, однако встал, поцеловал на прощание её обе руки…»). Анна заперла за ним дверь и, не раздеваясь, бросилась в постель. Долго она лежала, думая невольно о своём положении и волнуясь какими-то неприятными чувствами, так и уснула с ними не раздеваясь, не погасив даже лампы.
На следующий день Анна встала очень поздно. Лосницкий долго ждал её в соседней комнате, которая, разделяя две их комнаты, служила им залой и столовой. Завтрак давно стоял на столе, но Лосницкий не думал за него браться. Он ходил взад и вперёд по комнате, по временам останавливаясь и прислушиваясь к движению в комнате Анны или просто смотря в окно. Наконец, А[нна] показалась. Она была спокойна, как всегда, и грустно величава. Они сели завтракать, но ему показалось в её позе что-то особенно гордое и насмешливое. Он встретил её как-то смущённо. Они сели завтракать. В обращении Лос[ницкого] с Анной всё это утро всё проглядывала какая-то неровность, он не мог как-то попасть в колею, но простота и искренность Анны, её добрые доверчивые слова навели его на настоящий путь, и Лос[ницкий] хоть пополам с грустью, но с благородной решимостью протянул ей руку.
– Анна, – заговорил он, – вчера я был глуп и низок, я виноват перед тобой, простишь ли ты меня?
И Анна радостно приняла это раскаяние, обещала забыть вчерашнее, сознаваясь, как это было тяжело. Он уверял, что увозил её без всякого расчёта, хотя и была у него какая-то неопределённая надежда; когда же вдруг он увидел себя с ней одних посреди чужих мест, незнакомых людей… – его рассудок помутился. Он обещал ей на будущее быть её другом, защитником, чем только она сама захочет, несмотря на то, что страсть её к другому и, вследствие её сложившиеся между ними новые отношения, сделали её вдвое привлекательнее.
Анна верила его обещанию, точно так, как он сам ему верил, и смело доверилась будущему. Весь этот день они провели вместе в прогулках и разговорах. Лосницкий пустился в рассуждения и разные отвлечённости. Это настроение увлекало его, тем более что оно, видимо, занимало Анну; в таких рассуждениях он забывал самого себя. Но это счастливое расположение продолжалось не долго, не более одного только дня, затем скука, досада и грусть попеременно овладевали им.
По мере того, как Анна становилась спокойнее, когда едкое разрушающее страдание её сердца переходило в тихую меланхолию, и она понемногу возвращалась к прежним занятиям и привычкам, когда любимые книги появились у ней на столе, любимые мелодии, сопровождаемые её голосом, раздались в их молчаливом жилище, выражая на разные вариации одну и ту же неизлечимую скорбь, – он сделался мрачен, раздражителен или не выходил из своей комнаты по целым дням. Часто, когда он сидел неподвижно в углу или по целым часам, молча, ходил по комнате, молодая женщина украдкой взглядывала на него из-за своей книги, и сердце её робко сжималось. Она сознавала, что вся его любовь, все старания и заботы остаются без возмездия, и это начинало тяготить её. Однажды, когда он сидел в своей комнате, облокотясь руками на стол и, склонив голову с усталым и грустным выражением лица, Анна несколько раз проходила мимо и заглядывала в отворенную дверь; он не замечал её или делал вид, что не замечает. Вдруг она вошла, подошла к нёму и встала на колени, чтоб прямо смотреть ему в лицо.
– Прости меня, – проговорила она, взяв его за руки и устремив на него грустный, проникающий в душу взгляд. Он взглянул на неё с притворной рассеянностью и улыбнулся.
– Прости меня, – повторила она и продолжала на него глядеть тем же глубоким, кротко-любящим, грустно умоляющим взглядом, которым точно хотела излить всю душу.
– Вот этот взгляд мне знаком, – сказал Лосницкий тронуто и тихо гладя её волосы: – давно я его не встречал.
– Отчего ты такой мрачный? Зачем не хочешь быть весел? – говорила она задумчиво и ища выражения.
– Полно, что ты! Отчего не весел? Так.
– Ты не хочешь говорить со мной! Ты сердишься.
– Что за вздор! – проговорил Лосницкий и невольно вздохнул.
