Евгений Зеленский
Алхимик Великой империи
– Ну, как видишь… а ты не про него разве мне рассказывал? Когда о двигателе то говорил.
– Так это я про наш первый автомобиль русский говорил, а тут то трактор! Вон, смотри, трактор Блинова, все написано – здоровый какой.
Машина выглядела громоздкой и какой-то нелепой, словно колеса обтянули подвесной лестницей, а сверху водрузили деревенский нужник и котел.
– Поле может вспахать, заменяя кучу лошадей, а изобрел наш человек – Федором звать, из крепостных.
– Похвально, с интересом кивнул Александр, разглядывая железное чудище и представляя его в поле, в шмякающихся брызгах почвы, вылетающей из-под тугих железных гусениц.
– Верное дело, такую машину ждет успех! Здесь столько толстосумов бродит – купят. Вон что наш крестьянин может! – восторгался Мишка.
Разбитый под выставку парк потрясал широтой своих размеров. Народу было… тьма! Весь мир, казалось, съехался сейчас в Нижний, посмотреть на чудеса русской промышленности, да искусства. Казна не скупилась очаровать иностранных гостей. Как-никак международный престиж. Вложились и ведающий финансами империи Витте, и богачи вроде Саввы Морозова да Мамонтова.
Было на что посмотреть! Сотни павильонов, выстроенных со вкусом и не считая денег, вмещали тысячи изобретений, кружащих голову и обещающих, что грядущий век станет лучшим в эпохе человечества. Все сложное, скучное и тяжелое достанется выполнять бессловесным машинам, ну а живой человек погрузится в творчество для возвышения своей души и в науки для тренировки разума.
Июнь ласкал теплым солнцем. Выставка превратилась в целый городок со своим водопроводом, фонтанами, сотнями электрических фонарей, освещающих это великолепие даже ночью. Дамы в легких платьях, со звонким смехом и зонтиками наперевес, держали под руки мужчин в легких, светлых тонов костюмах. Голову кружили башни Шухова, словно списанные с чертежей давно забытой цивилизации. Очаровывали висящие над парком воздушные шары и дирижабли, зазывая взмыть в самое небо и с высоты, где не летают даже птицы, заглянуть за край земли.
– Сколько же все это стоило нашим богачам? Вот ведь карманы то у кого бездонные, у Савв! – то ли ворчал, то ли восторгался Мишка.
Александр ничего не ответил. Он вообще неохотно говорил о финансах. Деньги были болезненной темой для молодого графа, волею судьбы не только оставшегося без наследства, но и живущего много скромнее даже самого заурядного, лишенного талантов и происхождения канцелярского клерка. Не то чтобы граф Толстой видел себя выше и лучше иных или задирал нос – едва ли они бы с Мишкой тогда сдружились. Но так хотелось почувствовать вкус свободы, которая стояла за деньгами… Не роскоши даже, а именно свободы, просто вздохнуть чуток поглубже, не считать, хватит ли на эту неделю.
Как и многое другое, деньги для Александра были скорее идеей – возможностью. Их вроде и хотелось получить, но когда-нибудь потом – чуть позже. А сначала сделать что-то по-настоящему крупное, для солидности. Мысли о медленной и неспешной карьере, каждые пять лет поднимаясь на очередную ступеньку бесконечной лестницы табеля о рангах, нагоняли столько уныния, что никак нельзя было с ними мириться. Нет! Только не так! Чтобы занять значительное место, нужно и сделать что-то значительное, раз уж некому за тебя похлопотать… Да! Этого хотелось. Житье лабораторного служащего, с головой ушедшего в науки увлекала, устраивала, но лишь до поры. Может быть, однажды получится восстановить честь своего рода. Продолжить его, вновь продлить в вечность… Александр отгонял такие мысли. Все это слишком далеко, призрачно. Недоступно. По крайней мере пока.
– В России много богатых людей, это верно, – выйдя из задумчивости ответил он Мишке.
– И далеко не все из них наши, русские, не так ли? Ладно Морозовы с Мамонтовыми, ну так богатеют на нашем добре и всякие Нобели, Ротшильды… Слыхал, как лихо они осваивают Кавказ? Нефть качают, трубы кладут…
– А в чем же вред? Тебе то что? За свои деньги и кладут, налоги платят, – Александр понял, что темы избежать все равно не удастся.
