Евгений Николаевич Гусляров
Ночь с Достоевским
С бабушкой, как с выигравшей самый значительный выигрыш, особенно внимательно и почтительно рассчитались. Ей приходилось получить ровно четыреста двадцать фридрихсдоров, то есть четыре тысячи флоринов и двадцать фридрихсдоров. Двадцать фридрихсдоров ей выдали золотом, а четыре тысячи – банковыми билетами.
Но этот раз бабушка не звала Потапыча; она была занята не тем. Она даже не толкалась и не дрожала снаружи. Она, если можно так выразиться, дрожала изнутри. Вся на чём-то сосредоточилась, так и прицелилась:
– Алексей Иванович! он сказал, зараз можно только четыре тысячи флоринов поставить? На, бери, ставь эти все четыре на красную, – решила бабушка.
Было бесполезно отговаривать. Колесо завертелось.
– Rouge! – провозгласил крупёр. Опять выигрыш в четыре тысячи флоринов, всего, стало быть, восемь.
– Четыре сюда мне давай, а четыре ставь опять на красную, – командовала бабушка. Я поставил опять четыре тысячи.
– Rouge! – провозгласил снова крупер.
– Итого двенадцать! Давай их все сюда. Золото ссыпай сюда, в кошелек, а билеты спрячь.
– Довольно! Домой! Откатите кресла!
Глава XI
Кресла откатили к дверям, на другой конец залы. Бабушка сияла. Все наши стеснились тотчас же кругом неё с поздравлениями. Как ни эксцентрично было поведение бабушки, но её триумф покрывал многое, и генерал уже не боялся скомпрометировать себя в публике родственными отношениями с такой странной женщиной. С снисходительною и фамильярно-весёлою улыбкою, как бы теша ребенка, поздравил он бабушку. Впрочем, он был видимо поражён, равно как и все зрители. Кругом говорили и указывали на бабушку. Многие проходили мимо неё, чтобы ближе её рассмотреть. Мистер Астлей толковал о ней в стороне с двумя своими знакомыми англичанами. Несколько величавых зрительниц, дам, с величавым недоумением рассматривали её как какое-то чудо. Де-Грие так и рассыпался в поздравлениях и улыбках.
– Quelle victoire! (Какая победа! (франц.) – говорил он.
– Mais, madame, c'était du feu! (Но, сударыня, это было блестяще! (франц.) – прибавила с заигрывающей улыбкой mademoiselle Blanche.
– Да-с, вот взяла, да и выиграла все двенадцать тысяч флоринов! Какое двенадцать, а золото-то? С золотом почти что тринадцать выйдет. Это сколько по-нашему? Тысяч шесть, что ли, будет?
Я доложил, что и за семь перевалило, а по теперешнему курсу, пожалуй, и до восьми дойдёт.
– Шутка, восемь тысяч! А вы-то сидите здесь, колпаки, ничего не делаете! Потапыч, Марфа, видели?
– Матушка, да как это вы? Восемь тысяч рублей, – восклицала, извиваясь, Марфа.
– Нате, вот вам от меня по пяти золотых, вот! Потапыч и Марфа бросились целовать ручки.
– И носильщикам дать по фридрихсдору. Дай им по золотому, Алексей Иванович. Что это лакей кланяется, и другой тоже? Поздравляют? Дай им тоже по фридрихсдору.
– Madame la princesse… un pauvre expatrié… malheur continuel… les princes russes sont si généreux (Госпожа княгиня… бедный эмигрант… постоянное несчастье… русские князья так щедры (франц.), – увивалась около кресел одна личность в истасканном сюртуке, пёстром жилете, в усах, держа картуз на отлёте и с подобострастною улыбкой…
– Дай ему тоже фридрихсдор. Нет, дай два; ну, довольно, а то конца с ними не будет. Подымите, везите! Прасковья, – обратилась она к Полине Александровне, – я тебе завтра на платье куплю, и той куплю mademoiselle… как её, mademoiselle Blanche, что ли, ей тоже на платье куплю. Переведи ей, Прасковья!
– Merci, madame, – умильно присела mademoiselle Blanche, искривив рот в насмешливую улыбку, которою обменялась с Де-Грие и генералом. Генерал отчасти конфузился и ужасно был рад, когда мы добрались до аллеи.
