Евгений Зеленский
Алхимик Великой империи
– Гете не создал бы своего Фауста, не увлекшись мистицизмом и алхимией. Парацельс не продвинул бы медицину, полторы тысячи лет жившую достижениями одного лишь Галена2. Кто знает, может даже Ньютон бы не открыл закона всемирного тяготения и Бог ведает каких еще, если бы тридцать лет не увлекался этой древней наукой? Лейбниц, Дидро, Гегель и Бойль – а кто-то все еще говорит, что это удел одних лишь шарлатанов!
Искренность восторгов Василия Васильевича, этого сына сапожника, получившего звание врача, профессора, дворянина и личного аптекаря царской семьи, не могло не заразить Сашку – каждый день он с головой уходил в учебу, наверстывая упущенное. Не было гувернанток, не было целой свиты учителей и всех тех, кто обычно помогал людям его класса встать на ноги и не падать в грязь лицом на светских беседах. Дядя Петр не слишком усердно вкладывал оставленное родным отцом Сашки скромное наследство. Образование юного графа не входило в его планы.
Загадка жизни каждого – судьба, распорядилась так, что оно, быть может, было и к лучшему. Учителями Сашки стали люди, которые жили науками, а не только лишь зарабатывали ими на хлеб. Что может быть важнее для воспитания, чем примеры первых учителей?
***
Ночью, когда дядя Петр крепко уснул, а служанка ушла ночевать к себе (Петр экономил, ведь держать прислугу постоянно куда затратнее), Сашка тихо приоткрыл окно, стараясь не скрипеть старыми деревянными ставнями и выбрался на жестяную, ржавую от дождей крышу. Отправляться на ночные прогулки было весьма увлекательно, а в теплые месяцы особенно.
Выделенная ему комната в квартире дяди Петра плотно прилегала к небольшому участку крыши над балконом этажа ниже, так что ловкий и легкий человек вполне мог бы выбраться на нее и, цепляясь за опоры водосточной трубы, подняться выше – на основную крышу.
Несколько мгновений Сашка смотрел сквозь стекло на свою постель, где с похвальным реализмом соорудил из подушек спящий силуэт, а потом лихо вскарабкался и стал красться. Не подходя к краям крыши, скорее чтобы избежать взглядов городовых и случайных прохожих, чем опасаясь высоты, Сашка пролез на крышу следующего дома, стоящего вплотную, а за ним и еще через несколько. Бесстрашно мелькали пятки!
Вот и дом Пелей, где он так любит бывать днем. Крыша еще теплая – за день нагрелась на солнце. Ржавчина – вечный спутник города дождей – идеально подходит для босых ног юного графа, позволяя красться и не скользить, словно ноги сами цепляются за поверхности.
Сашка лег к краю и, свесив голову, заглянул во двор. Большая, длинная кирпичная труба, выше пятого этажа, гордо возвышалась, устремляясь в темное, беззвездное небо столицы. Не трудно было расслышать гудение – где-то там, далеко внизу, в подвале под несколькими слоями кирпича и почвы, очередную ночь напролет трудился Василий Васильевич. Атанор работал в полную мощь – труба мерно гудела, выводя дым, пар и все, во что превращались вещества в цепочке хитроумных опытов старого алхимика.
Возможно ли это? Получить философский камень, – размышлял Сашка, – да и нужно ли? Неужели, кому-то золота не хватает? Почему именно его? Все будто помешаны на этом золоте!
Молодой граф даже видел, как за толстые пачки ассигнаций у Александра Пеля покупают золоченые пилюли разные господа, одетые в тугие, подогнанные словно на манекене костюмы. Говорят, питьевое золото помогает от всего, но когда Сашка спрашивал об этом Василия Васильевича, тот лишь улыбался себе в усы и приглаживал седые, жидкие волосы.