– Может и платят, да вот только все равно мошна у них растет год от года, золото ко всяким Ротшильдам заморским утекает, а наш мужик как был гол, так и остается – уж я-то знаю о чем говорю! Сам с уральских…
– Не все сразу, Мишка. Вон на меня взгляни – я вроде бы и граф, но титулом за шампанское то не заплатишь – Александр примирительно рассмеялся, – раз нынче такие повороты лихие судьба вертит – там и до взлетов простых людей недалеко. У тебя-то вон тоже какие перспективы, – Александр задорно подмигнул товарищу, которого в университете за глаза называли Ньютоном в шкуре Аякса4.
Польщенный, Мишка на миг задумался о своих перспективах, под некоторыми углами представляющимися и в самом деле неплохими. Расплылся в довольной улыбке.
Игристые вина Льва Голицына, отхватившего себе целый павильон, смекалистым народом быстро прозванный бахусовым5, кружили голову лучше всего. «Хочу, чтобы рабочий, мастеровой, мелкий служащий – все пили хорошее вино!» – многообещающе гласили развешанные всюду плакаты и вывески. Здесь же был и сам князь – демонстрировал шампанское, созданное специально по случаю коронации нового Государя Императора Николая II – «Новосветское». Попробовать достойный самого Царя вкус пузырящегося хмеля стояла длинные очередь желающих. Летними вечерами шампанское лилось рекой и пилось превосходно. Сзади к павильону откуда-то таскали лед – охлаждать бутылки. Теплое игристое это даже как-то неприлично…
– Исчезнут расстояния! Все смогут часами говорить друг с другом! – восторгался Мишка у павильона с водолазом, погруженным под воду, но продолжавшим разговор с «землей» через хитро встроенный в его тяжелый шлем аппарат Колбасьева. Переносной телефонный аппарат в металлическом корпусе на деревянной ручке, плоский и круглый, по форме напоминал лупу. Таинственный телефон уже охотно нашел себе место на флоте, а сама технология сулила самые фантастические перспективы.
Нижегородская выставка производила впечатление весьма сильное. Бывалые путешественники замечали, что России удалось совершенно затмить недавнюю свою Колумбову коллегу, прошедшую всего несколько лет назад в Чикаго. А уж еще более раннюю в Париже так и тем более. Куда им всем…
Когда встал выбор, отправиться в павильон Севера, где самоед играл и трюкачил с тюленем Васькой, или же взглянуть на картины – дороги Александра и Михаила ненадолго разминулись. Осматривая полотна русских мастеров живописи, в углу залы, висящую неприметно и в тени молодой граф обнаружил акварель кисти Репина.
Менделеев в мантии доктора Эдинбургского университета строго смотрел с яркой, сочных красок картины, словно говорил – зачем все это – дайте же мне, наконец, работать! Сколько сразу нагрянуло воспоминаний… Вот он, совсем еще мальчишка, несется к казенной квартире Университета в здании Двенадцати коллегий, где живет Дмитрий Иванович. Несет ему бумаги от Пеля – хитрые расчеты и формулы, посоветоваться. Старый аптекарь и мировая знаменитость дружат, регулярно работают вместе – Менделеев частый гость в алхимической лаборатории Василия Васильевича. Вместе сидят у атанора, беседуют, размышляют…
Вбежав в гостиную, Сашка стоит, мнется, ждет, пока Дмитрий Иванович выйдет из кабинета, а супруга его отчего-то смотрит лукаво, укоризненно, глаза блестят, словно вот-вот рассмеется. Распахивается кабинет, облаченный в яркую, незнакомую мантию, Менделеев выходит и приветствует, берет бумаги. Смотрит вниз и вдруг к-а-а-а-к расхохочется! Сашка смотрит вниз – правый ботинок весь в навозе уделан, а под ногами паркет – вот все по нему то и размазалось.
Кошмар! Хотелось провалиться под эти половицы незамедлительно и лишь несправедливая твердость пола заставляла мальчика терпеть столь мучительные унижения.