– Скучно мне, – начал он серьёзно и печально, – всё чужое кругом, всё постылое. Я поехал с тем, чтобы тебя занять, успокоить, развлечь, дать работу голове, и вот уже четыре месяца, как мы в разъездах, и ты только грустишь и, кажется, ничего больше знать не хочешь.
– Разве ты не знаешь меня? Я всегда такая была.
– Была, это так, но теперь, когда ты свободна идти куда хочешь, делать что хочешь. Скажи, чего недостаёт тебе?
– Чего? Я всё потеряла. У меня ничего нет. Моя молодость прошла без радости, я истощила себя в ежедневной борьбе с людьми и обстоятельствами, мои силы не вынесли, и люди заклеймили меня насмешкой и презрением, родные отвернулись от меня. Куда я пойду? Кому я нужна? Что начну делать?
– Разве нельзя создать себе дело, заставить любить и уважать себя? Нет, это не то. Тут есть другая более основательная причина, то, что меня возмущает и чего я не могу объяснить себе. Скажи лучше, что ты любишь… – И он пристально смотрел на неё.
Бледные щеки Анны мгновенно вспыхнули, но через минуту стали ещё бледнеё.
– Ты молчишь… Ты не хочешь меня опровергнуть…
Анна, в самом деле, молчала.
Она сидела, погруженная в какую-то думу, не то занятая мечтой о будущем, не то воспоминанием о прошлом, только мысли её были далеко, очень далеко.
– Ты любишь, значит, ты надеешься.
– Мне нечего надеяться, – сказала она.
– Ты рассуждаёшь так рассудком, но у сердца своя логика. Он ждал возражения, но его не последовало, напротив: Анна встала и пошла вон, она ушла в свою комнату и затворила за собой дверь.
Прошло несколько дней. Был тихий ясный вечер. Лосницкий и Анна шли по дороге в поле, не далеко от своего дома. Они прогуливались. Анна была в спокойном, созерцательном настроении духа, она всё время молчала. Лосницкий тоже казался задумчивым, но он по временам взглядывал на лицо Анны, это чудное лицо, которое было изображением её души и отражало на себе каждое её движение. В эту минуту Анна всецело поддалась влиянию окружающей её природы. Перед ней стоял город, резко выдавался он своим тёмно-серым грязноватым колоритом на ярком фоне неба; остроконечные главы его церквей далеко бежали вверх и незаметно терялись в блестящем пространстве. Между ними поднималось какое-то огромное полуразрушенное здание. Оно возвышалось над всем окружающим, как хищное тело обезглавленного исполина, выставляя на удивление веков свои грандиозные атлетические формы. Какое-то кудрявое растение украшало его сверху, оно покрывало его обезображенные члены и, далеко протягиваясь гибкими ползучими ветвями, старалось заключить его в нежные объятия. С другой стороны выдавались, нарядные в своём снеге, окрашенные нежными цветами солнечных лучей, не высоко (так в подлиннике) Совены. Чистый прозрачный воздух юга, с доверчивой любовью обнимая всё окружающее, выставлял его особенно рельефно; самых отдалённых предметов он не прятал в таинственном тумане от влюблённого взора человека.
Утомлённая наслаждением этого зрелища, Анна остановилась. Она села на землю на краю возвышения, круто прорезанного дорогой, и вся душа её перешла во взоры… Сердце её наполнилось чудным спокойствием.
– О чём ты задумалась? – спросил её Лосницкий.
– Так.
– А я всё смотрел на тебя в это время. У тебя бывает иногда странное лицо, когда ты задумываешься, так и теперь оно так быстро и резко менялось… Как жаль, что ты не можешь видеть в эти минуты своего лица! Ты ведь понятия не имеешь о нём. Оно так хорошо! Я вспоминаю теперь суждения людей о твоей красоте. Но что эта красота, о которой они толкуют, перед той, которую знаю я один.
– Пожалуйста, – не говори о моём лице, – перебила его Анна.
– Я знал, что ты рассердишься, а всё-таки сказал.
– Ну, довольно, пойдём, – сказала А[нна] вставая.
– Тебе, кажется, и то неприятно, что я любуюсь тобой; я тебя понимаю, – сказал с горечью Лос[ницкий].
– Вот выдумал ещё, перестань!
– Хорошо. Пойдём. Но куда идти?