– Кому-то и помогает. Кто-то и любые деньги готов… Так какой же тогда вред? – загадочно улыбался он, – лучше уж у меня купят. Тут, по крайней мере, золото настоящее. В ином то месте и другое что-нибудь добавить могут. Слышал я как-то, еще при Александре Павловиче, утащили мужики со стройки амальгамму – ну, которую для золочения куполов используют. Так и продали ведь как бальзам от всех болезней! Развезли по ближайшим трактирам, так с десяток дураков доверчивых и потравились, померли, а мужиков тех ушлых так и не нашли. Испарились! Как сама ртуть… Да и много ль там в хмельном угаре за игрой в винт уяснишь? Конечно, не подумал никто, блестит же, на золото похоже… – ворчал пожилой аптекарь.
Вспомнились книги, которые показывал ему Пель. Великое делание – три этапа, черный, белый и красный. Когда Василий Васильевич называл их на латыни – нигредо, альбедо и рубедо – весь и без того загадочный процесс приобретал особенный, мистический флер. Манили замысловатые символы и значки в книжках, где иной раз кроме странных картинок не было ничего.
Необычная латинская надпись на обложке одной из книг, которую он видел в подвале старого алхимика, особенно запомнилась Сашке: «Ora et labora». На вид том был очень ветхий – наверное, древний. Сашка, конечно, не утерпел спросить о чем там говорится.
– «Молись и трудись», как это по-нашему будет, – с удовольствием отвечал Пель, – это «Немая книга». Алхимический трактат такой – очень полезная вещь!
От любопытства Сашка даже приоткрыл рот, вглядываясь в непонятные картинки.
– Здесь все зашифровано и символично – ты поймешь позже – а сейчас, Сашка, тебе другое надобно запомнить: ежели я, сын сапожника, стал дворянином через труд, знания и молитву, то кем же с их помощью сможешь стать ты, дворянин по рождению?
С последними словами Пель серьезно взглянул на мальчика. Ему хотелось, чтобы юная память воспитанника крепко ухватила этот урок.
Развернувшись, чтобы размять затекшую руку, Сашка подполз к другому краю крыши, окинув взглядом пустынную улицу седьмой линии. Весь Васильевский остров, строгой петровской геометрией был рассечен на улицы, под прямыми углами пересекающие два крупных проспекта. Кое-что можно было видеть и прямо отсюда. Шпиль Петропавловской крепости маячил вдали, отражая свет луны. Желтоватая, сегодня она, вопреки обычаю, никак не соответствовала цвету серебра, которое олицетворяла в алхимических трактатах, словно сама пыталась притвориться золотом.
Множество огней горели на улочках и аллеях. Кое-где газовые, а где-то уже электрические – с каждой ночью столица империи становилась все светлее. «Ora et labora», – увидел Сашка выведенную на плитке надпись возле герба Пелей. Здесь же были и гордые двуглавые орлы. Ничего себе, фраза из алхимических премудростей их официальный девиз? – подумалось маленькому графу. А что еще скрывает старый алхимик? Он ведь и про двуглавых орлов что-то там такое намекал…
Задумавшись, а знает ли он, как выглядит герб его собственного рода, Сашка поймал себя на неуютной мысли – нет. Позор! А как бы так разузнать это, не раскрывая своего прискорбного невежества..?
Сзади протяжно загудела труба. Внизу кипела работа. Вырываясь вверх, сизый дымок ненадолго пачкал черноту небосклона, растворяясь в бесконечном пространстве покрывшего город купола. Белые ночи давно отошли, короткое северное лето было на излете.
Крыша грела теплом. Труба атанора ворчала. Привычные звуки спящего города дарили уют, которого так не хватало молодому графу в казённом доме. Убаюкивая, симфония ночного покоя подхватила и закружила мальчика, распаляя воображение, уводя в царство грез.
Внезапно Сашка увидел, как кирпичи на трубе засветились, покрывшись набором загадочных цифр, словно мелькнул таинственный шифр. Изумленный мальчик с любопытством подполз к краю, чтобы рассмотреть поближе. Неведомый этот код из загадочных чисел пульсировал, словно светясь изнутри и призывая разгадать эту загадку.
Напрягая зрение и пытаясь отыскать скрытый смысл в последовательности мерцающих цифр, Сашка чуть не свалился, когда с громкими хлопками из трубы выпорхнул грифон. Огромный, размером с карету, могучая его голова повернулась и грифон заметил мальчика. Скользнул взглядом мудрых, насквозь все видящих глаз.
