Евгений Николаевич Гусляров
Ночь с Достоевским
«И ничего на этом свете благословить он не хотел».
Он был прав. Зачем же увлекаться.
Мне кажется, что я больна. Это было бы слишком несправедливо. Мне кажется, что в природе есть какие-нибудь законы справедливости.
б сентября. Баден-Баден.
Путешествие наше с Ф[ёдором] М[ихайловичем] довольно забавно; визируя наши билеты, он побранился в папском посольстве *); всю дорогу говорил стихами, наконец здесь, где мы с трудом нашли 2 ком[наты] с двумя постелями, он расписался в книге «Officier», чему мы очень смеялись. Всё время он играет на рулетке и вообще очень беспечен. Дорогой он сказал мне, что имеет надежду, хотя прежде утверждал, что нет. На это я ему ничего не сказала, но знала, что этого не будет. Ему понравилось, что я так решительно оставила Пар[иж], он этого не ожидал. Но на этом ещё нельзя основывать надежды – напротив. Вчера вечером эти надежды особенно высказались.
Часов в 10 мы пили чай. Кончив его, я, так как в этот день устала, легла на постель и попросила Ф[ёдора] М[ихайловича] сесть ко мне ближе. Мне было хорошо. Я взяла его руку и долго держала в своей. Он сказал, что ему так очень хорошо сидеть.
Я ему говорила, что была к нему несправедлива и груба в Пар[иже], что я как будто думала только о себе, но я думала и о нём, а говорить не хотела, чтобы не обидеть. Вдруг он внезапно встал, хотел идти, но запнулся за башмаки, лежавшие подле кровати, и так же поспешно воротился и сел.
– Ты куда ж хотел идти? – спросила я.
– Я хотел закрыть окно.
– Так закрой, если хочешь.
– Нет, не нужно. Ты не знаешь, что сейчас со мной было! – сказал он с странным выражением.
– Что такое? – Я посмотрела на его лицо, оно было очень взволновано.
– Я сейчас хотел поцеловать твою ногу.
– Ах, зачем это? – сказала я в сильном смущении, почти испуге…
– Так мне захотелось, и я решил, что поцелую.
Потом он меня спрашивал, хочу ли я спать, но я сказала, что нет, хочется посидеть с ним. Думая спать и раздеваться, я спросила его, придёт ли горничная убирать чай. Он утверждал, что нет. Потом он так смотрел на меня, что мне стало неловко, я ему сказала это.
– И мне неловко, – сказал он с странной улыбкой.
Я спрятала своё лицо в подушку. Потом я опять спросила, – придёт ли гор[ничная], и он опять утверждал, что нет.
– Ну, так поди к себе, я хочу спать – сказала я.
– Сейчас, – сказал он, но несколько времени оставался. Потом он целовал меня очень горячо и, наконец, стал зажигать для себя свечу. Моя свечка догорала.
– У тебя не будет огня, – сказал он.
– Нет, будет, есть целая свечка.
– Но это моя.
– У меня есть ещё.
– Всегда найдутся ответы, – сказал он, улыбаясь, и вышёл.
Он не затворил своёй двери и скоро вошёл ко мне под предлогом затворить моё окно. Он подошёл ко мне и посоветовал раздеваться.
*) То, что Достоевский, визируя билеты для поездки в Италию, побранился в Папском посольстве, находит своё художественное отражение в рассказе Алексея Ивановича в «Игроке» в той сцене, которую он устроил «аббатику лет пятидесяти с морозом в физиономии», когда тот не хотел его пропустить «на верх к монсеньору, чтобы визировать паспорт».
– Я разденусь, – сказала я, делая вид, что только дожидаюсь его ухода.
Он ещё раз вышел и ещё раз пришёл под каким-то предлогом, после чего уже ушёл и затворил свою дверь. Сегодня он напомнил о вчерашнем дне и сказал, что был пьян.
Потом он сказал, что мне, верно, неприятно, что он меня так мучит. Я отвечала, что мне это ничего, и не распространялась об этом предмете, так что он не мог иметь ни надежды ни безнадёжности. Он сказал, что у меня была очень коварная улыбка, что он, верно, казался мне глуп, что он сам сознает свою глупость, но она бессознательна.