– Федосья, Федосья-то, думаю, как удивится теперь, – говорила бабушка, вспоминая о знакомой генеральской нянюшке. – И ей нужно на платье подарить. Эй, Алексей Иванович, Алексей Иванович, подай этому нищему!
По дороге проходил какой-то оборванец, с скрюченною спиной, и глядел на нас.
– Да это, может быть, и не нищий, а какой-нибудь прощелыга, бабушка.
– Дай! дай! дай ему гульден!
Я подошёл и подал. Он посмотрел на меня с диким недоумением, однако молча взял гульден.
От него пахло вином.
– А ты, Алексей Иванович, не пробовал ещё счастия?
– Нет, бабушка.
– А у самого глаза горели, я видела.
– Я ещё попробую, бабушка, непременно, потом.
– И прямо ставь на zéro! Вот увидишь! Сколько у тебя капиталу?
– Всего только двадцать фридрихсдоров, бабушка.
– Немного. Пятьдесят фридрихсдоров я тебе дам взаймы, если хочешь. Вот этот самый свёрток и бери, а ты, батюшка, всё-таки не жди, тебе не дам! – вдруг обратилась она к генералу.
Того точно перевернуло, но он промолчал.
Де-Грие нахмурился.
– Que diable, c'est une terrible vieille! (Черт возьми, ужасная старуха! (франц.) – прошептал он сквозь зубы генералу.
– Нищий, нищий, опять нищий! – закричала бабушка. – Алексей Иванович, дай и этому гульден.
На этот раз повстречался седой старик, с деревянной ногой, в каком-то синем длиннополом сюртуке и с длинною тростью в руках. Он похож был на старого солдата. Но когда я протянул ему гульден, он сделал шаг назад и грозно осмотрел меня.
– Was ist's der Teufel! (Черт побери, что это такое! (нем.) – крикнул он, прибавив к этому еще с десяток ругательств.
– Ну дурак! – крикнула бабушка, махнув рукою.
– Везите дальше! Проголодалась! Теперь сейчас обедать, потом немного поваляюсь и опять туда.
– Вы опять хотите играть, бабушка? – крикнул я.
Она непереклонно взглянула на меня.
– Как бы ты думал? Что вы то здесь сидите да киснете, так и мне на вас смотреть?
– Mais, madame, – приблизился Де-Грие, – les chances peuvent tourner, une seule mauvaise chance et vous perdrez tout… surtout avec votre jeu… c’était terrible! (Но, сударыня, удача может изменить, один неудачный ход – и вы проиграете всё… особенно с вашими ставками… это ужасно! (франц.).
– Vous perdrez absolument (Вы проиграете непременно (франц.), – защебетала mademoiselle Blanche.
– Да вам-то всем какое дело? Не ваши проиграю – свои! А где этот мистер Астлей? – спросила она меня.
– В воксале остался, бабушка.
– Жаль; вот этот так хороший человек.
Прибыв домой, бабушка ещё на лестнице, встретив обер-кельнера, подозвала его и похвасталась своим выигрышем; затем позвала Федосью, подарила ей три фридрихсдора и велела подавать обедать. Федосья и Марфа так и рассыпались пред нею за обедом.
– Смотрю я на вас, матушка, – трещала Марфа, – и говорю Потапычу, что это наша матушка хочет делать. А на столе денег-то, денег-то, батюшки! всю-то жизнь столько денег не видывала, а всё кругом господа, всё одни господа сидят. И откуда, говорю, Потапыч, это всё такие здесь господа? Думаю, помоги ей сама мати-божия. Молюсь я за вас, матушка, а сердце вот так и замирает, так и замирает, дрожу, вся дрожу. Дай ей, господи, думаю, а тут вот вам господь и послал. До сих пор, матушка, так и дрожу, так вот вся и дрожу.
– Алексей Иванович, после обеда, часа в четыре, готовься, пойдём. А теперь покамест прощай, да докторишку мне какого-нибудь позвать не забудь, тоже и воды пить надо. А то и позабудешь, пожалуй!
Я вышел от бабушки как одурманенный. Я старался себе представить, что теперь будет со всеми нашими и какой, оборот примут дела? Я видел ясно, что они (генерал преимущественно) ещё не успели прийти в себя, даже и от первого впечатления. Факт появления бабушки вместо ожидаемой с часу на час телеграммы об её смерти (а стало быть, и о наследстве) до того раздробил всю систему их намерений и принятых решений, что они с решительным недоумением и с каким-то нашедшим на всех столбняком относились к дальнейшим подвигам бабушки на рулетке.