Зеленый грифон шумно зашелестел перьями, словно задрожала густая древесная листва на ветру. Сбросив с себя зеленую краску, облаком изумрудной пыли полетевшую вниз, могучий лев захлопал желтыми крыльями, еще раз огляделся и, оттолкнувшись мускулистыми лапами, вспорхнул над спящим городом. Стекла домов еще долго звенели ему вслед.
Глава 3
Санкт-Петербург, апрель 1765
Граф Григорий Григорьевич с трудом разлепил глаза, щурясь в свете бьющего сквозь пышные портьеры солнца. Голова разламывалась на части. Вчера задорная компания высоких военных чинов бурно отмечала по верным слухам утвержденное, хотя еще и не вступившее в силу назначение. Быть Орлову генералом-фельдцейхмейстером по корпусу Артиллерии, да еще и генерал-директором по Инженерному в придачу! А ведь только год как тридцать стукнуло – через ступени табеля о рангах не всем так взлетать доводится…
Вот только зыбко это все пока, очень уж ненадежно – размышлял граф. Пройдет любовь императрицы – изменит и фортуна, кончится подъем, лопнут пузырьки в бокале. И как бы не остаться потом вот так же в точности, с гудящей и пульсирующей головой. Да и во рту – то ли кошки всю ночь гадили, то ли мышь подохла. Нет! Решено! Хоть в лепешку разбиться, хоть в огонь, но на Кате надо жениться! Она барышня серьезная, а все же переменчива – женщина… И чуть что – не помогут уже ни прошлые чувства, ни даже родившийся ребенок, внебрачный сын их – Лешка. Вспомнив о скором Дне Рождения сына Орлов едва заметно улыбнулся – уже три года – очаровательный мальчишка – весь в отца!
По скомканным одеялам проползая к спуску с бескрайней дворцовой кровати, словно солдат в редуте под обстрелом, Григорий Григорьевич с трудом свесил ноги, пытаясь на ощупь отыскать на холодном паркете громадной залы свои туфли. Куда там – смятый мундир был замечен зорким глазом генерала в другом конце, у выходящих на Неву окон. Иные части гардероба, помельче, затаились у ночного столика – спрятались. Обуви же не было и вовсе – никак босой в спальню императрицы заявился. А что? Может оно и так было. Подумаешь… – Орлов расплылся в самодовольной улыбке, сладко потянувшись.
Раздался короткий вежливый стук и тяжелая, с золотым кольцом вместо ручки дверь спальни Ее Величества начала приоткрываться.
– Да, заходи, кого там принесла – небрежно прикрикнул Орлов, прикрывая нижнюю половину своего могучего тела толстым одеялом.
– Ваше Превосходительство, позволите? – в спальню заглянула напудренная, уложенная по последней моде голова дворцового лакея, – срочные новости, как Ваше Превосходительство проси…требовали!
– Ну, чего там? Говори же!
– Ломоносов умер.
– Умер? Как умер? Ты чего несешь. Михаил Васильевич умер?
– Умер, Ваше Превосходительство. Так точно-с. Вчера по утру душу Богу вручили и отошли-с.
– Ты мне тут давай, без этих вот церковных – граф заметно занервничал, пытаясь найти что-то и прикрыться, встав наконец с кровати.
– Постой, как это вчера. Вчера!?
– Да, Ваше Превосходительство, так точно, вчера-с.
– Так какого же лешего ты мне, идиот, только сегодня об этом заявляешь? Я чего тебе приказывал, пес ты подзаборный? – Григорий Григорьевич взревел, крепко сжав здоровенные кулаки. – Чего велел тебе? Паскуда ты вшивая!
Растерянный лакей с трудом подбирал слова, пытаясь не разгневать всемогущего фаворита еще пуще и незаметно ретируясь к дверям.
Схватив подушку и ею прикрывая промежность, Григорий Григорьевич, шлепая босыми ногами по полу, отправился в сторону храбро павшего у окна мундира. Гневный и возмущенный взгляд в сторону замешкавшего на миг лакея быстро привел того в движение.