– Между прочим это огромная проблема, молодой человек! – смеялся Дмитрий Иванович – нет-нет, я не про испачканный паркет – это ерунда, а вот лошади и их навоз..! Я тут подсчитал на досуге, что ежели мы ничего в своей жизни не поменяем – уже к середине следующего века выйдет такая ситуация непростая, как бы это попроще сказать… Ну в общем, число лошадей, чтобы навоз из города вывозить и ими же накладываемый по пути абсолютно сравняются! Мы все, простите, утонем в дерьме! – хохотал Дмитрий Иванович, – вот, смотрите, у меня там все подсчитано..!
Из кабинета выглянул знакомый Сашке художник – Илья Ефимович Репин. Сашка прервал их работу над портретом, на которой настоял, конечно, сам художник – старый друг великого химика. Не зная куда и деть себя, представшего перед двумя значительными господами в столь пахучем образе, Сашка был готов закрыть глаза и побежать уже хоть куда-то – лишь бы подальше от нескончаемого позора. К счастью, Анна Ивановна, жена Дмитрия Ивановича, позвала служанку и в скорейшем времени маленький граф был спасен, вытащен из щекотливой ситуации – ботинок отмыли.
Александр помнил, как впечатлился огромным, сверкающим и прозрачным камнем из богатой коллекции минералов Дмитрия Ивановича. Стараясь не мешать художнику, ожидая, пока они закончат и Менделеев напишет ответ, чтобы сразу отнести Василию Васильевичу, Сашка осматривал домашнюю экспозицию ученого. Время от времени он задавал вопросы, которые казались ему взрослыми, умными и важными.
– Дмитрий Иванович, это такой огромный бриллиант здесь? Такие в самом деле бывают?
– Нет, конечно, – рассмеялся Менделеев, – это хрусталь. Бриллианты не бывают такими огромными, никогда. В украшениях они обычно меньше, намного – ну да ты ведь видел, наверное?
Сашка кивнул, но неразрешенные вопросы еще оставались.
– А если попытаться такой бриллиант сделать? Вот таким, как этот хрусталь, большим. Получится?
– Сделать? Бриллиант? – рассмеялся Менделеев.
– Василь Василич говорит, что алхимия может свинец превратить в серебро или даже в золото, нужно только разгадать старые секреты. Так наверное, можно же и бриллианты? Они ведь же тоже дорогие? – беззаботно рассуждал мальчик.
Восседающий в мантии Менделеев улыбался. Красный, синий – яркие цвета шелковистой ткани придавали ему облик таинственного, средневекового волшебника. Улыбался и Репин, стараясь впрочем не отвлекаться, чтобы не испортить портрета неловким мазком.
– Алхимия, Сашка, это сложно, – поучал Дмитрий Иванович, – я не возьмусь сказать, что совсем уж нельзя превращать одни металлы в другие, но вот что – куда сложнее человеком хорошим стать. Это поважнее будет. Может у свинца и нет потенциала быть золотом, зато у тебя точно есть таковой в науках – вон ты какой любопытный. Начни с этого! А там сам разберешься – Менделеев подмигнул. Сашка смущенно заулыбался. Минутой раньше он испросил у Дмитрия Ивановича один из томов по химии «для продолжающих» и теперь стоял с книгой под мышкой, непропорционально большой в сравнении с его худым, жилистым телом.
– А для начинающих я уже прочитал! Два раза! – вздернув нос просопел маленький граф.
Отчего-то все рассмеялись.
– Чем смогу – я тебе помогу, – пообещал Менделеев. – Неучем не останешься, ежели только сам плошать не станешь.
Дмитрий Иванович свое слово сдержал – рекомендация в Императорский Московский Университет была от него.
***
– Ну что, подкрепиться? Время к ужину! Ай-да вниз – там цены к людям подобрее?
Александр и Михаил зашагали в сторону фуникулеров, соединяющих верхний и нижний уровень Нижнего Новгорода, протянутого для удобства жителей и гостей Всемирной Выставки. Подвешенные к тросу кабины медленно бороздили воздух, зазывая прокатиться и посмотреть виды на реки с лучших ракурсов.