Того же дня вечером.
Я сейчас вспомнила сестру, *) она осудила бы меня за поездку и Италию, но я себя не осуждаю.
Какая-то страсть влечёт меня путешествовать: знать, видеть, и что же, разве она не законна? Вообще тот катехизис, который я прежде составила и исполнением которого гордилась, кажется мне очень узким. Это было увлечение, которое повело бы к ограниченности и тупости. Не есть ли, однако, это переход к тому совер[шенно] новому и противоположному пути.... Нет, тогда бы я призналась себе, ведь я же его обдумала и притом теперь я спокойна. Я замечаю, что в мыслях у меня совершается переворот.
Ф[ёдор] М[ихайлович] проигрался**) и несколько озабочен, что мало денег на нашу поездку. Мне его жаль, жаль, отчасти, что ничем не могу заплатить за эти заботы, но что же делать – не могу. Неужели-ж на мне есть обязанность – нет, это вздор.
14 сентября. Турин. 1863.
Вчера мы обедали с Ф[ёдором] М[ихайловичем] в нашей гостинице за table d’hote. Обедающие были все французы, молодые люди; один из них очень нагло посматривал на меня, и даже Ф[ёдор] М[ихайлович] заметил, что он как-то двусмысленно кивал на меня своему товарищу. Ф[ёдора] М[ихайловича] взбесило и привело в затруднение потому, что ему довольно трудно в случае нужды меня защищать. Мы решились обедать в другой гостинице. После того, как француз кивнул на меня своему соседу, Ф[ёдор] М[ихайлович] подарил его таким взглядом, что тот опустил глаза и начал острить очень неудачно.
17 сентября, Турин. 1863.
На меня опять [снизошла] нежность к Ф[ёдору] М[ихайловичу]. Я как-то упрекала его, а потом почувствовала, что неправа, мне хотелось загладить эту вину, я стала нежна с ним. Он отозвался с такой радостью, что это меня тронуло, и стала вдвое нежнее. Когда я сидела подле него и смотрела
на него с лаской, он сказал: «Вот это знакомый взгляд, давно я его не видал». Я склонилась к нему на грудь и заплакала.
Когда мы обедали, он, смотря на девочку, которая брала уроки, сказал: «Ну вот, представь себе, такая девочка с стариком, и вдруг какой-нибудь Наполеон говорит: “истребить весь город”. Всегда так было на свете».
*) Суслова-Эрисман, Надежда Прокофьевна, род. в 1842 г. Dольнослушательницей в Медико-Хирургическую (ныне Военно-Медицинскую) Академию.
**) «Фёдор Михайлович проигрался» – подтверждение этому находим в письме его к В.Д. Констант от 8 сентября 1863 г. (см. «Сев. Вестник» 1891 г., книга 10-я); он просит её переслать ему обратно за границу деньги, выигранные им по пути в Париж, которые он послал ей всего несколько дней назад для Марии Дмитриевны, находившейся тогда во Владимире.
22 сентября, Генуя. Вторник.
Ну, город! Дома с колокольню, а улицы в 2 вершка шириной. Дома расписаны и архитектуры чудовищной, крыши поросли травой; по улицам этим ходят итальянцы с открытой грудью и женщины с белыми покрывалами на голове; покрывало заменяет шляпку и мантилью.
Вчера в Турине читала о философии и сверх ожидания кое-что поняла. Авт[ор] говорит, что Кант остановился на положении: «Мы не можем понимать вещёй в них самих». А Гегель дошёл до того, что вещи существуют только в понятии. Под словом понятие он разумеет не личное понятие, но понятие, которое содержится в самих вещах. Потом авт[ор] делит понятие и понимание. Понимание у него общее, абсолютное, а понятие – частное, личное. Потом о понятии и реальности. Он говорит, что они хоть и посредственны, но диаметр[ально] противоположны: понятие существует о вещи, которая есть или может быть, а реальность – вещь, о которой существует или может существовать понятие.
24 сентября. Четверг. Ливорно. На палубе.