– Вчера Ваше Превосходительство в компании… то есть, я хотел сказать, простите, вместе с другими Превосходительствами изволили…
– Пшел вон отсюда, черт!
Напудренная голова в обрамлении искусственных кудрей смекнула ситуацию и проворным разумом бывалого царедворца приняла лучшее решение – немедленно исчезла за дверью. Лишь гулко звякнула золотая ручка.
***
– Что же ты, Михайло, неожиданно то так, да невовремя… – бормотал себе под нос Григорий Григорьевич. Роскошный экипаж, запряженный четверкой гнедых жеребцов, мчался в направлении Васильевского. Позади роскошной кабины, обшитой кожей и мехами, на козлах сидели трое дюжих гвардейцев, прихваченных промежду прочими так, на всякий случай. Выпитая на дорожку рюмка водки, схваченная с подноса предусмотрительного лакея, начала действовать, проясняя рассудок и облегчая страдания сиятельного графа.
Сложный, изрядно запутанный, клубок чувств Григория Григорьевича к Ломоносову нелегко было передать в двух словах. С одной стороны, граф безмерно уважал Михаила Васильевича – русского мужика – чувствуя радость истого патриота перед засильем немчуры в Академии. С другой – немкой была его любовница и, как он не уставал надеяться, будущая жена – российская императрица. Третья же сторона омрачала ситуацию совсем уж безобразно – разбудила самые низменные любопытства ко всему неведомому.
Сам не чуждый тайнам, Орлов прознал про некие таинственные свитки, с которых Ломоносов будто бы никогда не спускал глаз. Оказавшись в ситуации, когда интрига сжигает изнутри и ты то ли хочешь узнать правду, а то ли и боишься этого – Григорий Григорьевич не находил себе места. А ну как в свитках кроются все секреты открытий великого ученого – что тогда? Шарлатан? Позор? Права, стало быть, заносчивая немчура и русский разум на победы в современных умствованиях совершенно не способен?
Нет, признать такое было решительно невозможно! Следовательно, Ломоносова было необходимо оберегать и поддерживать. Не я ли выбил ему должность статского советника? – думал про себя сиятельный граф, – а не то так и сидел бы в титулярных. Тоже, конечно, не великого полета птица – но уже хотя бы что-то. Денег поболе от казны – этот не пропьет. Этот все в науку, в эксперименты!
Орлов и сам бывал близок с науками. На званных вечерах и роскошных балах молодой императрицы любил он потолковать о физике, об анатомии, а порой и по химической части чего-нибудь эдакого. Мог при случае разобраться – чего уж. Хотя высот не бороздил, всегда хотелось щегольнуть чем-нибудь таким, особенным, чего может и в Академии даже, немцы не ведали.
Подкрепляя сложившуюся репутацию если и не эрудита, то уж, верно будет сказано, человека интересующегося – Орлов обустроил во дворце обсерваторию, дабы изучать подробности звездного неба над Петербургом. Какие уж там звезды – роскошные виды на Неву не способствовали долгим наблюдениям, так что самым ярким впечатлением Григория Григорьевича все еще была Екатерина Алексеевна, заявившаяся к нему раскрасневшейся после очередных плясок, в соблазнительном пеньюаре. Ох и ярко же она сияла в той лунной дорожке, что сверкала на лакированном паркете, где их обуяла взаимная страсть…
Пытаясь дознаться до правды, как-то раз Орлов подговорил троих дюжих молодцев с верфей, посулив каждому по золотому червонцу, отобрать у профессора его загадочный тубус. А чтобы уж наверняка они при нем были – следовало дождаться, когда пойдет ученый домой после заседаний в Академии. Портовый мужик сущность честностью далеко не всегда отягощенная, так что дабы не повадно было с деньгами сбежать и в первом же кабаке все в карты продуть – посулил Орлов по доброму империалу3 каждому, ежели преуспеют, а Михаила Васильевича шибко колошматить не станут – человек важности государственной!