– Куда хочешь, – сказала А[нна], и Лос[ницкому] послышалась в её голосе знакомая нота: не то грусти, не то апатии или того и другого вместе. Забывая себя, он с особенной нежностью взял руку Анны и повёл молодую женщину домой. Она следовала за ним почти машинально, но от неё не скрылось его сердечное движение, и в свою очередь сердце Анны наполнилось грустной нежностью. Воспоминание первой любви, воспоминание молодости повеяли на неё и перешли в тихую нежную меланхолию. – Куда всё это прошло? – подумала она. И вместо всякого ответа явился ей другой вопрос: неужели всё кончено? И затем следовал целый ряд вопросов.
Между тем они дошли домой. Анне, может быть, в первый раз хорошо и отрадно показалось в её комнате, где всё приготовлено и приноровлено к её вкусу и привычкам его заботливостью. Она села на своё широкое, низкое кресло, он поместился подле. Ей стало привольно и уютно, она повеселела; острые шутки, смех и разговоры полились у ней рекой, но вскоре она замолкла. Лосницкий старался поддержать в ней весёлое настроение. С этой ли целью или просто увлёкшись неожиданным приливом общей весёлости, он стал ей рассказывать разные анекдоты и случаи из собственной жизни. Эти рассказы, может быть, были бы любопытны для других, но Анна не находила в них ничего остроумного и ещё менее изящного. Она слушала молча и серьёзно, но когда дело дошло до похождений Лос[ницкого], в последнее отсутствие Анны, с одной весёлой дамой города Б., когда явились на сцену разные выходки лёгкой женщины и не менее лёгкого в отношении её человека, рассказанные небрежным циническим тоном, – Анна не выдержала и просила его больше не рассказывать. Её поразило в нём это молодечество, которым тщеславятся особенного сорта мужчины, но в нём она его не ожидала.
Анна мало знала Лосницкого; в её прежних сношениях с ним было столько серьёзного и отчаянно горького, что оно исключало обыденную часть характера, которая так важна в интимном кругу.
– Мне странно твоё неудовольствие, – сказал Лосницкий. – Впрочем, в тебе это совершенно женская черта. Подобные отношения мужчины к женщинам, о которых я тебе рассказывал сейчас, очень естественны и извинительны, они даже необходимы и не только не мешают настоящей высокой любви к другой женщине, но ещё и увеличивают и поддерживают её. К сожалению, ни одна женщина не в состоянии этого понять…
Анна всё больше и больше удивлялась: «Я этого не ожидала, совершенно не ожидала», говорила она. И выпрямив свой стройный, величавый стан, она заходила по комнате.
– Тебе это кажется грязным, – сказал Лос[ницкий], – но поверь мне, что сердце моё способно любить и понимать прекрасное.
Анна, разумеется, ничего на это не ответила. Видя такое расположение, Лосн[ицкий] стал прощаться как ни рано ещё было, но Анна его не удерживала.
Анне в короткое время пришлось открыть не одну черту и мнений, и взглядов Лосницкого, которые ей крайне не нравились. Образ жизни их, уединённый и однообразный, лишённый крупных интересов, где человек мог бы высказаться вполне, ещё более способствовал выражению мелких сторон характера и неприятных по этому поводу столкновений. Анна жестоко восставала против всего, что она считала недостатком или слабостью, никакой ум, никакое сердце не могли её заставить забыть о них. Она относилась к ним тем более враждебно, что когда-то этот человек ей казался совершенством. В её строгих суждениях Лосниц[кий] видел только нападки, придирки к человеку, который вдруг сделался не мил и к которому беспричинное охлаждение она искала оправдать чем-нибудь. Известно, что при таком настроении обоих жизнь их вместе шла крайне плохо. Исчезли даже те братские доверчивые чувства, на которые они могли рассчитывать друг перед другом как друзья. Отношения их становились белее чем холодны и натянуты. Они были невыносимо тяжелы для обоих. Лосницкий видел, как трудно и опасно его положение, он видел, что, оставаясь при ней, он рискует потерять своё последнее благо, её уважение, и не мог ни на что решиться… Между тем жизнь, которую они вели, отсутствие всякого дела, всякого круга, при взаимном несогласии, становилась ему невыносимой. Он предложил Анне ехать назад в Россию, забывая, впрочем, подумать, насколько это для неё будет лучше. Анна согласилась без противоречия, без малейшего раздумья, не спросив даже, когда и как. Казалось, ей было всё равно, где жить и, как и с кем, репутацией своей она мало дорожила, так как не для кого и не для чего было ей дорожить ею. Но Л[осницкий] не торопил её отъездом. Он ждал чего-то.