А между тем этот второй факт был чуть ли не важнее первого, потому что хоть бабушка и повторила два раза, что денег генералу не даст, но ведь кто знает, – все-таки не должно было ещё терять надежды. Не терял же её Де-Грие, замешанный во все дела генерала. Я уверен, что и mademoiselle Blanche, тоже весьма замешанная (ещё бы: генеральша и значительное наследство!), не потеряла бы надежды и употребила бы все обольщения кокетства над бабушкой – в контраст с неподатливою и неумеющею приласкаться гордячкой Полиной. Но теперь, теперь, когда бабушка совершила такие подвиги на рулетке, теперь, когда личность бабушки отпечаталась пред ними так ясно и типически (строптивая, властолюбивая старуха et tombée en enfance), теперь, пожалуй, и всё погибло: ведь она, как ребёнок, рада, что дорвалась, и, как водится, проиграется в пух. «Боже! – подумал я (и прости меня, господи, с самым злорадным смехом), – боже, да ведь каждый фридрихсдор, поставленный бабушкою давеча, ложился болячкою на сердце генерала, бесил Де-Грие и доводил до исступления mademoiselle de Cominges, у которой мимо рта проносили ложку. Вот и ещё факт: даже с выигрыша, с радости, когда бабушка раздавала всем деньги и каждого прохожего принимала за нищего, даже и тут у ней вырвалось к генералу: “А тебе-то все-таки не дам!”. Это значит: села на этой мысли, упёрлась, слово такое себе дала; – опасно! опасно!».
Все эти соображения ходили в моей голове в то время, как я поднимался от бабушки по парадной лестнице, в самый верхний этаж, в свою каморку. Всё это занимало меня сильно; хотя, конечно, я и прежде мог предугадывать главные толстейшие нити, связывавшие предо мною актёров, но всё-таки окончательно не знал всех средств и тайн этой игры. Полина никогда не была со мною вполне доверчива. Хоть и случалось, правда, что она открывала мне подчас, как бы невольно, своё сердце, но я заметил, что часто, да почти и всегда, после этих открытий или в смех обратит всё сказанное, или запутает и с намерением придаст всему ложный вид. О! она многое скрывала! Во всяком случае, я предчувствовал, что подходит финал всего этого таинственного и напряжённого состояния. Еще один удар – и всё будет кончено и обнаружено. О своей участи, тоже во всём этом заинтересованный, я почти не заботился. Странное у меня настроение: в кармане всего двадцать фридрихсдоров; я далеко на чужой стороне, без места и без средств к существованию, без надежды, без расчётов и – не забочусь об этом! Если бы не дума о Полине, то я просто весь отдался бы одному комическому интересу предстоящей развязки и хохотал бы во всё горло. Но Полина смущает меня; участь её решается, это я предчувствовал, но, каюсь, совсем не участь её меня беспокоит. Мне хочется проникнуть в её тайны; мне хотелось бы, чтобы она пришла ко мне и сказала: «Ведь я люблю тебя», а если нет, если это безумство немыслимо, то тогда… ну, да чего пожелать? Разве я знаю, чего желаю? Я сам как потерянный; мне только бы быть при ней, в её ореоле, в её сиянии, навечно, всегда, всю жизнь. Дальше я ничего не знаю! И разве я могу уйти от неё?
В третьем этаже, в их коридоре, меня что-то как толкнуло. Я обернулся и, в двадцати шагах или более, увидел выходящую из двери Полину. Она точно выжидала и высматривала меня и тотчас же к себе поманила.
– Полина Александровна…
– Тише! – предупредила она.
– Представьте себе, – зашептал я, – меня сейчас точно что толкнуло в бок; оглядываюсь – вы! Точно электричество исходит из вас какое-то!
– Возьмите это письмо, – заботливо и нахмуренно произнесла Полина, наверное, не расслышав того, что я сказал, – и передайте лично мистеру Астлею сейчас. Поскорее, прошу вас. Ответа не надо. Он сам…
Она не договорила.
– Мистеру Астлею? – переспросил я в удивлении. Но Полина уже скрылась в дверь.