Куда там! На следующее утро графу доложили известия, повергшие в шок даже бывалого военного: Узрев нападающих вовремя, с величайшею храбростью Ломоносов оборонялся от трёх разбойников. Одному заехал в скулу так, что тот не то что встать – опомниться лишь к утру смог. Второй, получив пудовый удар успел убежать, заливаясь кровью, ну а третьего Михаилу Васильевичу уже не трудно было одолеть – он повалил его и, держа под ногами, грозил, что тотчас же убьёт, если не откроет он ему, как зовут двух других разбойников и какого черта они вообще к нему пристали. Напугавшись до смерти, сознался во всем мужик, да покаялся. А Ломоносову уже и не до того было – затаил он на Орлова не то что бы злобу – подозрения великие. Интерес власть имущих оно дело-то ясное, но даже и так, как-то совсем некрасиво получается – черти что.
– Вот это ученый! Вот этот академик! За такого не стыдно! – на свой манер восхищался Михайлой граф Орлов.
Грустно усмехнувшись, вспоминая подробности этого фарса, Григорий Григорьевич выглянул в окошко экипажа осмотреться. Кунсткамеру уже миновали, позади осталась Нева. Мчали по первой линии. Ну, стало быть, уже совсем близко!
С удивительным для столь могучей комплекции проворством сиятельный граф выскочил из экипажа и кинулся в сторону дома почившего ученого, широко шагая в военных сапогах исполинского размера. Обгонял едва бегом поспевавших за ним дюжих гвардейцев. Был он каждого выше на целую голову. И, хотя под штыки личной охраны императрицы брали людей, чей вид устрашал простой люд – издалека могло бы показаться, что это переодетые на военный манер дети бегут за своим отцом. Замедлив размашистые шаги лишь перед самыми дверями, чтобы хоть немного приспособить себя к траурной обстановке, Орлов, разрываясь между суетливостью и почтением, вошел в дом вдовы Ломоносовой. Кивком поприветствовав растерянную Елизавету Андреевну, он спешно снял с головы треуголку когда увидел тело в одной из комнат. Уже обмыли.
Пара мгновений почтительной тишины и сапоги графа, грохоча по стонущему от тяжести дощатому полу, направились в сторону кабинета ученого. Меньше половины любой из бесчисленных комнат громадины Зимнего дворца – кабинет всероссийского человека был так плотно уставлен различными инструментами, приборами и книгами, что широким плечам графа едва удавалось лавировать между ними, не задевая и не сшибая с полок весь хранящийся здесь бесценный скарб.
Испепеленный любопытством, граф позабыл об уместной трауру вежливости и принялся суетливо обыскивать ящики стола, расставленных тут и там комодов, переставлять коробки, ворошить бумаги. Тубуса и свитков нигде не было. Выходя из себя и теряя без того недолговечное свое терпение, вспыльчивый фаворит принялся отодвигать мебель, чтобы заглянуть за нее, вставать на стулья, обыскивать верхние части шкафов и полок, греметь крышками сундуков и шкатулок. Где же оно? Ну? Где!?
Неловко развернувшись, плечом он задел край шкафа и грозно закачавшись, тот начал крениться в сторону. Балансируя, чтобы не свалиться со стула, граф не успел подхватить шкаф и тот с оскорбленным грохотом упал, рассыпаясь на секции, звеня разбитым стеклом и рассыпавшимися по полу металлическим инструментарием. Тяжелая астролябия покатилась, царапая паркет. Бахнуло оглушительно! В доме закричали напуганные и возмущенные женщины. С испугом в кабинет заглянул один из гвардейцев – двое других охраняли дом снаружи.
– Ваше превосходительство?
– Вон! Вон отсюда! – взревел разочарованный Орлов, спрыгнув на пол. Тяжелые, окованные сапоги приземлились на пол почти так же тяжело, как нагруженный шкаф. Женщины вскрикнули снова.
– Принести сюда доски и гвозди! Забить здесь все и опечатать! Окна снаружи заколотить! Двери замуровать! Я тут позже разберусь. Приказ ясен?!