Между тем с некоторых пор с Анной произошла перемена. Какое-то странное лихорадочное волнение охватывало по временам всё её существо. Она удалялась всякого общества, уходила в дальние уединённые места своих обыкновенных прогулок и там, ходя взад и вперёд по холмам, что-то соображала. Или она хваталась за книги и просиживала над ними дни и ночи, делала толстые тетради и торопливо в них писала или записывала, но скоро она бросала книги, как-бы, не находя в них того, чего искала, и уже ничего больше не читала, и впадала в какое-то нравственное оцепенение. Недавно появившийся румянец исчез с её лица, тёмная желтизна покрыла её прозрачную кожу, синеватые круги показались под глазами, и из-за них эти большие глаза казались ещё больше и выразительнее
Тихо и величаво бродила молодая женщина по окрестным холмам, задумчиво смотрела каждый вечер, как догорал яркий торжествующий день, без радости встречала новый и всё думала, думала… Или она садилась на берегу небольшой речки и смотрела на тихие однообразные волны. Лениво и сонно катились они перед её глазами, гонимые сверху какой-то невидимой силой, по временам ударялись о берег, быстро отскакивали, сталкивались, кружились, дробились на мелкие струйки, потом складывались снова в прежнюю форму и бежали опять с прежней безмятежностью, не спеша и нигде не останавливаясь, с одинаковым постоянством, уступая место другим волнам, следовавшим за ними. Анне, казалось, не наскучивал один и тот же вид, напротив, она с участием следила за постоянной сменой ночи днём и дня ночью, жизни и смерти, находя в них что-то общее с жизнью. Книги утратили для неё прежний интерес, они ничего не решали, а только затмевали и усложняли бесчисленные вопросы, которые складывались в её голове.
Лосницкий с беспокойством следил за ней, он умолял её советоваться с докторами, лечиться, но она упорно отказывалась Л[осницкий] не знал что делать: оставаться или куда-нибудь ехать, но случившееся вскоре обстоятельство разрешило его недоумение.
Однажды А[нна] по обыкновению ушла гулять рано утром и не возвращалась целый день. Сначала Л[осницкий] не беспокоился, так как она не первый раз уходила так надолго, но когда настал вечер и на дворе стемнело, а её всё не было, сердце его боязливо вздрогнуло, и он бросился из дома по направлению тех мест, куда чаще всего хаживала А[нна]. Он стучался в хижины, останавливал прохожих, спрашивал с возрастающим беспокойством тех и других, не видали ль они такой-то дамы. Более или менее неудовлетворительные ответы, которые ему давали крестьяне, только усиливали его смущение и страх. Одни видели м[олодую] ж[енщину] утром подле речки, другие три дня тому назад: она просила напиться и спрашивала, где переход через речку и как глубока вода.
Выбившись из сил, от усталости и тревоги, Л[осницкий] решился идти домой, думая может быть найти её там. Всё спало крепким сном, когда он пришёл в город. Огни все погасли. Л[осницкий] едва достучался в своей квартире. На вопрос его, дома ли А[нна], старый слуга посмотрел на него с недоумением, видно было, что он не знал или забыл об отсутствии мол[одой] ж[енщины]. Чувство негодования вспыхнуло в сердце Л[осницкого], но скоро смирилось и перешло в беспомощную тоску и мрачное уныние. Молча обошёл он пустые комнаты и сел у окна, не зная, что делать, на что решиться. Предчувствие беды овладело им в эту минуту. Он всё сидел, склонив голову на руку и, ожидая чего-то, пока тяжёлый беспокойный сон не овладел им, заставляя забыть всё, даже самоё горе.
Когда он проснулся, солнце стояло высоко и озаряло город, роскошным своим блеском, сообщая всему радостный вид. Всякий был занят обыкновенной своей деятельностью. Люди работали, покупали, продавали и толковали, особенно много толковали по поводу только что найденного в реке трупа мол[одой] женщины. Предполагалось, что она упала в воду при переходе через реку по узкому мостику, так как труп её нашли подле этого моста и на самой середине, где вода быстрее. Должно быть, у ней закружилась голова, глядя на быстро текущую воду, но бог, который видит намерения и дела людей, знает лучше. Мы же со своей стороны не хотим ни отрицать, ни подтверждать, такого предположения.