Вчера была сильная качка, я думала, что мы погибаем. На корабле есть матрос, говорящий по-русски, и норвежец-писатель, который переводил и читал кое-что из русской литературы, пожилой человек. Сегодня мы должны целый день стоять в Ливорно, затем, что корабль наш берёт новый груз. Матрос, говорящий по-русски, водил меня по кораблю, когда это было мне нужно, и при этом говорил мне «ты», что мне очень понравилось (это напоминает русского мужика, который не употребляет «вы»), да ведь он и учился у мужиков.
Сейчас пришли два итальянца, с которыми вместе мы переезжали «Мон-Сенис»: один очень молодой, другой – лет 32, оба очень серьезные, даже строгие; дорогой старший читал «Petit Napoleon». *)
Младший предлагал тогда мне виноград. Они оба мне нравятся. Тот итальянец, что у нас на корабле, который так усердно спрашивает меня о здоровьи и ухаживает за всеми больными, мне не нравится, он больше похож на француза, особенно, когда разговаривает с молоденькой девочкой, за которой он приударяет как-то на французский лад.
В эту минуту я сижу на верхней палубе очень близко к двум итальянцам. Француженка, едущая на поклонение св. Петру, проходя мимо меня, сказала, что я, верно, не хочу даром терять времени. Я отвечала, что имею слишком много работы и жалею, что в дороге много приходится даром терять времени.
Рим. 29 сентября.
Вчера Ф.М. опять ко мне приставал. Он говорил, что я слишком серьёзно и строго смотрю на вещи, которые того не стоят. Я сказала, что тут есть одна причина, которой прежде мне не приходилось высказать. Потом он сказал, что меня заедает утилитарность. Я сказала, что утилитарности не могу иметь, хотя и есть некоторое поползновение. Он [не] согласился, сказав, что имеет доказательства. Ему, повидимому, хотелось знать причину моего упорства. Он старался его отгадать.
– Ты не знаешь, это не то, – отвечала я на разные его предположения.
У него была мысль, что это каприз, желание помучить.
*) Реtit Napoleon – не совсем точное название памфлета Виктора Гюго Nароlеоn 1е Реtit, направленного против Наполеона III.
– Ты знаешь, – говорил он, – что мужчину нельзя так долго мучить, он, наконец, бросит добиваться.
Я не могла не улыбнуться и едва не спросила, для чего он это говорил.
– Всему этому есть одна главная причина – начал положительно (после я узнала, что
он не был уверен в том, что говорил), – причина, которая внушает мне омерзение; – это полуост[ров]*).
Это неожиданное напоминание очень взволновало меня.
– Ты надеешься.
Я молчала.
– Теперь ты не возражаешь, – сказал он, – не говоришь, что это не то.
Я молчала.
– Я не имею ничего к этому человеку, потому что это слишком пустой человек.
– Я нисколько не надеюсь, мне нечего надеяться, – сказала я, подумав.
Он ждал возражения, но его не было, я чувствовала справедливость этих слов.
– Это ничего не значит, рассудком ты можешь отвергать все ожидания, это не мешает.
Он внезапно встал и пошёл лечь на постель. Я стала ходить по комнате. Мысль моя вдруг обновилась, мне, в самом деле, блеснула какая-то надежда. Я стала, не стыдясь, надеяться.
Проснувшись, он сделался необыкновенно развязен, весел и навязчив. Точно он хотел этим победить внутреннюю обидную грусть и насолить мне.
Я с недоумением смотрела на его странные выходки. Он будто хотел обратить всё в смех, чтоб уязвить меня, но я только смотрела на него удивлёнными глазами.
– Не хороший ты какой, – сказала я, наконец, просто.
– Чем? Что я сделал?
– Так, в Пар[иже] и Турине ты был лучше. Отчего ты такой весёлый?
– Это весёлость досадная, – сказал он и ушёл, но скоро пришёл опять.
– Нехорошо мне, – сказал он серьёзно и печально. – Я осматриваю всё как будто по обязанности, как будто учу урок; я думал, по крайней мере, тебя развлечь.
Я с жаром обвила его шею руками и сказала, что он для меня много сделал, что мне очень приятно.
– Нет, – сказал он печально, – ты едешь в Испанию.
Мне как-то страшно и больно – сладко от намеков о Саль[вадоре]. Какая, однако, дичь во всём, что было между мной и Саль[вадором]. Какая бездна противоречий в отношениях его ко мне!