Граф тяжело дышал, бросая растерянные взгляды по сторонам. В кабинете царил хаос. Поднятая пыль медленно опускалась, блестя в свете солнца, лучи которого лились сквозь высокое окно. Не долго ему оставалось принимать благодатные лучи.
– Куда же, черт тебя побери Михайло, ты их дел? Куда спрятал? Что там было?? – Григорий Григорьевич не собирался сдаваться.
С жестоким в глазах окружающих любопытством, похожим на одержимость, граф искренне беспокоился о репутации русской науки. Но кто же поверит!
– А коли не я? Коли немчура найдет и байки распустит? Что тогда? Ах Михайло… – стонал граф.
– Ежели спрятал ты их – так уж пусть хоть на века. Уноси с собой! Уноси, Михаил Васильевич!
Перед самым выходом Орлов бросил взгляд на стол, где стопкой лежали книги. Несколько исторических томов и один открытый, исписанный рукой Ломоносова, были выше прочих. Почерк в нем был суетливым, убористым – наверное для заметок, для себя писал, подумал граф. Взяв книгу в руки, Григорий Григорьевич увидел наборы формул, какие-то изображения, не то стекол, не то линз, укором напомнивших ему о собственных астрономических изысканиях. Но все это были мелочи! В целую страницу величиной было нарисовано солнце. Нелепое, словно рисунок ребенка, желтое и с лучиками, с каракулями внутри. Набор неясных, хаотичных записей. Работа не была окончена.
***
Остыв и извиняясь перед Елизаветой Андреевной, граф выспрашивал, может ли он чем-то помочь в сложившихся прискорбных для всех обстоятельствах. Смущенная вдова долго ходила вокруг да около, а потом…
Григорий Григорьевич совершенно искреннее поразился – на похороны великого ученого Российской Империи не находилось средств! Семья Ломоносовых, конечно, не жила впроголодь, но и откладывать средства на всякий непредвиденный случай было решительно не с чего. С прискорбной регулярностью лишаясь поддержки от Академии, усилиями интриг и выпадов герра Шумахера, Михаил Васильевич вынужден был оплачивать все самые важные эксперименты из личного кармана. И был бы этот карман еще широк! Из жалования статского советника… Потрясающая, гнуснейшая нелепость, – возмущался про себя Орлов, – не выбей я ему ранг и останься Михайло в титулярных – наука целой державы могла бы потерять больше открытий, чем иные европейские светила, купающиеся в роскоши и почете, совершают за жизнь. А порой и не совершают. Да что же это такое? Как такое возможно?! Да-а-а, велика Россия! В ней одной такое мыслимо и зримо… Почему идейный человек у нас всегда должен быть без штанов, черт вас побери? – бранился Орлов, словно сам не был вознесен на самый верх несправедливостью общего устройства.
– Ну а как были бы у Михайлы деньги? Да побольше! Что тогда? На какие высоты взлетела бы на их крыльях русская мысль?
В глубоком расстройстве чувств, Орлов щедро усыпал комод при входе в дом золотыми империалами. Не удовлетворившись примерно получавшейся суммой, он, вывернув карманы расшитого золотом и бриллиантами камзола, где нашлись и другие монеты, высыпал все, что было при себе. Тысячу рублей, а может и поболе.
Постоял с сочувственным видом, прислушиваясь к звукам работавших гвардейцев. Откланялся. Кабинет Ломоносова остался надежно опечатанным – гвардейцы забили его досками в несколько рядов, словно дверям несчастной комнаты, где работал великий ученый, предстояло сдерживать неприятельскую армию по меньшей мере до рассвета следующего дня. И это при артиллерийской поддержке у противника!
Глядя на груду крест-накрест нашлепанных крепких досок, многослойным чехлом обросших вокруг окна, Орлов удовлетворенно кивнул – такой солидный конструкт можно разбирать целый день. В лучах солнца блестели широкие шляпки кованых гвоздей. Покинув дом и вновь без труда обгоняя гвардейцев, сиятельный граф зашагал к Зимнему, махнув рукой на экипаж:
– Не поеду!
Хотелось пройтись. Ветер с Невы дул по-зимнему, морозно. Студеный холод, губительный для тысяч чахоточных и болезных, был разгоряченному Орлову лишь на пользу – голову остудить помогает.