***
«Поля, друг мой, выручи меня, спаси меня!»
Письма Достоевского Аполлинарии Сусловой*)
*) Публикуемые здесь письма Достоевского (за исключением последнего от 23 апреля 1867 г.) были взяты при обыске, произведённом в квартире брата Сусловой, в начале июня 1868 г. Эти последние письма Достоевского, написанные ей незадолго до её возвращения в Россию, составляют ничтожную часть их переписки. В записной книжке Сусловой имеются даты их переписки за годы: 1864, 1865 и начало 1866 г. За 1864 г. она получила от Достоевского всего девять писем (от 27 марта, 17 апреля, 16 мая, 3 июня, 11 июля, 2 августа, 2 сентября, 26 сентября, 18 октября); столько же писем написала ему и она (от 21 мая, 3 июня, 23 июня, 4 июля, 9 июля, 3 августа, 5 сентября, 27 сентября, и 29 декабря). За 1865 г. от Достоевского всего шесть писем (13 января, 6 марта, 15 апреля, 7 мая, 29 сентября, 6 октября), от Сусловой же к нему – одиннадцать писем (18 февраля, 3 марта, 6 мая, 7 августа, 13 августа, 13 сентября, 26 сентября, 2 октября, 26 октября, 6 декабря и 15 декабря), и, наконец, за 1866 г. от Достоевского одно письмо от 4 февраля, от неё же к нему два письма: от 2 марта и 9 мая. Надо думать, что записной книжке отмечена не вся переписка, так как печатающиеся здесь три письма Достоевского в книжке отсутствуют. Зачёркнутые автором слова включены в квадратные скобки: [ ].
1.
Вторник [22/10 августа, 1865 г.], *).
Милая Поля, во-первых, не понимаю, как ты доехала. К моей пресквернейшей тоске о себе прибавилась и тоска о тебе.
Ну что если тебе не хватило в Кельне и для третьего класса? В таком случае ты теперь в Кельне одна, и не знаешь что делать! Это ужас. В Кельне отель, извощики, содержание и в дороге – если и достало на проезд, то ты всё-таки была голодная. Всё это стучит у меня в голове и не даёт спокойствия.
Вот уж и Вторник, два часа пополудни, а от Г-на ничего нет, а уж время бы. Во всяком случае, буду ждать до послезавтрого утра, а там и последнюю надежду потеряю. Во всяком случае, одно для меня ясно: что если никакого не будет от Г-на известия, – значит его и в Женеве нет, т.-е. может быть куда-нибудь отлучился. Я потому так наверно буду заключать, что с Г-ном я в очень хороших отношениях и стало-быть быть не может, чтоб он, во всяком случае, мне не ответил, даже если б и не хотел или не мог прислать денег. Он очень вежлив, да и в отношениях мы дружеских. А след., если не будет никакого известия, стало быть, его нет в Женеве в настоящую минуту.
Между тем положение моё ухудшилось до невероятности. Только что ты уехала, на другой же день, рано утром, мне объявили в отеле, что мне не приказано давать ни обеда, ни чаю, ни кофею. Я пошёл объясниться, и толстый нёмец-хозяин объявил мне, что я не «заслужил» обеда и что он будет мне присылать только чай. И так со вчерашнего дня я не обедаю и питаюсь только чаем. Да и чай подают прескверный, без машины, платье и сапоги не чистят, на мой зов нейдут, и все слуги обходятся со мной с невыразимым, самым немецким презрением. Нет выше преступления у нёмца как быть без денег и в срок не заплатить. – Всё это было бы смешно, но, тем не менее, и очень неудобно. И потому если Г-н не пришлет, то я жду себе больших неприятностей, а именно: могут захватить мои вещи и меня выгнать или ещё того хуже. Гадость.