– Ага, так у них переписка! – я, разумеется, побежал тотчас же отыскивать мистера Астлея, сперва в его отеле, где его не застал, потом в воксале, где обегал все залы, и, наконец, в досаде, чуть не в отчаянии, возвращаясь домой, встретил его случайно, в кавалькаде каких-то англичан и англичанок, верхом. Я поманил его, остановил и передал ему письмо. Мы не успели и переглянуться. Но я подозреваю, что мистер Астлей нарочно поскорее пустил лошадь.
Мучила ли меня ревность? Но я был в самом разбитом состоянии духа. Я и удостовериться не хотел, о чём они переписываются. Итак, он её поверенный! «Друг-то друг, – думал я, – и это ясно (и когда он успел сделаться), но есть ли тут любовь?». «Конечно, нет», – шептал мне рассудок. Но ведь одного рассудка в эдаких случаях мало. Во всяком случае предстояло и это разъяснить. Дело неприятно усложнялось.
Не успел я войти в отель, как швейцар и вышедший из своей комнаты обер-кельнер сообщили мне, что меня требуют, ищут, три раза посылали наведываться: где я? – просят как можно скорее в номер к генералу. Я был в самом скверном расположении духа. У генерала в кабинете я нашёл, кроме самого генерала, Де-Грие и mademoiselle Blanche, одну, без матери. Мать была решительно подставная особа, употреблявшаяся только для парада; но когда доходило до настоящего дела, то mademoiselle Blanche орудовала одна. Да и вряд ли та что-нибудь знала про дела своей названной дочки.
Они втроём о чём-то горячо совещались, и даже дверь кабинета была заперта, чего никогда не бывало. Подходя к дверям, я расслышал громкие голоса – дерзкий и язвительный разговор Де-Грие, нахально-ругательный и бешеный крик Blanche и жалкий голос генерала, очевидно в чём-то оправдывавшегося. При появлении моём все они как бы поприудержались и подправились. Де-Грие поправил волосы и из сердитого лица сделал улыбающееся, – тою скверною, официально-учтивою, французскою улыбкою, которую я так ненавижу. Убитый и потерявшийся генерал приосанился, но как-то машинально. Одна только mademoiselle Blanche почти не изменила своей сверкающей гневом физиономии и только замолкла, устремив на меня взор с нетерпеливым ожиданием. Замечу, что она до невероятности небрежно доселе со мною обходилась, даже не отвечала на мои поклоны, – просто не примечала меня.
– Алексей Иванович, – начал нежно распекающим тоном генерал, – позвольте вам объявить, что странно, в высочайшей степени странно… одним словом, ваши поступки относительно меня и моего семейства… одним словом, в высочайшей степени странно…
– Eh! ce n’est pas ça, – с досадой и презрением перебил Де-Грие. (Решительно, он всем заправлял!) – Mon cher monsieur, notre cher général se trompe (Это не то… Дорогой мой, наш милый генерал ошибается (франц.), – впадая в такой тон (продолжаю его речь по-русски), но он хотел вам сказать… то есть вас предупредить или, лучше сказать, просить вас убедительнейше, чтобы вы не губили его, – ну да, не губили! Я употребляю именно это выражение…
– Но чем же, чем же? – прервал я.
– Помилуйте, вы беретесь быть руководителем (или как это сказать?) этой старухи, cette pauvre terrible vieille, 2 этой бедной, ужасной старухи (франц.), – сбивался сам Де-Грие, – но ведь она проиграется; она проиграется вся в пух! Вы сами видели, вы были свидетелем, как она играет! Если она начнёт проигрывать, то она уж и не отойдёт от стола, из упрямства, из злости, и всё будет играть, всё будет играть, а в таких случаях никогда не отыгрываются, и тогда… тогда…
– И тогда, – подхватил генерал, – тогда вы погубите всё семейство! Я и моё семейство, мы – её наследники, у ней нет более близкой родни. Я вам откровенно скажу: дела мои расстроены, крайне расстроены. Вы сами отчасти знаете… Если она проиграет значительную сумму или даже, пожалуй, всё состояние (о боже!), что тогда будет с ними, с моими детьми! (генерал оглянулся на Де-Грие) – со мною! (Он поглядел на mademoiselle Blanche, с презрением от него отвернувшуюся). Алексей Иванович, спасите, спасите нас!..
– Да чем же, генерал, скажите, чем я могу… Что я-то тут значу?
– Откажитесь, откажитесь, бросьте её!..
– Так другой найдется! – вскричал я.