Выкупив почти все, что оставил в наследство великий Михаил Васильевич, сиятельный граф сделал что мог, дабы сохранить и уберечь все это от ловких немецких противников Ломоносова из Академии. Удалось не сполна, конечно, но отчасти преуспел. Еще долго это грело душу Григория Григорьевича, да и некоторые записи оказались бесценны, когда русское государство встретили суровые напасти, уготовленные ему будущим – великий мор, да и мало ли их было? Великую силу знания дают, коли в них понимать и к решению задач приспособлять умеючи! Бесценную силу!
Вдова Михаила Васильевича, преданная и любящая немка, при крещении принявшая имя Елизаветы Андреевны, была обеспечена и ни в чем не нуждалась до самой своей смерти.
– Но черт побери, Михайло! – еще не раз взрывался Орлов, вспоминая тот день, – что за чертовщину такую ты скрывал от нас в тех свитках? Куда спрятал? Надежно ли..?
Глава 4
Нижний Новгород, июнь 1896
– Эй, запрыгивай, пока не тронулись, не зависай там! – Александр Владимирович Толстой, студент факультета медицинских наук, кричал своему товарищу из физмата.
– Момент, Саня, прихвачу только пару газет! А ну как в вагоне не найдется симпатичных мамзелей и всю дорогу мы станем унывать в буквы?
– Ну уж это вряд ли – добродушно рассмеялся Александр в ответ.
Мишка был заядлым донжуаном. Хотя особенной внешней привлекательности за ним и не наблюдалось – мощная фигура деревенского батрака, ярко контрастируя со странной для эдакого типажа образованностью, кружила дамам головы. Производя первое впечатление сельского парня, стоило лишь Мишке открыть рот и заговорить о сумасшедших двигателях Яковлева, приводящих в движение тяжелые конструкции, прозванные автомобилями, или о гиперболоидах Шухова, о логарифмах и интегралах – барышни таяли и быстро проходили все метаморфозы: от удивления до восхищения. Слишком уж выразителен был контраст! Слишком обманчиво первое впечатление… Ну, а уж помочь прекрасной особе перейти от удивления к симпатии, поигрывая мощными мускулами и взывая к животной части, не стоило опытному Мишке никаких трудов. Тут была его стихия!
Совсем другим был Александр Владимирович. Воспитанный в интеллигентном семействе Пелей, неизвестно в кого он вырос худым, долговязым юношей с высоким лбом, небрежно забранными назад соломенными волосами и рассеянным, мечтательным взглядом. Прячась под круглыми очками, глаза Александра светились какой-то неугасаемой внутренней работой, словно он пребывал и здесь и где-то еще, в царстве собственных идей и размышлений .
Поприветствовав студентов жесткими лакированными сидениями, поезд отошел от вокзала, выпуская в лазурное июньское небо густые, черные клубы. Московско-Нижегородская железная дорога мчала всех желающих на Всемирную Выставку. Ехали на свои, так что о первом классе не могло быть и речи. Чего уж там – не шла она и о втором. Зато было весело!
Народ, плотно набив вагон, пыхтел папиросами, поедал пироги, прикладывался к фляжкам с горячительным. Травили анекдоты. Седой мужичок с хитроватым прищуром, играл в шашки с соседом – грузным и каким-то расплывчатым мужиком, не по июньским погодам укутанным в шерстяную фуфайку. Старичок, словно стараясь отвлечь своего соперника, с чувством поигрывая интонациями травил анекдоты:
– Пошли как-то, значит, Пушкин и Лермонтов на бал. Сидят там, значит, и кушают арбузы.
– Арбузы? Че? – фуфайка поднял мутноватые глаза на старичка.
– Арбузы, да-да, арбузы! Так вот, съест Лермонтов ломоть, а корку подкладывает Пушкину. Ну, погрызли, погрызли, а потом Лермонтов такой и говорит: «Господа! Вы только посмотрите, какой Пушкин обжора! Вон сколько у него корок!»