Ф[ёдор] М[ихайлович] опять всё обратил в шутку и, уходя от меня, сказал, что ему унизительно так меня оставлять (это было в 1 час ночи. Я раздетая лежала в постели). «Ибо россияне никогда не отступали».
6 октября. Неаполь.
В Риме раз на улице встретила процессию: вели двух воров, молодых людей (20 и 16); на это зрелище сбежалась смотреть (нес)тройная толпа, дамы в экипажах останавливались и приподнимались.
В Неаполе, как только вышли в первый день на улицу, какая-то женщина сунула мне в руку жёлтый цветок и стала требовать денег; я встретила несколько таких женщин в первый день, но теперь их более нет. Дети тоже пристают с просьбой (одно слово неразборчиво) и когда одному дашь, – собирается около целая куча. Если не даёшь, они выпрашивают всеми средствами: смешат вас, делают вам гримасы, кувыркаются
*) «Причина, которая внушает мне омерзение – это полуостров», – подразумевается Испания, родина Сальвадора.
перед вами, развёртывают свои лохмотья и показывают голое тело. Когда извозчику прибавишь хоть гривенник, он бросится целовать руки. Если на улице чего спрашиваешь и не можешь растолковать, собирается целая куча и стараются растолковать. Вчера была в Колизее. Солдат, который провожал туда, тотчас мне сказал, что я русская, узнал по лицу. В трактире, подле Колизея, встретился какой-то господин, который заговорил по-русски; начал с того, что такую вдруг резкую
перемену климата встретил он в несколько дней тут (он из Петербурга) и перешёл к тому, что Генуя скучна, не даёт ничего для жизни умственной, что он её не любит, несмотря на то, что уроженец генуэзский и предки его там существовали за семьсот лет назад и у него там имение.
Он успел сообщить мне, что у него в России жена и 10 человек детей, что он знает Россию и был управляющим, что в Неаполе служит тут.
По дороге от Рима до Неаполя нас очень часто обыскивали и беспрестанно требовали паспорты.
Париж, 22 октября.
Сегодня в 4 часа приехала, в 5 была у М. Выходя из кареты, я спросила извозчика, сколько ему нужно заплатить (хотя и знала, что 2 франка). Он сказал 2 франка, я отдала, но он вдруг сказал, что 21/2. Ни слова не говоря, я отдала остальные. Он внёс мой сак на двор (чего извозчики здесь не делают) и старался мне услужить, ему как будто было совестно. Я стучалась у М., когда все ещё спали, хотя было 5 часов. М-ме Р. меня хлопотливо встретила, спрашивала, не хочу ли я чего есть и пошла убирать мою постель, завтрак мой она принесла ко мне наверх и вообще очень около меня хлопотала.
Вся эта приязнь за какую-нибудь, подаренную мною ей, старую юбку… Бедные люди! Теперь, сходя вниз за чернилами, я встретила Каtherinе. Она обязательно спросила, не чернил ли мне нужно, и взялась достать, я согласилась, имея в виду подарить ей, когда придёт ко мне, запонки, что я приготовила в Неаполе. Катерина была в восторге от запонок и тут же просила меня всегда во всем к ней обращаться. Бедные, бедные люди!
На дороге, на корабле, в самом Неаполе мы встретили Гер[цена]*) со всем семейством. Ф[ёдор] М[ихайлович] меня представил, как родст[венницу], весьма неопределённо. Он вёл себя со мной при них как брат, даже ближе, что должно было несколько озадачить Г[ерцена]. Ф[ёдор] М[ихайлович] много говорил ему обо мне и Г[ерцен] был внимателен. С мол[одым] Г[ерценом]**) я тоже говорила. Это какой-то отчаявшийся юноша. Я, говоря о моих загр[аничных] впечатлениях], сказала, что везде нахожу более или менее гадость, а он доказывал, что не более и менее, а везде одинаково гадко. Во время моего разговора с ним, Ф[ёдор] М[ихайлович], когда я была одушевлена, прошёл мимо и не остановился, я подозвала его, он обрадовался.
