Игорь Шумов
Тельце
Подходит к нам Жека и говорит: «Парни, дело следующее. Короче, кто сил в себе не чувствует, сразу на выход, увидимся через месяц». Засмеялись, спросили, что не так. Тот холодно сказал: «Идем стариков убивать». Больше половины ушли, я остался.
Жека ввел в курс дела, стало все понятно. Подходишь, видишь пожилого, бомжа, не бомжа, и минусуешь его. Какие тут могут быть подробности?
Вышли мы утром. Вот, кстати, я на фотографии. По пути к площади встретили бомжа с узкими глазами, и нам говорит Жека: «Так, давайте практиковаться». И мы избили его. До смерти, пока кровь вся не вышла. Потом, по дороге, у рельс еще компанию увидали, распивали водку. Как заметили нас, сразу закопошились и заволновались. Мы и раньше наносили им увечья, мудохали их, но никогда до такой степени. Куда им бежать с замерзшими ногами? Алкаши ебаные. В них я людей не видел, пьяницы и пьяницы, чистим улицы от говна. Так еще Жека подговаривает: «Да, да, нахуй их. Страна хочет от них всех избавиться». Так мы разогрелись.
Нет, я же сказал. Мы их за людей не считали. Просто когда я бил их, ну, я себе повторял: «Старик, старик». И, ну, дальше было проще. Когда мы вышли к центру глаза аж разбежались, сколько их. Встали перед площадью, где жид стоит, всматривались в лица. Молодые-то как разгорячились, позади меня стояли, шептались: «Вон я ту ебну. Не, она моя. А тот не из твоей шараги?». Затем Жека закричал, и мы побежали. Я выбирал тех, что одеты были, ну, побаще. У меня денег-то в жизни никогда не было.
Что я запомнил? Да взгляд такой жалкий, как у котят последний.
В это время я вышла покурить, помню как вчера, даже запах дыма чувствую. Курю у входа. Администрация вот, вон там стою. Перерыв, работы море, пытаюсь отключиться от суматохи. Незаметно вон там, слева у дороги, появляется толпа спортсменов. Ну ладно, думала я, заниматься пришли или еще чего, мне какая разница? Вдруг раздается крик, кричал мужчина, и они стали набрасываться на прохожих. Но не на всех. Толкали женщин в стороны, но хватали не всех. Дедушку у пруда повалили и ногами забили. Смотрите, асфальт до сих пор красный. Женщин хватали за волосы, били, валили. Ох, вспоминаешь и думаешь, что хуже быть не может. Все сотрудники спрятались внутри. Захожу и спрашиваю охрану, вызывали ли они полицию. Те говорят, что все под контролем, так и должно быть. Как так?! Коллеги окна закрыли, все на пол сели, не дай Бог кого увидят и заденут.
Я ничего не предпринимала. Хотела, но боялась. Вы посмотрите на меня и рядового спортсмена. Он мне взглядом руку сломает. Несколько человек организовалось, у кого ножи были, кто из столовой взял. Они вышли и втроем одного повалили. На помощь ему остальные подбежали, тоже избили, но убивать не стали. Пожалели. Это нам позже сказали, что им команду дали не трогать остальных.
А куда без паники? У вас посреди дня людей вырезают, и никто ничего не делает. Только боятся и молят Бога о спасении.
У меня телефон тогда разрядился. Я даже обрадовался, ура, никуда не погонят. Стою на посту, обычный абсолютно день. У нас в городе ничего не происходит. Раз в полчаса останавливаю кавказцев или азиатов, смотрю прописки, паспорта, визы. Отпускаю, отдыхаю полчаса. Повезло с районом – в нем живут люди с деньгами, либо сдают квартиры людям с деньгами.
За спиной разбивается бутылка. Поворачиваюсь, иду в сторону звука. Несколько мужчин в черном, прямо посреди улицы, хватают людей, бросают их под машины. Сначала я побоялся вмешиваться. Я один, их много, понятно же, что полицейский за человек, жизнь не отдаст с такой зарплатой и отношением. Но они же стариков убивали, детей вырывали из рук, уносили, а бабушек, дедушек избивали.