В вагоне многие слушали. Головы оборачивались, посмотреть кто там рассказывает. Мелькали улыбки предвкушения.
– А Пушкин, значит, и отвечает: «Господа! Да вы гляньте, лучше какой обжора Лермонтов! Он даже и корки свои съел!»
Ехать в третьем классе было тесно, зато не скучно. Старичок всех обыгрывал в шашки.
– Что думаешь потом делать, как закончишь? На Урал? – Александр смотрел в окно.
Мерный стук колес, бескрайние пейзажи России настраивали на мечтательный лад. Хотелось смотреть вдаль не только бескрайних полей, стелившихся за окном поезда, но и в столь же бескрайнее, даст Бог, собственное будущее. Какое оно будет? Что там грядет? Решительно неизвестно!
– Ну а какие у меня варианты? Фабрикант дал – фабриканту и отдам – на Урал, конечно.
Родившийся среди трудящихся на заводе крестьян, Мишка совершил практически невозможный полет и, впечатлив заводского хозяина неожиданными способностями, получил деньги на учебу в Москве. На Петербург, конечно, не размахнулись, но знаний, что понадобятся горнякам от Мишки по возвращению, Москва была готова насыпать с горкой – только подставляй лукошко. Учись, не ленись, а там, глядишь, и в люди выйдешь – в инженеры пробьешься.
Без столь ясных перспектив поступил Александр. Пель и Менделеев помогли знакомствами, написали несколько писем, подсластили, где нужно, рекомендациями – мальчишка-то вон какой толковый. А там понеслась! Во врачи Александр не стремился – сразу понял, что ни Пироговым, ни Боткиным ему не бывать, ну а сразу же соглашаться на меньшее было как-то несерьезно. Жизнь и так потом сама расставит по своим местам, но пока молодой-то лучше замахнуться повыше? – так рассуждал граф Толстой, несколько лет назад явившийся с рекомендательными письмами к дверям Императорского Московского университета. Зачислили…
Сколько сразу открылось возможностей для пытливого ума! Соединения веществ стали его страстью. Конечно, не обошлось здесь без влияния Пелей, да и впечатляющих друзей у старого аптекаря хватало. Термохимическая лаборатория профессора Лугинина, звезды революционной Гейдельбергской читальни (за что по возвращении в Россию профессор даже успел отсидеть), стала вторым домом. Вернее, конечно, общежитием – нанять даже и одну отдельную комнату у Александра не хватало средств. За графский титул жалованья не платят. Работать же в ущерб учебе не хотелось – слишком много значил в глазах юноши первый опыт.
Основав собственную кафедру, Лугунин заряжал энтузиазмом, сыпал множеством сложных, незнакомых терминов, правил и законов, которые Александр старался впитывать, но не так, чтобы лишь запомнить и отчитаться, а глубже – понять изнутри, разобраться. Хвастаться успеваемостью не удавалось. Порхающие интересы не позволяли сосредоточиться на чем-то одном, ну а прыжки между науками, в попытках собрать все знания, полезные для понимания превращений и взаимодействий, не давали плодов – требовалась глубина.
Александра, впрочем, мало интересовала академическая репутация – его манили настоящие, большие открытия. Делать их в чем-то одном, узком, было как-то не романтично, не высоко и… не привлекательно. Ну что такое, в самом деле, диссертация про определение теплоёмкости физических тел с неподвижным калориметром и с подвижным нагревателем – скука же одна! Тоска… Вот если бы какой-то совершенно новый материал создать, важный для человечества или, еще лучше, золото из свинца, о чем первый учитель его всю жизнь мечтает…
Перебиваясь то со стипендией, то без оной, с головой уходя в книги и опыты, Александр жил, иной раз на долгие месяцы выпадая из потока юных развлечений, в которых купался Мишка. Сложно было сказать, что между ними общего и почему дружны – ладили и все тут. Бывает же, что легко и комфортно с человеком? Бывает!
***
– Ты гляди, да неужто и такое уже изобрели! Во наш брат на выдумку то смекалист – Мишка переваливался от одного экспоната к другому, грузным торсом распихивая очарованную новшествами толпу.