*) Знакомство Достоевского с Герценом состоялось 5 октября 1846 года в Петербурге в квартире И.И. Панаева (см. письмо Герцена к жене, Герцен, собр. сочин., ред. Лемке, том IV, стр. 423). В первых числах июля 1862 г. Достоевский провёл с неделю в Лондоне, встречаясь всё время с Герценом; тогда-то они, по-видимому, и сошлись довольно близко. См. письмо Герцена к Огареву от 17 июля 1862 г.
**) Молодой Герцен, Александр Александрович (1839—1906), – известный физиолог, ученик Карла Фогта. С 1877 г. он был профессором физиологии во Флоренции, с 1881 г. – в Лозанне. В это время (в 1863 г.) он уже был законченным учёным и производил свои известные исследования о задерживающих центрах мозга; через несколько месяцев вышел уже его первый груд «Les centres, moderateurs de l’aсtcion reflex» (Турин 1864 г.); на русском языке имеется его «Общая физиология души» (Петербург, 1890 г.).
Молодой Г[ерцен] сказал, что зимой будет в Париже и придёт ко мне, спросил мой адрес, но прибавил, что узнает его от Б. (фамилия нераборчива). Я рассказала Ф[ёдору] М[ихайловичу], тот мне посоветовал дать адрес, чтоб таким образом больше показать внимания. При прощаньи (в Ливорно), я дала Г[ерцену] адрес. Ф[ёдор] М[ихайлович] провожал Г[ерцена] и был у них в гостинице. Возвратясь, он неспокойно сказал, чтобы я ему непременно написала, если у меня будет Г[ерцен]. Я обещала. Вообще он ничего не говорил со мной о
молодом Г[ерцене], но, когда я первая довольно легко заговорила, он продолжал и отозвался не совсем в его пользу. Ещё он мне сказал, что у Г[ерцена] увидал мою карточку, которую я дала ему с моим адресом. На ней была записана А[лександром] фраза отца: «С одним рассудком люди не далеко бы ушли».
В день отъезда из Неаполя мы с Ф[ёдором] М[ихайловичем] поссорились, а на кор[абле], в тот же день, под влиянием истречи с Г[ерценом], которая нас одушевила, объяснились и помирились (дело было из-за эмансипации женщин). С этого дня мы уже не ссорились; я была с ним почти как прежде, и расставаться с ним мне было жаль.
Сестра пишет, что нет возможности, оставаться в академии от пошлых выходок студентов и просит узнать, можно ли слушать лекции в Париже. Кажется, будет можно. Да, ещё об этом узнаю от М-еur Эмиля. М-еur Эмиль оказывается серьёзным молодым человеком, а я-то прежде какую – к нему имела…
Тотчас по приезде домой, я хотела спать, легла, но не могла заснуть. Мысли были как-то смешаны, но мало-помалу они определились… Я напомнила то, как оставляла Париж… Я думала, и какие-то надежды приходили в голову против воли, надежда уязвить, отмстить, или в ней было что другое… Сердце страдало и требовало своей доли, убеждая, льстя. О, как оно, ныло, как вертелось! Я пошла гулять и очутилась на St. Denis и около St. Аndre Des Artes. Бедное сердце, к чему лукавить? Возвратясь домой и, придя в мою комнату, я тотчас заметила на полу пятно – след сожжения бумаги в день, как в последний раз видела его.
Париж мне кажется решительно отвратителен.
Октябрь 27.
Вчера получила письмо от Ф[ёдора] М[ихайловича], он проигрался и просит прислать ему денег. У меня не было денег: я только что отдала все М-mе Мir. Я решилась заложить часы и цепочку и об этом стала советоваться с Тум… Тот вызвался, чего у меня не достанет, просить у М., кроме того обещал своих, которых у него было 50 фр. М-mе М. дала все 1300 фр. на месяц. С посылкой денег были некоторые хлопоты. Тум… рассказал мне, как их послать, и я отправилась, да по дороге немного запуталась, прихожу и встречаю – Алх[азова], это он пришёл, чтобы растолковать мне, как послать. Этим дело не кончилось, нужно было зайти домой и идти опять. Я только что пришла, как на помощь является Т… В то в[ремя] когда я толковала поч[тмейстеру] об этом письме, в почтамт является молодой человек, который мне показался пох[ожим] на Баскова. Он стоял сзади меня. Я обер[нулась] и бросила на него быстрый взгляд. Я почти увер[ена], что это он и загов[орила] с Ту… Он отошёл и стал читать на стене уведомления. Уходя, я взглянула на него, хотя не так пристально, и знаю, что это был он. Он видел, зачем я приходила, и слышал г. Гамбург, видел также, что я посылала деньги и платила из моего кошелька, след[овательно] дело было собственно моё, а товар[ищ] только помогал мне.