Солнце ушло – приятная прохлада ласкала кожу. В воздухе растворились запахи высаженных цветов, зелени и свежей воды – ветер дул с разлива Волги. У лужайки, задорно бренча на балалайке, громко распевал похабные частушки какой-то хорошо поддатый мужик с бородой. В лаптях и народном костюме он, видимо, целый день бродил по выставке за пару монет – удивить, да развлечь заграничных туристов старым русским колоритом. Его звонкий голос привлекал внимание городовых, посматривающих, время от времени, как бы задорно отплясывающий мужик в пьяных своих безобразиях не перешел границ приличия. Все-таки Всемирная Выставка! Не какой-нибудь там пьяный первостольный балаган, что закатывается на большой ярмарке гулящим людом…
Сколько по морю ни плавал
Моря дна не доставал!
Сколько в девок не влюблялся
По Матаньке тосковал!
Раз деревня, два село
Как Матаньку повело…
Напилася самогону
Да и выпала в окно!
У-у-у-у-у-х!
На столе клопы сидели
И от солнца щурились!
Как Матаню увидали
Сразу окочурились…
Ох, Матаня, делу время
А потехе только час
Мы напелись, наигрались
Поплясать бы нам сейчас!
Положив балалайку прямо на траву, мужик уселся на корточки и попытался сплясать казачка, выбрасывая ноги вперед и хлопая в ладоши, но быстро завалился на спину, задрав обвязанные онучами ноги в нелепых, расшитых цветастыми нитками штанах. Послышалась витиеватая брань, перешедшая во всхлипывающий хохот – человеку было хорошо. Два городовых, стоящих поодаль и показывая на него пальцами, тоже согнулись от смеха.
На фуникулерах встали в очередь. Желающих нашлось немало – внизу сверкали окнами кабаки и трактиры, готовые принять гулящий люд. Позади студентов стоял молодой человек, плотной толпой прижатый к их спинам. Может, немного моложе тридцати, длинные волосы его были уложены на стороны. Лицо скорее портили, чем украшали густые усы, придающие в остальном вполне интеллигентному виду что-то грубое, безвкусное. Выделяясь на фоне голых щек и подбородка они смотрелись несколько неопрятно.
– Блестящие экспонаты, прямо-таки гордость берет за промышленников и творцов России, как вы полагаете? – любезно поинтересовался Александр, чтобы разрядить неловкую обстановку, когда молодой человек, подпираемый сзади, почти положил голову ему на плечо, локтем пытаясь увеличить дистанцию и шумно дыша прямо в ухо графа.
– Так по-вашему? – пробурчал молодой человек, – А по мне так выставке недостает общей идеи.
– Идеи? Что Вы имеете в виду?
– Да-да, идеи. Ну, знаете, которая бы объединяла все эти здания, экспонаты… Какой-то иначе получился базар, что ли, да еще и на скорую руку выстроенный. Эдакая солянка эпох… Вам не показалось?
– Ну так хотели же разнообразие мысли показать, разве нет? – не согласился Александр, – достижения людей самых разных – там и князь гостинцы наливает и трактора крестьянские и тюлени… Мне лично это по душе пришлось – не скучно.
– Знаете, а тут вы правы, контраста хватает, – голос молодого человека прозвучал не то обиженно, не то с затаенным неприятием, – можно думать, будто красивенькие все эти зданьица намеренно построены на поле, с грязным городом рядом.
– О чем это Вы говорите?
– А вы вообще видели как народ то живет? Видели? И вот в этом то соседстве богатства с нищетой – да – контраст величайший! Достижения я уважаю, науки впечатляют – но вот общей идеи все же не хватает. Народной, общей. Один хвастливый намек только – живем, мол, плохо, зато работаем, глядите, вон как хорошо!
Сбитый с толку, Александр замешкался, не умея продолжить возникший невольный спор. Участвовать в нем совершенно не хотелось.
– Рад знакомству – вежливо ответил он, – позволите узнать Ваше имя? Быть может, у нас есть и общие какие-нибудь знакомые?
– Алексей Максимович Пешков, я родился тут, в Нижнем – знаю, о чем говорю. А Вас как величать? – молодой человек с усами приветственно протянул руку.