– Ce n’est pas ça, ce n’est pas ça, – перебил опять Де-Грие, – que diable! Нет, не покидайте, но, по крайней мере, усовестите, уговорите, отвлеките… Ну, наконец, не дайте ей проиграть слишком много, отвлеките ее как-нибудь.
– Да как я это сделаю? Если бы вы сами взялись за это, monsieur Де-Грие, – прибавил я как можно наивнее.
Тут я заметил быстрый, огненный, вопросительный взгляд mademoiselle Blanche на Де-Грие. В лице самого Де-Грие мелькнуло что-то особенное, что-то откровенное, от чего он не мог удержаться.
– То-то и есть, что она меня не возьмёт теперь! – вскричал, махнув рукой, Де-Грие. – Если б!.. потом…
Де-Грие быстро и значительно поглядел на mademoiselle Blanche.
– О mon cher monsieur Alexis, soyez si bon (О дорогой господин Алексей, будьте так добры (франц.), – шагнула ко мне с обворожительною улыбкою сама mademoiselle Blanche, схватила меня за обе руки и крепко сжала. Чёрт возьми! это дьявольское лицо умело в одну секунду меняться. В это мгновение у ней явилось такое просящее лицо, такое милое, детски улыбающееся и даже шаловливое; под конец фразы она плутовски мне подмигнула, тихонько от всех; срезать разом, что ли, меня хотела? И недурно вышло, – только уж грубо было это, однако, ужасно.
Подскочил за ней и генерал, – именно подскочил.
– Алексей Иванович, простите, что я давеча так с вами начал, я не то совсем хотел сказать… Я вас прошу, умоляю, в пояс вам кланяюсь по-русски, – вы один, один можете нас спасти! Я и mademoiselle Cominges вас умоляем, – вы понимаете, ведь вы понимаете? – умолял он, показывая мне глазами на mademoiselle Blanche. Он был очень жалок.
В эту минуту раздались три тихие и почтительные удара в дверь; отворили – стучал коридорный слуга, а за ним, в нескольких шагах, стоял Потапыч. Послы были от бабушки. Требовалось сыскать и доставить меня немедленно, «сердятся», – сообщил Потапыч.
– Но ведь ещё только половина четвёртого!
– Они и заснуть не могли, всё ворочались, потом вдруг встали, кресла потребовали и за вами. Уж они теперь на крыльце-с…
– Quelle mégère! (Какая мегера! (франц.), – крикнул Де-Грие.
Действительно, я нашёл бабушку уже на крыльце, выходящую из терпения, что меня нет. До четырёх часов она не выдержала.
– Ну, подымайте! – крикнула она, и мы отправились опять на рулетку.
Глава XII
Бабушка была в нетерпеливом и раздражительном состоянии духа; видно было, что рулетка у ней крепко засела в голове. Ко всему остальному она была невнимательна и вообще крайне рассеянна. Ни про что, например, по дороге не расспрашивала, как давеча. Увидя одну богатейшую коляску, промчавшуюся мимо нас вихрем, она было подняла руку и спросила: «Что такое? Чьи?», – но, кажется, и не расслышала моего ответа; задумчивость её беспрерывно прерывалась резкими и нетерпеливыми телодвижениями и выходками. Когда я ей показал издали, уже подходя к воксалу, барона и баронессу Вурмергельм, она рассеянно посмотрела и совершенно равнодушно сказала: «А!», – и, быстро обернувшись к Потапычу и Марфе, шагавшим сзади, отрезала им:
– Ну, вы зачем увязались? Не каждый раз брать вас! Ступайте домой! Мне и тебя довольно, – прибавила она мне, когда те торопливо поклонились и воротились домой.
В воксале бабушку уже ждали. Тотчас же отгородили ей то же самое место, возле крупёра. Мне кажется, эти крупёры, всегда такие чинные и представляющие из себя обыкновенных чиновников, которым почти решительно всё равно: выиграет ли банк или проиграет, – вовсе не равнодушны к проигрышу банка и, уж конечно, снабжены кой-какими инструкциями для привлечения игроков и для вящего наблюдения казённого интереса, за что непременно и сами получают призы и премии. По крайней мере, на бабушку смотрели уж как на жертвочку. Затем, что у нас предполагали, то и случилось.
Вот как было дело.
Бабушка прямо накинулась на zéro и тотчас же велела ставить по двенадцати фридрихсдоров. Поставили раз, второй, третий – zéro не выходил. «Ставь, ставь!», – толкала меня бабушка в нетерпении. Я слушался.