Сегодня за столом зашла речь о кафе. Кто-то сказал, что в Лондоне нет кафе, и мужчины больше дома, что, конечно, приятно дамам. Дама заметила, что, может быть, дам[ам] веселее и приятнее без мужей; хозяин на это возразил, что только бесчестным дамам может быть это приятно. Потом он защищал каф[е] тем, что там можно видеть своих друзей и толковать о пол[итике]. Англ[ичанин], его защищая, сказал: Вот, напр., русские, они не нуждаются в каф[е], потому что не имеют полит[ического] чувства. Я хотела ему сказать, что он не знает ни русского народа, ни [его] истории.
9 ноября.
Неделю назад послала такое письмо Саль[вадору]: «Я вынуждена вам писать, чтобы спросить вас, получили ли вы то письмо, которое я вам написала в конце августа месяца. Благодаря некоторым известным обстоятельствам я опасаюсь, не пропало ли оно. Я должна знать непременно, получено ли вами то письмо или нет, потому что я не хотела так оставаться, не пославши вам и не сказавши то, что хотела вам послать и сказать. Меня уверяют, что письма, которые посылают таким способом, каким я послала, обыкновенно не теряются, но такие доводы меня не успокаивают, я не хочу доводов, я хочу знать, получили ли вы его. Вы очень хорошо знаете, что это дело коммерческое, а не личное. Вы не ответили мне на первое письмо, ни на второе, на которое я вас и не просила мне отвечать.
Если вы мне не ответите на это письмо, я буду думать, что вы не получили письма, которое я послала вам в августе месяце, и я вам пошлю такое же другое письмо».
15 ноября. Воскресенье.
Не получив никакого ответа на письмо моё, я послала Саль[вадору] другое с деньгами (денег не было, и я заложила кольцо). Вот это письмо:
«Ваше молчание, милостивый государь, мне доказывает, что вы или не получили моё письмо в августе месяце, или же по крайной мере, что вы хотите получить ещё раз подобное
Я вам его воспроизвожу, со всеми приложениями, как я вам его обещала. Посылая с тем письмом эти несчастные 15 франков, я хотела рассчитаться с вами за Вашу услугу, которую я приняла тогда за знак дружбы. Я не хочу более оставаться вам обязанной, это против моих принципов быть обязанной людям, которых я не уважаю. Я вам писала в том письме, что я не имею ничего против вас, как не имела бы против обломка, который упал бы случайно на меня на улице. Но если бы вы захотели протестовать против моего письма, я на вас взглянула бы другим образом, т.-е. как на существо одушевлённое. Впрочем, теперь я нахожу эту последнюю предосторожность, не нужной…
Люди, как вы, наделены инстинктом самосохранения… Вы будете жить очень долго и очень счастливо.
Посылая вам это письм, я принимаю все предосторожности, чтобы предотвратить себя от обмана, как иностранку».
Это письмо я послала с комиссионером, приказала ему отдать письмо в руки и требовать расписки в получении. Я растолковала комиссионеру, что 2 письма, посланные таким образом, пропали, чтоб он сказал это Саль[вадору].
«Братья пустите меня с вами умереть».
Путевые записки.*)
Германии я не видала. Двое суток прожила в Бер[лине] и потом ехала до Парижа, нигде не останавливаясь. Думала видеть Дрезденскую галерею, прокатиться по Рейну, но отказалась от всех этих намерений при одной встрече с немцами. Немцы решительно свели меня с ума. Тупость и ограниченность служащих на железной дороге чиновников и работников кажутся решительно баснословны.