Обычно они выглядели. Обыкновенные горожане. Но основные действия предпринимали крепко слаженные мужчины, остальные как бы вокруг ошивались. Рядом со мной стали старичку ноги ломать, смотреть, как кость из кожи лезет. Этого я уж стерпеть не смог. Достал пистолет, выстрелил в воздух, нападавшие разбежались. Один из них в маске был, увидел меня и подошел ко мне с криками: «Ты что стреляешь?» Тогда я почувствовал угрозу, что живым мне не уйти, если он встанет со мной на расстоянии вытянутой руки. И я в него выстрелил. Это заметили остальные и в страхе разбежались. Кто-то из прохожих вызвал скорую, но, насколько мне известно, никого спасти не получилось.
В те дни самые ужасные вещи творились в Москве. Она всегда была примером для подражания, все пытались походить на столицу. Я и мой лучший друг Витя прогуливали пары и посреди дня решили навернуть по пиву. Зашли в бар, болтаем о том о сем, что нас волновало. Вышли на перекур, и смотрю новости: «Массовые убийства по всей России». Глаза пять рублей у нас обоих. Читаем – кромешный ад. Людей режут на улице, вешают, насилуют. Как будто мы зашли в бар в России, а вышли в Уганде. Толпа людей пробежала мимо нас, и я из любопытства остановил девушку и спросил ее, что происходит. Она так радостно, с восхищением, отвечает; флаг бы ей в руки и на картину революционную: «Мы строим Молодую Россию, давайте с нами!».
Как тут не пойти? Стадное чувство сработало. Витя в баре остался бояться. А я-то на красивых людей слаб и пошел за девушкой. Мы разговорились, и она мне рассказала, что по всей стране убивают людей; что это революция наступает. Какая к черту революция? Вы себя поставьте на место: вокруг шум, все обнимаются, улыбаются, разливают шампанское; самые цепкие лезут на фонари, скандируют лозунги и размахивают флагами. Это действительно выглядело как революция, не массовое убийство или помешательство. Полиции на улицах вообще не было. В момент на всех нахлынуло одно желание.
На Тверской. Около памятника Пушкину стали складывать трупы. Весь асфальт изменил цвет. Повсюду обрывки одежды, побрякушки блестели на солнце. На них налетали люди-вороны. Около кафе был вход в подъезд, и его тоже окружили люди. Мне стало интересно. Я подошел поближе, и передо мной падает тело. В мясо, плашмя, бам. Будто с крыши вместо шарика с водой упал человек, бросавший его. У меня штаны в крови, ботинки во внутренностях. Тошнило, но нельзя. Вокруг все аплодировали, хлопали меня по спине, мол, радуйся, радуйся! Жирная упала.
Зачем мне-то грустить и переживать? Мы пережили, это и главное. Я сделал для себя выводы, что рано или поздно такое может произойти с каждым. Что в один прекрасный момент несколько людей наверху примут решение о том, что мне просто не стоит жить. Единственный урок из произошедшего – все вокруг враги.
А дальше все стало настолько абсурдно, что вспоминать неохота. Тела собирали в кучи и жгли, прикуривали об огонь сигареты. Люди рисовали друг другу на лицах пожелания, добрые слова. В опустевших квартирах бухали, вещи разбирали. Девушки красовались в огромном нижнем белье. Огромном! Две школьницы в одну пару поместились даже. Юноши кривлялись, строили из себя профессоров. Через всю эту бурю радости жизни слабо слышался плач людей, чьих близких превратили в трупы. Моя жена будущая стояла в стороне с белым лицом. Невыносимое зрелище. Я предложил ей уйти, и мы спрятались где-то в переулке. Она и двух слов не могла выговорить, нас вечно перебивали вопли радости и болезненные стоны. Ближе к вечеру, когда все стихло, я предложил провести ее до дома. Она сказала, что у нее нет больше дома. Оказывается, она жила у бабушки на Тверской, а ее в тот день не стало.
И только постфактум мы узнали, что, во-первых, это было по всей Москве. Во-вторых, по всей России. Связи никакой не было. Только слухами общались. Соседи по лестничной клетке кричали, что вот и настал конец света. Этажом ниже обсуждали побег в лес, этажом выше – отдаться европейцам в плен. За окном раздавались взрывы, в домах повеяло холодом. По лестницам стучали берцы, топ-топ-топ-топ, и сидишь и боишься, что сейчас дверь выбьют, за волосы схватят и вынесут. Мы же тогда не знали, у меня чуть было сердце не сдало.