– Сколько раз проставили? – спросила она, наконец, скрежеща зубами от нетерпения.
– Да уж двенадцатый раз ставил, бабушка. Сто сорок четыре фридрихсдора проставили. Я вам говорю, бабушка, до вечера, пожалуй…
– Молчи! – перебила бабушка. – Поставь на zéro и поставь сейчас на красную тысячу гульденов. На, вот билет.
Красная вышла, а zéro опять лопнул; воротили тысячу гульденов.
– Видишь, видишь! – шептала бабушка, – почти всё, что проставили, воротили. Ставь опять на zéro; ещё раз десять поставим и бросим.
Но на пятом разе бабушка совсем соскучилась.
– Брось этот пакостный зеришко к чёрту. На, ставь все четыре тысячи гульденов на красную, – приказала она.
– Бабушка! много будет; ну как не выйдет красная, – умолял я; но бабушка чуть меня не прибила. (А впрочем, она так толкалась, что почти, можно сказать, и дралась). Нечего было делать, я поставил на красную все четыре тысячи гульденов, выигранные давеча. Колесо завертелось. Бабушка сидела спокойно и гордо выпрямившись, не сомневаясь в непременном выигрыше.
– Zéro, – возгласил крупер.
Сначала бабушка не поняла, но когда увидела, что крупёр загрёб её четыре тысячи гульденов, вместе со всем, что стояло на столе, и узнала, что zéro, который так долго не выходил и на котором мы проставили почти двести фридрихсдоров, выскочил, как нарочно, тогда, когда бабушка только что его обругала и бросила, то ахнула и на всю залу сплеснула руками. Кругом даже засмеялись.
– Батюшки! Он тут-то проклятый и выскочил! – вопила бабушка, – ведь эдакой, эдакой окаянный! Это ты! Это всё ты! – свирепо накинулась на меня, толкаясь. – Это ты меня отговорил.
– Бабушка, я вам дело говорил, как могу отвечать я за все шансы?
– Я-те дам шансы! – шептала она грозно, – пошёл вон от меня.
– Прощайте, бабушка, – повернулся я уходить.
– Алексей Иванович, Алексей Иванович, останься! Куда ты? Ну, чего, чего? Ишь рассердился! Дурак! Ну, побудь, побудь ещё, ну, не сердись, я сама дура! Ну, скажи, ну что теперь делать!
– Я, бабушка, не возьмусь вам подсказывать, потому что вы меня же будете обвинять. Играйте сами; приказывайте, я ставить буду.
– Ну, ну! ну ставь ещё четыре тысячи гульденов на красную! Вот бумажник, бери. – Она вынула из кармана и подала мне бумажник. – Ну, бери скорей, тут двадцать тысяч рублей чистыми деньгами.
– Бабушка, – прошептал я, – такие куши…
– Жива не хочу быть – отыграюсь. Ставь! – Поставили и проиграли. – Ставь, ставь, все восемь ставь!
– Нельзя, бабушка, самый большой куш четыре!..
– Ну ставь четыре! – На этот раз выиграли. Бабушка ободрилась.
– Видишь, видишь! – затолкала она меня, – ставь опять четыре!
Поставили – проиграли; потом ещё и ещё проиграли.
– Бабушка, все двенадцать тысяч ушли, – доложил я.
– Вижу, что все ушли, – проговорила она в каком-то спокойствии бешенства, если так можно выразиться, – вижу, батюшка, вижу, – бормотала она, смотря пред собою неподвижно и, как будто раздумывая, – эх! жива не хочу быть, ставь ещё четыре тысячи гульденов!
– Да денег нет, бабушка; тут в бумажнике наши пятипроцентные и ещё какие-то переводы есть, а денег нет.
– А в кошельке?
– Мелочь осталась, бабушка.
– Есть здесь меняльные лавки? Мне сказали, что все наши бумаги разменять можно, – решительно спросила бабушка.
– О, сколько угодно! Но что вы потеряете за промен, так… сам жид ужаснётся!
– Вздор! Отыграюсь! Вези. Позвать этих болванов! Я откатил кресла, явились носильщики, и мы покатили из воксала.
– Скорей, скорей, скорей! – командовала бабушка. – Показывай дорогу, Алексей Иванович, да поближе возьми… а далеко?