Если ты в Париж доехала и каким-нибудь образом можешь добыть хоть что-нибудь от своих друзей и знакомых, то пришли мне – maximum 150 гульденов, а minimum сколько хочешь. Если б 150 гульденов, то я бы разделался с этими свиньями и переехал бы в другой отель в ожидании денег. Потому что быть не может, чтоб я скоро не получил и во всяком случае тебе отдам задолго прежде отъезда твоего из Франции. Во-первых, из Петербурга (из библ. для Чтения) наверно пришлют самоё большее дней через 10 на имя сестры твоей в Цюрих и, во-вторых, если б даже Г-на и не было в
*) Датируем это письмо, как и следующие два, 1865 г. по следующим соображениям. Во-первых, письмо из Висбадена; Достоевский жил там в крайней нужде именно в этом, 1865 году; в 1864 г. он оставался весь год в Петербурге. Что касается более ранних годов: 1862 и 1863, то Надежда Суслова, которая упоминается в этих письмах, как находящаяся за границей, – жила в эти годы в Петербурге. Также и Герцен, – о котором говорится в этих письмах, что он в Женеве, – проводил лето в Женеве только в 1865 г. (см. «Герцен», под ред. Лемке, т. 18, стр. 85 и далее). Наконец, четверг – 12 августа (дата Д. на 3-м письме) было в 1865 г. См. ещё письма Достоевского к Врангелю из Висбадена же, сходные по своему содержанию с этими письмами (Страхов, биография… стр. 160—165).
Правда, смущает нас несколько тот факт, что Достоевский ждёт денег из «Библиотеки для Чтения» от Воскобойникова, в то время как в 1864 г. он с редактором «Библиотеки» Боборыкиным резко разошёлся (см. письмо Достоевского к Боборыкину, С т р а х о в, стр. 158—160). Но, очевидно, позднее между ними произошло примирение, о чём свидетельствует то соглашение, в которое Достоевский вступил именно с «Библиотекой», когда «Эпоха» прекратилась, и нужно было удовлетворить её подписчиков.
Женеве, то, во всяком случае, если он надолго*) уехал из Женевы, то ему, стало быть, пересылают приходящие на его имя в Женеву письма; а если он ненадолго уехал, то, стало быть, воротившись, сейчас ответит, а след., я, во всяком случае, скоро получу от него ответ. Одним словом, если что можешь сделать для меня, но, не отягчая очень себя, то сделай. Адрес мой тот-же Viesbaden, Hotel Victoria.
До свидания милая, не могу поверить, чтоб я тебя до отъезда твоего не увидел. Об себе же и думать не хочется; сижу и всё читаю, чтобы движением не возбуждать в себе аппетита. Обнимаю тебя крепко.
Ради бога не показывай никому письмо моё и не рассказывай. Гадко. Твой весь Ф.Д.
P.S. Подробно опиши мне своё путешествие, если были неприятности. Сестре поклон.
Если же Герцен пришлёт до твоего письма, то я, во всяком случае, уезжая из Висбадена сделаю распоряжение, чтоб мне письмо твоё переслали в Париж, потому что я туда немедленно поеду.
2.
Четверг, 24/12 Августа |1865 г.] **).
Я продолжаю тебя бомбардировать письмами (и всё нефранкированными). Дошло ли до тебя моё письмо от третьего дня (от вторника)? Доехала ли ты сама в Париж? Всё надеюсь получить от тебя сегодня известие.
Дела мои мерзки до nес рlus ultrа (до крайности); далее нельзя идти. Далее уж [следует] должна следовать другая полоса несчастий и пакостей, об которых я ещё не имею понятия. [Гер.] От Герцена ещё ничего не получил, никакого ответа или отзыва. Сегодня ровно неделя как я писал ему. Сегодня же и срок, который я ещё в понедельник назначил моему хозяину для получения денег. Что будет – не знаю. Теперь ещё только час утра.
Быть не может, чтоб Герц., не хотел отвечать! Неужели он не хочет отвечать? Этого быть не может. За что? Мы в отношениях с ним были в прекраснейших, чему даже ты была свидетельницею. Разве кто ему наговорил на меня? Но и тогда невозможно (даже ещё более тогда невозможно) чтоб он ничего не отвечал мне на письмо моё. И потому я ещё убеждён, покамест, что письмо моё к нёму или пропало (что мало правдоподобно), или он, к несчастью моему, теперь отлучился из Женевы. Последнее самое вероятное. В таком случае должно выдти вот что: или 1) Он отлучился не надолго, и в таком случае я всё-таки на днях (когда он воротится) могу надеяться получить от него ответ; или 2) Он отлучился надолго и в таком случае, всего вероятнее, что ему перешлют письмо моё, где бы он ни был, потому что наверно уж он сделал распоряжение о пересылке к нему писем, приходящих на его имя. А следств. я опять-таки могу надеяться получить ответ.