До нас дошел один примечательный случай с северо-запада России. Рассказ одной из соседок. В Петрозаводске к женщине пришел отряд. Постучались, она открыла, зашли внутрь. Стали громить все, убили. Но им оказалось этого мало, они стали ломиться в другие квартиры. К счастью, остальные были на работе. Понимаете, жажда крови это одно, а голод сильнее. Увидели у женщины дома булочки, такие с поджаренным тестом. Нападавшие их съели и на лестничной же клетке попадали. Яд, сильный яд. Знала ли она, что за ней придут? Сомневаюсь. Скорее всего, для других готовила. Вот оно, чутье времени.
Какая степень организации должна быть у людей, чтобы в один день уничтожить больше половины населения? Несколько недель не переставали звенеть гильзы. Дети играли с трупами, наши тела разучились плакать.
Именно это меня и беспокоит. Весь мир спокойно смотрел на это. Потому что им нужно было это, ослабить Россию, ослабить страну. Молодая Россия – слабая Россия. Без опыта, без способности выжить.
Чудом мы до сих пор существуем за счет чуда.
Какой экономический рост, вы вообще о чем?
Со времен советской дипломатии это была, наверное, самая невозможная задача на свете. Убедить мир в том, что им же лучше, что сейчас мы собственноручно совершим социальную катастрофу, избавимся от половины населения. Сами заплатим за это, еще и предлагаем посмотреть. Это никак иначе, как чудом, назвать нельзя.
Да, либо пиздец, но как-то некультурно.
МИД и крупные компании получили отличную установку. Мы действительно на несколько дней перевернули мир вверх ногами. Мы были в шаге от войны. К нашему счастью, это быстро закончилось.
Да, это один мусор. Что вас бросать в печь, что бабку. Вы же люди, и я вас ненавижу.
Я не говорю по-русски. Много кровь.
Моя семья занималась тем, что переправляла этих людей, лишенных дома и права жить, в другие страны. Сначала у нас прятался главврач, потом моя учительница, директриса. Наш дом всегда обходили стороной, моего отца уважали и боялись. Как-то раз к нашему дому подошли молодые и стали звать отца. Тот заставил нас всех спрятаться в подвал и отключить свет. Я не послушалась его и пошла за ним. Он оделся, взял ружье и вышел через черный вход. В лесу он долго бродил, искал кого. Нашел – беглого заключенного, который прятался несколько лет от тюрьмы. Мой отец по доброте душевной носил ему еду, а тот все равно ходил и грабил, даже как-то котов резать стал от скуки. Отец сказал, пришла пора долг возвращать. Они вернулись к дому, и мой отец, на глазах у молодых, выбил ему оба глаза, а потом застрелил. С тех пор к нам никто не приходил, и мы смогли спокойно помочь остальным.
Никакого лицемерства. Банальный расчет.
За все время мы помогли около пятистам человек, насколько я помню.
При мне одну, да. Продавала гвоздики белые. К ней подошел паренек, на вид шестерочка. Подошел и топором по шее ударил, та и сразу плашмя.
Так спокойно, потому что я на цветы смотрела. Как в замедленной съемке они летели на землю, потом на долю секунды оттолкнулись. Лепестки покрылись кровью и пылью. А на бабку не только я не обращала внимания. Вы на своих живых не часто-то смотрите, зачем же тогда на мертвых оглядываться?
Прошел год с этого уже? Я до сих пор отойти не могу. Может, мне не нужно было переживать это? Броситься под нож какой-нибудь или с крыши? Оказалось, вокруг мои друзья-убийцы, никто не упустил возможность. Да, вторая пачка пошла. Много курю, поскорее бы уже скуриться окончательно. И наркотики, да. Все сразу, лишь бы не вспоминать об этом. Сначала они кричали за новую Россию, потом они уничтожили старую. Страна действительно поменялась. У власти остались те же самые люди, просто теперь они выглядят моложе. Кто мог себе позволить, спрятались в бункерах и смотрели, как убивают людей. Смешно, ты всю жизнь тратишь на… на… на Россию, а тебе в итоге говорят «пошел нахуй». Оппозиция так и говорила, что будет.
Молодые оказались самые озорные. Представьте детей на детской площадке. По щелчку пальцев они превращаются в зверей, достают карманные ножички и идут убивать. Я не часто говорю убивать? Часто, знаю. Травма.