– Два шага, бабушка.
Но на повороте из сквера в аллею встретилась нам вся наша компания: генерал, Де-Грие и mademoiselle Blanche с маменькой. Полины Александровны с ними не было, мистера Астлея тоже.
– Ну, ну, ну! не останавливаться! – кричала бабушка, – ну, чего вам такое? Некогда с вами тут!
Я шёл сзади; Де-Грие подскочил ко мне.
– Всё давешнее проиграла и двенадцать тысяч гульденов своих просадила. Едем пятипроцентные менять, – шепнул я ему наскоро.
Де-Грие топнул ногою и бросился сообщить генералу. Мы продолжали катить бабушку.
– Остановите, остановите! – зашептал мне генерал в исступлении.
– А вот попробуйте-ка её остановить, – шепнул я ему.
– Тётушка! – приблизился генерал, – тётушка… мы сейчас… мы сейчас… – голос у него дрожал и падал, – нанимаем лошадей и едем за город… Восхитительнейший вид… пуант… мы шли вас приглашать.
– И, ну тебя и с пуантом! – раздражительно отмахнулась от него бабушка.
– Там деревня… там будем чай пить… – продолжал генерал уже с полным отчаянием.
– Nous boirons du lait, sur l’herbe fraîche (Мы будем пить молоко на свежей траве (франц.), – прибавил Де-Грие с зверскою злобой.
Du lait, de l’herbe fraîche – это всё, что есть идеально идиллического у парижского буржуа; в этом, как известно, взгляд его на «nature et la vérité!» («природу и истину!». (франц.).
– И, ну тебя с молоком! Хлещи сам, а у меня от него брюхо болит. Да и чего вы пристали?! – закричала бабушка, – говорю некогда!
– Приехали, бабушка! – закричал я, – здесь!
Мы подкатили к дому, где была контора банкира. Я пошёл менять; бабушка осталась ждать у подъезда; Де-Грие, генерал и Blanche стояли в стороне, не зная, что им делать. Бабушка гневно на них посмотрела, и они ушли по дороге к воксалу.
Мне предложили такой ужасный расчёт, что я не решился и воротился к бабушке просить инструкций.
– Ах, разбойники! – закричала она, всплеснув руками. – Ну! Ничего! – меняй! – крикнула она решительно, – стой, позови ко мне банкира!
– Разве кого-нибудь из конторщиков, бабушка?
– Ну, конторщика, всё равно. Ах, разбойники!
Конторщик согласился выйти, узнав, что его просит к себе старая, расслабленная графиня, которая не может ходить. Бабушка долго, гневно и громко упрекала его в мошенничестве и торговалась с ним смесью русского, французского и немецкого языков, причём я помогал переводу. Серьёзный конторщик посматривал на нас обоих и молча мотал головой. Бабушку осматривал он даже с слишком пристальным любопытством, что уже было невежливо; наконец он стал улыбаться.
– Ну, убирайся! – крикнула бабушка. – Подавись моими деньгами! Разменяй у него, Алексей Иванович, некогда, а то бы к другому поехать…
– Конторщик говорит, что у других ещё меньше дадут.
Наверное не помню тогдашнего расчёта, но он был ужасен. Я наменял до двенадцати тысяч флоринов золотом и билетами, взял расчёт и вынес бабушке.
– Ну! ну! ну! Нечего считать, – замахала она руками, скорей, скорей, скорей!
– Никогда на этот проклятый zéro не буду ставить и на красную тоже, – промолвила она, подъезжая к воксалу.
На этот раз я всеми силами старался внушить ей ставить как можно меньше, убеждая её, что при обороте; шансов всегда будет время поставить и большой куш. Но она была так нетерпелива, что хоть и соглашалась сначала, но возможности не было сдержать её во время игры. Чуть только она начинала выигрывать ставки в десять, в двадцать фридрихсдоров, – «Ну, вот! Ну, вот! – начинала она толкать меня, – ну вот, выиграли же, – стояло бы четыре тысячи вместо десяти, мы бы четыре тысячи выиграли, а то что теперь? Это всё ты, всё ты!».
И как ни брала меня досада, глядя на её игру, а я наконец решился молчать и не советовать больше ничего.