Надеяться получить ответ буду всю неделю до воскресения, – но, разумеется, только надеяться. Положение же моё таково, что уж теперь одной надежды мало.
Но всё это ничто, сравнительно с тоской моей. Мучит меня бездействие, неопределённость выжидательного положения без твёрдой надежды, потеря времени и проклятый Висбаден, который до того мне тошен, что на свет не глядел бы. Между тем ты в Париже и я тебя не увижу! Мучит меня ещё Герц. Если он получил от меня письмо и не хочет отвечать – каково унижение и каков поступок! да неужели я заслужил его, чем же? Моей беспорядочностью? Согласен, что я был беспорядочен, но что за буржуазная нравственность!
*) Последние три слова написаны сверху над зачёркнутыми: «ему перешлю».
**) Датир. – см. прим. к 1-му письму.
По крайней мере, отвечай, или я не «заслужил» помощи (как у хозяина обеда). Но быть не может, чтоб он не отвечал, его наверно нет в Женеве.
Я просил тебя, чтоб ты меня выручила, если можешь занять у кого-нибудь для меня. Я почти не надеюсь, Поля. Но если можешь, сделай это для меня! Согласись, что трудно сыскать положение хлопотливее и *) тяжелее того, в котором я теперь нахожусь.
Это письмо моё будет последнее до тех пор, пока не получу от тебя хоть какого-нибудь известия. Мне всё кажется, что в Hotel Fleurus письма как- нибудь залежатся или пропадут, если ты не там сама. Потому не франкирую, что нет ни копейки. Продолжаю не обедать и живу утренним и вечерним чаем вот уже третий день – и странно: мне вовсе не так хочется есть. Скверно то, что меня притесняют и иногда отказывают в свечке по вечерам, [особенно] в случае если остался от вчерашнего дня хоть крошечный огарочек. Я, впрочем, каждый день в три часа ухожу из отеля и прихожу в шесть часов, чтоб не подать виду, что я совсем не обедаю. Какая хлестаковщина!
Правда есть отдалённая надежда: через неделю и уж самое позднее дней через десять получится что-нибудь из России, (через Цюрих). Но до тех пор, мне без помощи добром не прожить.
Не хочу, впрочем, верить, что не буду в Париже и тебя не увижу до отъезда. Быть того не может. Впрочем, в бездействии так сильно разыгрывается воображение. А уж у меня полное бездействие.
Прощай, милая. Если не случится никаких приключений очень особенных, то больше писать не буду. До свидания, Твой весь Дос.
Р.S. Обнимаю тебя ещё раз, очень крепко. Приехала ли Над. Прок., и когда? Кланяйся ей.
4 часа.
Милый друг Поля, сию минуту получил ответ от Герц. Он был в горах и потому письмо запоздало. Денег не прислал; говорит, что письмо моё застало его в самую безденежную минуту, что 400 флор., не может, но что другое дело 100 или 150 гульд., и если мне этим было бы можно извернуться, то он бы их мне прислал. За тем просит не сердиться и проч. Странно, однако же: почему же, он всё-таки, не прислал 150 гульд.? если сам говорит, что мог бы их прислать. Прислал-6ы 150 и сказал бы, что не может больше. Вот как дело делается. А тут очевидно: или у него самого туго, т. е. нет или жалко денег. А между тем он не мог сомневаться, что я не отдам: письмо-то моё у него. Не потерянный же я человек. Верно у самого туго.
Посылать к нему ещё просить – по-моему, невозможно! Что же теперь делать? Поля, друг мой, выручи меня, спаси меня! Достань где-нибудь 150 гульденов, только мне и надо. Через 10 дней, наверно придёт от Воскобойникова в Цюрих (а может и раньше) на имя твоей сестры. Хоть и мало придёт, но всё-таки не меньше 150 гульденов, и я тебе отдам их. Не захочу же я, тебя, поставить в скверное положение. Быть того не может. Посоветуйся с сестрой. Но, во всяком случае, отвечай скорее. Твой весь