*) «Путевые записи» были, очевидно, только задуманы; последующие записи Дневника идут непосредственно за этим отрывком, и нигде в её бумагах мы не нашли следов продолжения «записок».
Эта несчастная нация кажется мне решительно обиженной богом. Благодаря им мне раз пришлось остаться на станции, другой – приехать не туда, куда следовало; оба раза случилось при перемене вагонов.
16 ноября. Париж. Понедельник.
Вчера ходила к комиссионеру, с которым послала письмо Кор. и не застала его, зашла к дворнику сказать, чтоб передал о моём посещёнии и пригласил ко мне в 6 час… Не был сегодня; я пошла сама. Комиссионер едва взглянул на меня, когда я подошла с вопросом о моём деле. Он отдал моё письмо и сказал, что не нашёл Кор. Что ему сказали, будто такого господина там нет и никогда не было. Это меня взбесило.
Солгать-то не умел Кор. Пусть бы велел сказать: его нет, а то: [и] не было никогда. Я послала письмо по почте.
Я было написала Саль[вадору] такое письмо:
«Я не думала писать вам бы и, конечно, не написала бы, если вы не вздумали от меня прятаться. Вы подкупили несчастного комиссионера, чтоб он уверял меня, будто вас нет и никогда не было. Я, может быть, и поверила бы, если б не писала вам туда прежде и не получала ответы… Эта такая неудачная ваша уловка даёт мне право предполагать, что вы получили все мои письма. Прошу вас ответить, так это или нет. Мне так [не хочется] обидеть напрасно подозрением в утайке денег, может быть, честных людей. Если вы мне не ответите удовлетворительно, я принуждена буду обратиться к моему посольству с просьбой разыскать через французскую полицию, кто был вором моего первого к вам письма.
Не увёртывайтесь же от прямого ответа, хуже запутаетесь, как это обыкновенно с вами бывает».
17 ноября.
Сегодня, когда я пришла обедать, М-ме Р. мне сказала, что какой-то господин меня спрашивал и хотел придти после. Это меня удивило, что ко мне кто-то пришёл. Я невольно думала о Саль[вадоре], и сердце моё забилось.
– Молодой человек? – спросила я. – Да, высокий. – С бородой? – сказала я, предполагая молодого Гер[цена].
– С чёрной бородой.
Я не могла придумать, кто бы это мог быть. После обеда меня позвали, сказав, что кто-то желает меня видеть. Это был высокий стройный молодой человек. Он мне сказал, что он от Саль[вадора]. Я вспыхнула и задрожала. Я взяла свечку и попросила его идти за мной в мою комнату. Войдя, я подала ему стул и затворила дверь. Потом я села и спросила, что ему нужно от меня (голос мой очень дрожал). Он принёс мне 15 ф. и сказал, что Саль[вадор] получил уже в августе и больше получать не желает.
Я догадалась, что это брат Саль[вадора], по портрету, который когда-то он мне показывал… Какой прекрасный тип плантатора, этот молодой человек; красивый, приличный, хорошо одетый, серьёзный. Когда он сказал, что я обидела С[альвадора], глаза его горели. Он и в самом деле думает, что я обидела Саль[вадора]. Я сказала, что не могу говорить о моих делах и М-eur Саль[вадора] с другими. Я очень плохо говорила, забыла все слова французские: я была очень взволнована. Разговор наш был очень короток. Я встала, заметив, что нам не о чем больше говорить. Он мне предложил адрес С[альвадора], сказав, что, может быть, я желаю ему писать, но я сказала, что не имею никакой нужды в нём. Провожая его, я ему светила. Он просил меня не беспокоиться, но я его проводила до передней, и сама пошла в залу, откуда слышались звуки музыки, но я скоро вернулась к себе. Глубокая тоска схватила моё сердце, я стала громко читать: «Выводи на дорогу тернистую» и т.д. – так, как читают молитву от навождения бесов. Мне стало легче.
24 ноября. Вторник.
Престранная история! Есть у Мир. Англичанин, с которым я несколько раз говорила. Он не молод и очень серьёзен. Мы несколько раз, оставаясь одни в зале после обеда, говорили с большой симпатией: о французах, о направлении русского общества; разговор всегда начинала я. Потом я как-то перестала с ним говорить, но в обыкновенное время являлась в залу, куда приходил и он. Мы оба молчали.