Толпа немного рассеялась и фарс с давкой прекратился, дав маневр для беседы без нарушения самых тесных границ. Сразу стало легче.
– Александр Владимирович Толстой. Не буду скрывать – родился в уездной губернии, но вырос в Петербурге. Ну а последние годы мы вместе учимся в Москве, – Александр кивнул в сторону дюжего Михаила, обозначая их знакомство, – это мой товарищ по студенческих будням – Михаил Матвеевич…
– Михаил Матвеевич Тюков, – Мишка взял инициативу и тоже пожал руку новому знакомому.
– Взаимно, взаимно, – из вежливости кивал усач, – Толстой? Вы случаем не родственник незабвенному Льву Николаевичу? – пошутил он.
– Родственник, все верно. Вот только очень дальний. Мы не знакомы с ним, да и едва ли я буду ему интересен, – голос Александра обозначал, что тема ему не слишком приятна и развивать ее не стоит.
– Да ну! Честное слово? Так вы что же, получается, граф? Так что ли?
– Все верно.
– Б-а-а – подружился с графом! Я очень Льва Николаевича уважаю, между прочим! Ну, не зря и съездил – рассмеялся усач.
Александр пожал плечами.
– Я тогда понимаю, , что никакими идеями за народ мне вас не убедить, коль скоро…
– Отчего же? Я близок народу в степени куда большей, чем Вы полагаете. Совершенно, спешу заверить, не богат! – Александр перебил усатого, цепляющего за звучный титул словно за синоним оторванности от всех житейских проблем.
– А вы что это, про классовое неравенство пересуды распространяете? Тема очень даже острая! В университете, знаете, тоже ходят разговорчики, баламуты всякие ходят… все это есть, – встрял Мишка, – вы тоже из таких будете?
Усач улыбнулся, неопределённо тряхнув головой, словно не желая отвечать.
– Кажется, господа, разговор наш зашел совсем не туда, куда его следовало бы направить трем голодным путникам, что вы об думаете? Быть может, доверитесь местному старожилу в выборе места для ужина? Я не вполне уверен в наличии там подобающего вашему графскому титулу меню, но…
– Перестаньте, ну я же сказал!
– Все-все, простите меня, простите великодушно! Это все шампанское Голицына дает о себе знать, – Пешков поправил усы, с хитрецой улыбаясь.
– «Хочу чтобы и рабочий и мастеровой – все что б пили хорошее шампанское!» Ишь чудак! – пробубнил он. – Ну так что, идемте?
Александр и Михаил переглянулись. Серьезных возражений ни у кого не нашлось. Баламут или нет, но голод точно давал о себе знать.
– Ну давай, что уж там, веди!
Глава 5
Усть-Рудица, апрель 1764
Дюжина лет неустанных трудов с беспощадной дисциплиной и без жалости к здоровью не могли не сказаться самым пагубным образом. Изрядно постаревший от бессонных ночей и вечных дрязг с Академией, Михаил Васильевич сидел за столом, сутулясь и часто вздыхая.
Ослабленные постоянными соприкосновениями с целой палитрой ядов и паров, легкие Ломоносова похрипывали, искренне сознаваясь в самой тяжкой усталости. Просили пощады. Ну, хотя бы почаще прогуливаться на свежем воздухе, меньше работать со ртутью, меньше выдувать стекло…
Ломоносову было уже за пятьдесят. А ведь сколько еще надо успеть – тут уж не до забот о здоровье. Конечно, как и всегда… Приоткрывалась тайна, к разгадке которой он шел столько лет. Нет, даже десятилетий!
Ослепительная карьера в академических кругах, хитрые заговоры, выматывающие заседания, рассвет за рассветом, встреченные в кабинете, пока иные нежатся в мягких постелях с женами – неужели все зря? Недопустимо!