Недавно я понял как людям нравится давать животным человеческие свойства, характеристики. Нам нравятся кошки. Они животные. А вот как человека надо обидеть, его называют как? Зверем, да. Смешно? Нет? Дайте повод посмеяться.
Молодая Россия. Молодая. Каков итог пенсионной реформы? Ошеломляющий, как экономист скажу. Затраты снизились вдвое; сбережения пенсионные отобрали и раздали людям, другую часть отправили в социальную сферу. Теперь не стыдно ходить в больницу. Школы стали лучше, это объективно говорю. Я сына своего из частной перевел, вот настолько лучше стало. Что еще… Смутные люди с улиц пропали, бомжей не осталось. Попрошаек – никого. Все в раз обзавелись деньгами. И кажется, мир стал лучше, а я до сих пор в переходах, узких улицах, нахожу человеческие останки.
Я считаю – и не изменю своего мнения – это было неправильно.
Жизнь стала лучше некуда. Зачем мне Европа теперь? ВВП поднялся, образование на уровне. Люди обрели силу, появилась гласность. Отныне мы свободная страна. Мы новая Россия, Молодая Россия. Кто из власти скажет нам терпеть, мы из них сами терпил сделаем. Это знают все! Армия – наша, власть – наша, культура – наша. Современность победила. Вы не поверите, насколько я счастлива жить в России.
Перегибы на местах, естественно, были, но виновники понесли наказание. Обратимся к статистике – эффект феноменальный. Удивительно, что никто раньше не пробовал подобное.
Россия! Россия! Россия! Мы сделали это! Страна принадлежит нам.
Естественно, я понимаю произошедшее. Я понимаю, что теперь я несу ответственность за свою страну. Виноватых больше нет, они за все заплатили. Остался только я и мне подобные. Что пойдет не так – это только наша вина.
В плане бытовом все хорошо, людей в метро чуть меньше, в магазинах меньше. Злоба испарилась вокруг. А нас, русских, ведь считают самой хмурой нацией. Но я ни одного грустного лица с тех дней не видел! Милые, приветливые, молодые русские.
У меня только одна проблема – быть молодой матерью и так сложно, а с кем мне теперь ребенка оставлять? Жить на зарплату одного мужа нереально. У нас в городе только заводы да столовки. А я дома сижу с этим выродком. Денег на няньку приходится откладывать.
Я свою дочку Россией назову, без прикола. Да, за пиво. Разбивай, Маша.
Шило на мыло, одни и те же пидоры при власти. Как вы не поймете! Они и нас достанут и убьют?
А все просто: теперь молодых дофига, все начнут плодиться, качество же жизни поднялось. Детдомы не будут готовы к этому, кадров кот наплакал. Врачей многих своими же скальпелями вскрывали и кололи. И на волне великого опыта они придут за вашими детьми! И вы будете не против! Только лишь бы вас не касалось? Что вам – труп бабки или ребенка. Для вас это очищение пространства, конченые сумасшедшие.
Миллениалы сраные.
жилка
К счастью, людей собралось достаточно. Иначе это была бы не выставка, а малогабаритный позор. За стеной шумела ежегодная летняя стройка, и юные посетительницы с глубоким презрением смотрели, как мужчина пытается закрыть окно. Галерея находилась в мастерской одного небезызвестного московского художника, и выставиться в ней означало многое: признание не только таланта выставляющего, но и в какой-то степени его превосходства над владельцем. Софиты грели головы, под плащами и платьями тихо сочился пот.
Вокруг экспонатов собирались люди. За их спинами невозможно было рассмотреть предмет ажиотажа – колбы, окруженные мягким светом. Внутри таились фигуры – белые существа на тонких ножках. Над ними провели ювелирную работу: тельца покрывали маленькие волоски, похожие на хитин; в глазах, чуть меньше песчинки, замечались кровяные сосуды, мышцы и узоры вылезали из-под покрова. У некоторых было по несколько голов, у кого-то вместо тела был рот с заостренными зубами; из тела вырывались прозрачные крылья. Именно рвались! На их кончиках были заметны куски кожи. Посетители зря взгляд не отрывали. Существа внушали смешанные чувства – с одной стороны, зная, что они лишь плод рук человека, хотелось восхищаться, расхваливать талант автора и оставаться пораженным красотой произведения. Однако, с другой стороны, они пугали. С каким усердием художник подошел к каждой детали, не могло не удивлять, но возникал вопрос – откуда брались эти образы? Откуда он знал, что у одного существа четыре ноги, а у другого пять, а то и двенадцать, и все разбросанные по тельцу, без какой-либо симметрии.