В воскресенье (22) он объявил, что через два дня едет в свой дом. В этот день за обедом я была очень грустна и почти не ела так, что это заметили (Тум. и М-ме). Мне было скучно в этот день особенно потому, что я чувствовала своё одиночество. М-ме Мир. с А… Тум. и прочими были на конц[ерте], а мне не сказали, что пойдут, хотя я прежде высказывала желание быть в концерте. «Чёрт с ними, – подумала я и после обеда заговорила с Англич[анином]. Я его спросила о Д.– Ст. Милле. *) Он с большой живостью отозвался на мой вызов говорить. Алхазов вмешался в наш разговор. Я стала им рассказывать, что в библиотеке есть один молодой человек, который со мной заговаривает, что он показал мне в своей книге трактат философа какого-то про любовь и спрашивал моего мнения, что мне доставило много смеха. В этой статье автор говорит, что человек рождён думать, но этого недостаточно для полного развития, нужно испытать страсть, любовь и самолюбие.
Алх[азов] и Анг[личанин] очень этому смеялись. Алхазов заметил, что молодой человек должно быть очень молод. Они меня спросили, что я ответила. Я сказала, что нашла эти идеи средневековыми, что любовь и самолюбие могут быть, но смешно их обрабатывать, когда у нас так много дела, так необходимого, что куда нам такая роскошь, когда мы нужда емся в хлебе, умираем с голода, а если едим, то должны защищать эти права миллионами солдат и жандармов и прочая. Я говорила с большим жаром, в комнате было много народа и, между прочим, Уильям, **) который сидел подле Англ[ичанина] и иногда с ним перекидывался словами. «Этот молодой человек, – сказал мне Анг[личанин], указывая на Уиль[яма], – заметил, что мы говорим с симпатией».
– Может быть, – сказала я. – Может быть, – гов[орил] он, – а молодой человек (в библиотеке)?
– Что, – сказала я в припадке веселости, – я не монополист.
И мы очень хохотали, мой дерзкий ответ видимо понравился Анг[личанину].
Он возобновил разг[овор] о молодом человеке и сказал, что это смешно, но лично, может быть, очень интересно. Потом он сказал, что молод[ой] челов[ек] может быть заинтересован лично в любви и самолюбии. Я сказала, что не имею права этого думать. Вдруг Ан[гличанин] мне говорит, что он в продолжение года постарается мне [по]лучше объяснить своё мнение о любви… и амбиции. Я посмотрела на него с изумлением, М-ме сидела недалеко.
*) Д. Стюарт Милль, знаменитый английский мыслитель и экономист (1806–1873). Его «Политическая экономия» пользовалась у нас тогда особенной популярностью, благодаря, главным образом, обширным примечаниям Чернышевского, сделанным к первой книге русского перевода.
**) Уильям – по всей вероятности, один из близких знакомых Герцена по Лондону. В письме Герцена к дочерям (от 17 августа 1863 г., см. «Герцен», том XVI, стр. 464). Уильям упоминается в таком контексте: «Вся банда: Стансфильд, Ашерст, Уильям… в Италии». Стансфильд – лорд Адмиралтейства в либеральном министерстве Пальмерстона, друг итальянских революционеров Мадзини и Гарибальди; Ашерст – адвокат того же кружка Мадзини.
– Т.-е. в продолжение года я надеюсь лучше говорить по-французски, – сказал он.
На другой день за завтраком при встрече со мной он был суров. Мар. спросил, где его квар[тира] в Лонд[оне], что он поедет в Англию в январе и зайдёт к нему.
– Вы приедете, в Пар[иж] в ян[варе]? – спросила М-ме.
– С’еst рrobablе! – ответил холодно Ан[гличанин]. После обеда я, по обыкновению, прошла в залу, куда и он скоро явился; несколько времени мы сидели вдвоём; он был угрюм и молчал.
На следующее утро (сегодня) М-те его спросила:
– Вы завтра едете, М-еur?
– Не знаю, – сказал он – это ещё неизвестно.
Я почувствовала сильное желание расхохотаться и отодвинулась к спинке стула, таким