Разгадывая загадку головокружительной, длинною в жизнь сложности, Михаил Васильевич расшифровал последний свиток – красный. Знакомый с алхимическими трудами, наводнявшими Европу еще со времен Александрии, ученый прекрасно знал, что цветами своими свитки символизируют Великое делание. Черный этап, белый и красный – все это передавалось из уст в уста, кочевало из трактата в трактат веками. Непонятным оставалось одно – ни слова в свитках не было о превращении металлов. Извечная цель трансмутации простых металлов в благородные словно не замечалась спрятанной здесь древней мудростью. Как если бы ключ к превращениям крылся в чем-то другом, далеком от принятых на вооружение алхимиков методов. Ничего не говорилось о растворении кислотами. Молчали формулы и об опытах со ртутью – меркурием. Названная так за близость к солнцу – искомому золоту – ртуть немало попортила здоровье ученого, хотя за золотым тельцом он никогда не гнался.
Раскрыв последние составляющие, перед глазами ученого наконец открылся набор формул, что был зашифрован сквозь сотни других загадок, менее значительных. Все три свитка теперь ярко светились по ночам и Ломоносов даже не оставлял их на столе, дабы не привлекать внимание любопытной домашней прислуги и лабораторных холопов. Еще, пожалуй, начнут судачить, кто-нибудь подхватит, донесет, обвинят в колдовстве – какой нелепый вышел бы инцидент..!
Размышляя подобным образом, сегодня Михаил Васильевич пораньше распустил всех работников, стремясь поскорее избавиться от лишних глаз. В дне пути от Санкт-Петербурга, на дарованной императрицей земле, где Ломоносов давно на казенные деньги устроил стекольную фабрику, предстояло раскрыть тайну, врученную ему самой судьбой.
Усть-Рудица, совсем небольшая деревушка, тонула в багровых отблесках заката. Покрываясь безмолвным мраком ночи, захолустная, но дорогая сердцу ученого мастерская готовилась узреть тайны мироздания, что скрывались за шифрами древних трудов. Всю жизнь чуждый мистическим откровениям, русский академик всякий раз усмехался, вспоминая, как получил свитки отца, который уже давно умер и не узнает, что в них крылось. Северные колдуны сказали ему, будто это осколки тех, кто жил здесь прежде. Вроде некого их наследия. Будто бы была однажды страна такая – Гиперборея, да отчего-то сгинула.
«Уж я не знаю, что в тебе нашли, но по что-то ведь ты им сдался…» – отдавая свитки отец ворчал, словно был обижен, что некие тайны предназначены не ему, а совсем малому, хоть и не по годам смекалистому сыну. Выглядело нелепо, словно в сказках.
Загадочный тубус, с которым мальчик был неразлучен, мгновенно стал объектом насмешек над юным еще Михайлой. Удача и блестящие знания позволили оказаться в славяно-греко-латинской академии, но совсем не защищали от горделивости и даже жестокости юных отпрысков именитых родов. А он кто? Помор? Михайло? Мужик? Да еще и с каким-то странным тубусом под мышкой…
Первая же консультация с профессором в Марбурге, однако, поубавила лихого снобизма однокашников – европейское светило опознало в свитках алхимический трактат и, возможно, даже рецепт знаменитого философского камня. Только не ухватив ни логики, ни знакомых рассуждений, профессор посоветовал оставить это занятие за бесперспективностью трудов человека столь скромных способностей, как Михаил Васильевич.
Нашла коса на камень! Всю жизнь раскрывая загадку за загадкой, Ломоносов и сам уверился в необычности закодированного послания. Тайное сообщение, обрастая подробностями действительно сулило раскрыть секрет превращения веществ. Обещало трансмутацию. Клялось дать истинный философский камень.
Однако, все это совсем не походило ни на какие работы европейских алхимиков, какие в великом множестве доводилось видеть пытливому взору Михаила Васильевича – все здесь было иным, чужим и головокружительно трудным.
Не меньше вопросов вызывало и таинственное исчезновение народов, причастных к созданию этих зашифрованных тайн. Кто они были? Куда и зачем ушли? Почему остались лишь отдельные фрагменты? Открываясь по чуть-чуть, десятилетиями трудов шифр превращался в рецепт, со стройными формулами, рассчитанными дозами и своеобразным порядком. Вот только чего именно?