Вдруг подскочил Де-Грие. Они все трое были возле; я заметил, что mademoiselle Blanche стояла с маменькой в стороне и любезничала с князьком. Генерал был в явной немилости, почти в загоне. Blanche даже и смотреть на него не хотела, хоть он и юлил подле неё всеми силами. Бедный генерал! Он бледнел, краснел, трепетал и даже уж не следил за игрою бабушки. Blanche и князек, наконец, вышли; генерал побежал за ними.
– Madame, madame, – медовым голосом шептал бабушке Де-Грие, протеснившись к самому её уху. – Madame, эдак ставка нейдёт… нет, нет, не можно… – коверкал он по-русски, – нет!
– А как же? Ну, научи! – обратилась к нему бабушка.
Де-Грие вдруг быстро заболтал по-французски, начал советовать, суетился, говорил, что надо ждать шансу, стал рассчитывать какие-то цифры… бабушка ничего не понимала. Он беспрерывно обращался ко мне, чтоб я переводил; тыкал пальцем в стол, указывал; наконец схватил карандаш и начал было высчитывать на бумажке. Бабушка потеряла наконец терпение.
– Ну, пошёл, пошёл! Всё вздор мелешь! «Madame, madame», а сам и дела-то не понимает; пошёл!
– Mais, madame, – защебетал Де-Грие и снова начал толкать и показывать. Очень уж его разбирало.
– Ну, поставь раз, как он говорит, – приказала мне бабушка, – посмотрим: может, и в самом деле выйдет.
Де-Грие хотел только отвлечь её от больших кушей: он предлагал ставить на числа, поодиночке и в совокупности. Я поставил, по его указанию, по фридрихсдору на ряд нечётных чисел в первых двенадцати и по пяти фридрихсдоров на группы чисел от двенадцати до восемнадцати и от восемнадцати до двадцати четырёх: всего поставили шестнадцать фридрихсдоров.
Колесо завертелось. «Zéro», – крикнул крупёр. Мы всё проиграли.
– Эдакой болван! – крикнула бабушка, обращаясь к Де-Грие. – Эдакой ты мерзкий французишка! Ведь посоветует же изверг! Пошёл, пошёл! Ничего не понимает, а туда же суётся!
Страшно обиженный Де-Грие пожал плечами, презрительно посмотрел на бабушку и отошёл. Ему уж самому стало стыдно, что связался; слишком уж не утерпел.
Через час, как мы ни бились, – всё проиграли.
– Домой! – крикнула бабушка.
Она не промолвила ни слова до самой аллеи. В аллее, и уже подъезжая к отелю, у ней начали вырываться восклицания:
– Экая дура! экая дурында! Старая ты, старая дурында!
Только что въехали в квартиру:
– Чаю мне! – закричала бабушка, – и сейчас собираться! Едем!
– Куда, матушка, ехать изволите? – начала было Марфа.
– А тебе какое дело? Знай сверчок свой шесток! Потапыч, собирай всё, всю поклажу. Едем назад, в Москву! Я пятнадцать тысяч целковых профершпилила!
– Пятнадцать тысяч, матушка! Боже ты мой! – крикнул было Потапыч, умилительно всплеснув руками, вероятно, предполагая услужиться.
– Ну, ну, дурак! Начал ещё хныкать! Молчи! Собираться! Счёт, скорее, скорей!
– Ближайший поезд отправится в девять с половиною часов, бабушка, – доложил я, чтоб остановить её фурор.
– А теперь сколько?
– Половина восьмого.
– Экая досада! Ну, всё равно! Алексей Иванович, денег у меня ни копейки. Вот тебе ещё два билета, сбегай туда, разменяй мне и эти. А то не с чем и ехать.
Я отправился. Через полчаса возвратившись в отель, я застал всех наших у бабушки. Узнав, что бабушка уезжает совсем в Москву, они были поражены, кажется, ещё больше, чем её проигрышем. Положим, отъездом спасалось её состояние, но зато что же теперь станется с генералом? Кто заплатит Де-Грие? Mademoiselle Blanche, разумеется, ждать не будет, пока помрёт бабушка, и, наверное, улизнёт теперь с князьком или с кем-нибудь другим. Они стояли перед нею, утешали её и уговаривали. Полины опять не было. Бабушка неистово кричала на них.
– Отвяжитесь, черти! Вам что за дело? Чего эта козлиная борода ко мне лезет, – кричала она на Де-Грие, – а тебе, пигалица, чего надо? – обратилась она к mademoiselle Blanche. – Чего юлишь?