Люди хотели рассматривать их, но не могли. Несколько девушек, засмотревшись в глаза одному из существ, у которого, по словам автора, нет глаз вовсе, только острый нюх, закричали. Критики смеялись и положительно оценивали подобную реакцию публики.
Но больше всего привлекал внимание так называемый улей. Под толстым слоем стекла, в прямоугольном аквариуме находилось яйцо со множеством маленьких щелей, из которых вылезали лапы и головы. От так называемого улья ползли толстые корни. Под ними погибла местная фауна, что давало понять – эти существа человеку не близки. Они непривередливы, гнилое мясо легко сходило с костей, а свежие жертвы долго в мире живых не задерживались. Большая часть стекла покрывал тот же материал, из которого художник и делал существ. Самые внимательные могли заметить, что в одном из углов, намеренно закрытом от лишних взглядов, существа пожирали свою жертву и разбрасывали вокруг нее внутренности. В подобной жестокости посетители не хотели видеть ничего другого, кроме как «метафору человека и его рождение в насилии». Подобный абсурд, совмещенный с красотой работы, мастерством автора и охающими зрителями, создавал неописуемую атмосферу триумфа. Только непонятно – художника или существ?
Около одной из колб стоял студент. На его лице росла щетина, под глазами наворачивались круги. С глубокой печалью он смотрел на экспозицию с изображением мух и комаров в полете; их крылья покусывали белые то ли пауки, то ли жуки. Больше всего студента поразило, как слажено работают эти белые существа: на дне колбы один из них, самый крупный и увесистый, покрывал добычу тем же белым материалом. Студент простучал ладонями по пальто. На него нахлынула мысль, что они уже сидят на нем и готовятся напасть.
– Испугались? – послышалось из-за спины.
Это был невысокий мужчина с молодым лицом, но уже седеющими волосами. На его лице читалось спокойствие, отсутствие какого-либо любопытства, будто он спрашивает что-то не более чем из вежливости или автоматизма. От одежды пахло краской, под ногтями виднелась засохшая глина. Мужчина осмотрел студента и неумело улыбнулся.
– Мне показалось на секунду, – тихо заговорил студент, – что они все, белые паразиты, посмотрели на меня. А зачем им смотреть на меня, если на мне нет одного из них? Вот я и в ступоре стою.
– Почему вы считаете их паразитами? Они не паразиты. Разве они бесчестно поступают? Как мне видится, в их поступках все прямо и открыто. Хотелось бы, чтобы таких среди нас было больше.
– Вы думаете, у нас и так хищников мало? – удивился студент. – Тут, вот, целый зал таких.
– Я тут с вами не соглашусь. В этом выставочном зале я не вижу никого, кроме жертв.
– Тяжело художнику, должно быть, жить. У него акцент всегда на хищниках, а другое – жертвы – они никакие. Он изображает их в таком состоянии, когда им уже никак не поможешь.
– Простите, а как вас зовут?
– Николай Калинов, – студент протянул руку. – А вас как?
– А я – Сергей Петраков, – мужчина пожал руку Николая. – Очень приятно познакомиться.
– Взаимно. Понимаете, мне вот это современное искусство, мягко говоря, до края и колокольни. Литература – другое дело. Сергей, в прозе почти всегда есть автор, как бы он ни пытался скрыться. Где вы видите здесь автора?
– Это вы мне скажите.
– Я вижу его вот здесь, – Николай показал пальцем на обкусанный труп мухи. – Или вот здесь, – палец проплыл по воздуху и остановился на теле коровы, из головы которой вылазило четырехногое существо с огромным рогом.
– В чем-то вы правы. А вы знаете что-то об авторе?
– Нет, и мне, честно говоря, все равно. Я сюда пришел с подругой, это больше в ее стиле.
– Коля, вы человек очень тонкой души, – Сергей положил свою руку на плечо студента, но тот резко вывернулся. – Простите. Не могу привыкнуть к тому, как русские реагируют на близкие контакты. Сейчас я, возможно, уничтожу маленькую магию, возникшую между вами и произведениями искусства вокруг, но художник действительно во всех работах здесь ассоциировал себя с жертвой. На то есть свои объяснения. Я думаю, вы не будете против узнать об этом, например, за сигареткой? Тут очень душно, и словами бросаться среди посетителей… Знаете, уши у всех загребущие. Я вас не отвлекаю? А то, знаете ли, набросился тут сумасшедший, языком щебечет.