***
Прежде чем окончательно выяснить это, Михаил Васильевич вышел на крыльцо. Весна выдалась теплой – шел дождь. Пропитанная влагой, мягкая почва испаряла ароматный запах разнотравья. Тихо шелестели мокрые листья на легком апрельском ветру. Распеваясь, первые мелодии брали ночные птицы, чей голос стихал лишь в самые глубокие часы перед рассветом.
Прислушиваясь к покою звуков природы, Михаил Васильевич неспеша потягивал застывшие мускулы. Настраивался на эксперимент. Быть может, в его жизни самый главный.
Вернувшись в лабораторию, Ломоносов взял давно переписанные на отдельные листы формулы. Размашистый почерк, кривым чернолесьем испещривший бумагу был ясен его опытному взгляду. Эта же рука, царапая скрипящим пером, написала уже великое множество томов, описала столько открытий, что потомкам долго осмыслять, разбирать и к делам их разным приспосабливать.
Холодное, неприятное предчувствие, посетившее Михаила Васильевича, когда он впервые переписывал формулы, вернулось. Из самых глубин вырывающийся страх холодными объятиями сжимал душу, когда ученый вдумывался, цеплялся за непостижимой сложности формулы. Могучий ум его лихорадочно пытался узреть итог вычислений, представить себе финальный результат. Тщетно – не мог. Лишь смутные подозрения, что это что-то опасное. И опасное чрезвычайно! Хотелось предпринять какие-то меры, что-то предусмотреть, уберечься…
Блестящая мысль озарила Ломоносова, разом облегчив душу на целый пуд. Конечно! Дозировки! Позор, ведь стоило догадаться сразу! Совершенно простое решение, но может ведь и сработать…
Охваченный радостью и волнением, как перед всяким сложным делом, Михаил Васильевич схватился за арсенал заготовленных склянок, порошков, суспензий и один Бог ведает чего еще – все столы были уставлены посудой, доверху наполненной пестрыми химическими составами.
Где по писанному полагалась целая щепоть – шли крошки. Где назначалось лить с кружку – шли капли. Авось пропорция та же и сработает как полагается, только намного слабее? А там уже и посмотрим, что со всем этим дальше делать, да к чему сподручнее применить.
Опытной рукой Ломоносова ингредиенты перемешивались, шипели, мерцали. Не считаясь лишь с дозировками, в остальном хитрая рецептура и порядок были соблюдены со строжайшей аккуратностью.
Когда все было готово и густой раствор с блестящими внутри частицами был влит в прочную колбу – Ломоносов засомневался. Поджигать, как велели формулы, приводить в жизнь эту чудовищную эссенцию не хотелось. Терзаемый сомнениями ученый медлил, обводил лабораторию строгим взглядом, выжидал.
Тайные свитки горели и ярко пульсировали, словно следили за каждым действием ученого и теперь, в шаге от цели, всеми доступными им способами сообщали ученому – давай, доделай, заверши!
Собравшись с силами, Михаил Васильевич взял колбу и вложил ее в увесистый железный чемоданчик, стенки которого легко могли бы сдержать и взрыв гранаты – так, на всякий случай. Наперевес с тяжелым коробом Ломоносов вышел на крыльцо. Прислушался, осмотрелся – тишина.
Привычная влага ночи хлынула в лицо, освежая и бодря. Сна, впрочем, не было и в помине. С легкой дрожью в руках – наверное, от тяжести чехла, подумалось Михаилу Васильевичу, – ученый вышел в сад, оттаскивая загадочную ношу подальше от усадьбы и фабрики. Подальше от деревни, от всех живущих тут людей – от всякого греха.
Спустя, может, десятка два минут, глушь окутала Ломоносова покоем первозданной тишины. Фабрика и жизнь остались где-то там, далеко позади – пора было остановиться. В лесу было темно и пустынно.
Пристроив чехол на дне овраге, что глубиною был выше даже рослого помора, Михаил Васильевич предусмотрительно вставил в паз прихваченный артиллерийский фитиль. Вздохнул, перекрестился и, чиркнув огниво, зажег. Игривая искра, зашипев, поползла по нарочито длинному фитилю – побежала, словно ящерица по стеблю. Спешить не было нужды – длина была хорошая, с добрым запасом.
Пачкая туфли с блестящими в лунном свете пряжками, Ломоносов тяжело вылез из оврага и двинулся в сторону фабрики. Сомнений у него не было – это была какая-то взрывчатка. Но вот будет ли эффект, когда доза так мала? Услышит ли вообще хлопок? Как это возможно, с такими-то дозировками? Да никак!
Не слушая доводы блестящего разума, страшное предчувствие не покидало сердце. Страх снова поднялся откуда-то из глубины живота, руки оледенели. Неосознанно ускоряя шаги, Михаил Васильевич уходил все дальше от проклятого оврага – теперь он уже почти бежал. С пол мили остались за широкой спиной, когда ученый наконец остановился и тяжело привалился к дереву, укрывшись за его толстым, морщинистым стволом.
Отдышаться! Отдохнуть! Глаза ученого уставились в темноту и, слушая как стучит сердце, стал напряженно ждать. Вот-вот что-то должно произойти. Услышит ли? Увидит? Произойдет ли?
Ослепительная вспышка разорвала полотно густой, лесной ночи. Истошно закричав и зажмурившись, Ломоносов отчаянно протирал зудящие, обожжённые глаза. Все слезилось, расплывалось и текло по щекам. Голова начала пульсировать, зазвенело в ушах. А мгновением позже мир вздрогнул и разорвался. С невиданным громом, словно разом ударили сотни артиллерийских батарей, звук эхом отразился от земли и едва не пробил купол небосвода. Мир качнулся, Михаил Васильевич кричал, но не слышал самого себя – уши набились ватой. Дрожащими руками ученый потянулся к ушным раковинам и пальцами увяз в липком, горячем. Поднес к лицу и увидел, что все пальцы в крови.
Гудя и разрастаясь, огненный шар вырастал над деревьями, становясь выше и выше, поднимаясь уже над самыми дальними сосновыми макушками. Внезапно поднялся ветер. Не раз выходя в плавание, Михаил Васильевич, попадал в страшные бури, но ветра подобного такому… Нет! Столь ужасных штормов он не знал. Такие попросту невозможны!
Пожираемые огненным шаром, деревья стали клониться, падать, взлетать, выдираемые вместе с громадными, выше роста корнями. Искалеченный лес стонал гулко и протяжно, словно умирающий великан. Раскаленный воздух дрожал. Ударная волна дошла до обезумевшего от страха ученого – он всем телом ощутил ее могучий порыв. Сорвался и улетел головной убор. Натягиваясь словно парус, треснул и порвался камзол, едва не унеся за собой и Ломоносова. Земля под ногами затряслась, непостижимый ветер усиливался еще и еще. Мгновение крепкие пальцы еще держались за ствол, но ничто не могло остановить эту волну – воздух перед глазами помутился, расплылся и, сорвавшись, Михаил Васильевич полетел назад, словно щепка в грандиозном урагане.
Что же я натворил такого страшного?! Наверное, это и есть конец света – успел подумать ученый и, уже ничего более не понимая, ощутил глухой, тяжелый удар в спину – темнота сомкнула взор пожилого гения.
***
Ломоносов очнулся с рассветом. Солнце уже поднималось. Слава Господу, ночь была теплой и измученное тело не замерзло, как это нередко случается с заснувшими в сугробе пьяницами. Мало что соображая, Михаил Васильевич с трудом поднялся на ноги, нелепо пытаясь привести себя в порядок и растерянно отряхивая совершенно разорванный камзол.
Все вокруг казалось обычным – деревья, лес. Словно весь ужас конца света приснился Ломоносову, хлебнувшему лишку – ну с кем на Руси не бывает? Но Михаил Васильевич помнил все в точности!
Сейчас его грязные, вымазанные глиной туфли уже несли хозяина к месту заложенного сундука с тайной философского камня. Приближаясь к месту происшествия, Ломоносов с облечением выдохнул – он не спятил. Стволы деревьев сперва стали казаться опаленными. Еще ближе стали попадаться целиком сгоревшие деревья. Птицы молчали – в лесу царила напряженная, пугающая тишина, словно все вымерло. Как огарки исполинских лучин, безжизненные силуэты обугленных деревьев печально возвышались над усыпанным пеплом мхом.