– Почему бы и нет? Давайте, действительно, выйдем, а то не по себе становится.
Вечером бар был забил людьми. Никто из них даже не подозревал, что в соседнем помещении проходит выставка. Кто-то плутал и случайно заходил, всматривался и не понимал, куда подевался их источник алкоголя. Коля уже стоял у выхода, как услышал крик Сергея:
– Коля! Я возьму нам водочки, ты не против?
– Давайте, – ответил он и хлопнул дверью.
На улице дул холодный ветер. Вдоль дороги сидели рабочие в оранжевой форме и делили на шестерых две сигареты. Их руки покрывал толстый слой пыли, в движениях прослеживалась дрожь. Рабочий день подходил к концу. Все с нетерпением ждали команды прораба. С другой стороны улицы их с презрением рассматривал полицейский. Студент закурил, покосившись на своих соседей, и отошел в сторону. Вскоре из бара выскочил Сергей с двумя рюмками в одной руке и яблоком в другой. За ухом невероятным образом уместилось три сигареты.
– Ну, Коля, за знакомство для начала, – он протянул рюмку студенту. – Ты не бойся, там ничего не подсыпано, и никаких белых существ нет.
– Зачем вы это говорите?
– Потому что я бы из рук незнакомца пить не стал, даже если бы только после этого мы стали знакомы. Они не стали резать яблоко, ты не брезгуешь? Давняя советская традиция одним яблоком закусывать. Оно при этом обязательно должно быть до боли холодным и жестким.
– Зачем соблюдать традиции давно вымершего государства?
– О мертвых либо плохо, либо никак, но ценить их вклад… Ладно, мы здесь с тобой не для этого. Ну, Коля, еще раз – за знакомство. Ох, хорошая. Ты не против, я первый надкушу? Спасибо, – по губам потекли кислые капли. – А теперь, собственно, расскажу тебе об этом художнике, потому что никто другой тебе не расскажет. Дело, собственно, в чем. Давным-давно, я тогда преподавал в школе искусств, был у меня студент. На вид сначала – обыкновенный парень, а потом присматриваешься и понимаешь – отсталый.
– Это вы грубо.
– Это я еще мягко. Отсталый в смысле от социума. Это прослеживалось в походке, такой, будто он парит над землей, погашенном взгляде, реакция на вещи – тоже непонятная. С одной стороны – парень видит плоть, кровь, мясо, дерьмо, убийства и тому подобное, и никакого внимания не придает, будто будний день. Увидит бабочку – кричать начнет, размахивать руками, ругаться, чуть ли не за голову хвататься. От некоторых вещей впадал в транс. Был у нас выезд в область на электричке. Он сел у окна. Едем, общаемся, а он молчит. Ладно, молчание – самый важный навык в жизни, внутреннюю мысль художнику терять нельзя. Вдруг он вскакивает и становится перед окном, чуть ли целует – за ним поезд едет, параллельно электричке. Я с остальными учениками тоже встаю, смотрю, пытаюсь понять, что же такого он увидел. Некоторые даже от его резкого движения расчехлили камеры с новой пленкой. За окном, естественно, ни черта, кроме вагонов. Мы разочарованно вернулись на места, а он продолжил так стоять. Электричка глазеет на него, смеются, мол, «и это мы еще деревенские? Смотри, как москвич пялится, никогда мира не видел». Я его и за руку тяну, и на ухо говорю, что негоже смущать всех и себя позорить. Еле-еле вывел его из вагона.
Откуда он родом и что за семья, я, честно говоря, не помню. У меня он долго не продержался. Общался мало, скрытный был, работы хороши, спору нет, но посредственные и однотипные. Виднелся талант и вложенные усилия. Заваливать его я смысла не видел и, хрен с ним, перевел его на второй курс, дипломный.
– При чем тут общение? – возмутился Коля. – Разве это определяет художника?
– Нет, конечно. Но это его первый способ достать себе хлеба. Коллаборации, взаимопомощь, обмен мнениями – это все заставляет художника двигаться дальше. Иначе в один прекрасный день тебе никто не отсыплет, никто не укроет от дождя и в лицо плюнет вместо того, чтобы одолжить денег на краски для шедевра. Ты должен понимать, что второй курс, так как дипломный, гораздо тяжелее. У меня-то он кое-как выезжал, и глаза на опоздания с проектами я закрывал. На втором жалеть не стали. Вел тогда второй курс мой учитель и наставник, Виктор Изософич Крыжников. Ох, это ФИО я как заклятье себе под нос бубнил, нагоняя на своих врагов чуму, ад и беды. Жесткий тип, и тогда хватило бы сил и храбрости – убил бы, честное слово. Взял бы со стола рубанок и разбил черепушку. Вырос и понял, что он не со зла все это, а чтобы воспитать в нас стойкость; чтобы мы к себе становились требовательнее.
Виктор Изософич тот еще старик был, консерватор от мозга до костей и, увидев такого кадра как Женя – и тут только до меня дошло, что я забыл его даже по имени назвать – сразу же поставил себе цель любой ценой его выкинуть нахрен из школы. За каждый пропуск выебывал, за задержку проекта – вытаскивал изнанку, драл и обратно засовывал. Так Евгений и висел у него вечно на последнем шансе, но все равно как-то выживал. Виктора Изософича, царствие ему небесное, наличие такого студента не радовало. Что странно – я впервые видел, что он, знаешь, горел желанием от него избавиться. Тогда я решил остаться в своей альма-матер и часто встречал Виктора Изософича. Тот приходил к себе в кабинет и часами говорил о том, какие все хорошие, а Женя – скотина, мразь и не художник. Меня, кстати, винил в том, что я воспитал его хамом и размазней. «Кранты этому подкидышу, Сережа, кранты! Уделаю, сделаю из него гипс; остаток дней будет натурщицей».
Женю я видел нечасто. Ну, мы с ним пересекались взглядами, не более. Но как-то у нас сложился разговор. Я сидел в кабинете Виктора Изософича, курил в окно, ливень шел кошмарный. И вижу с дождем сливается Женя. Я ему кричу: «Придурок, давай внутрь! Ты же замерзнешь. Пулей сюда!». А он стоит, хоть бы что. Выпучил глаза, на меня смотрит и капли собирает на ладонях. В общем я выбежал за ним, за руку привел его, напоил чаем. Даже спасибо не сказал, но по глазам видел – благодарен. На разговор Женя настроен не был, и я решил заниматься своими делами. Так прошел час, потом два, потом три. Собираюсь домой, а он неподвижно сидит. «Женя, ты чего?» – спрашиваю я. Тот, чуть ли не плача, спрашивает: «Почему Крыжников меня ненавидит?» Разговор вышел долгий, но эффективный. Я не знал, что могу разговаривать так. По-отечески, что ли? И вместе с дождем прошла в нем тоска; поднялся падший из грязи. Ушел с улыбкой, пообещав всем показать, на что он способен.
– А что вы ему сказали? – заинтересованно спросил Коля.
– Что все консерваторы придурки. Что ради пары контактов можно подыграть. Что искусство не заканчивается на преподавателе или школе. Оно длится всю жизнь, и нет лучше мотивации, а заодно и чекпоинтов, чем список людей, чей уровень ты перешел. Совет, конечно, не под стать педагогу, но я рекомендовал подыгрывать преподавателю, а при первой же возможности заставить его пожалеть о своих словах.
Парень за неделю переменился. Сначала слег с болезнью, и я слышал от других студентов, что он почти при смерти и скатертью ему дорожка; что он бредит, на звонки отвечает и несет чушь про рабов и господ. Стоило в тот момент самому позвонить, убедиться, но времени не было. Работа, а на себя времени – мизер. Да, да, знаю, не оправдание, но и ты пойми. У тебя никогда не было такого, да? Ой, не обманывай себя. Люди страдают вокруг каждый день, и рано или поздно это надоедает, и чтобы совесть не мучать, самое главное, один раз отметиться, и все. Спасение утопающих сухим не сделать. Пусть сами тонут, но нам-то зачем? Что, выпьем?
– И так вы учите студентов взаимопомощи?
– Не взаимопомощи, а повязанности. Один облажается – знак другим, каждый контакт, по сути, вынужденный. Ладно, не чокаясь. Ох, лучше стало. В общем – вернулся он спустя неделю и такой весь ухоженный, нарядный стал. Приоделся, подстригся, побрился, привел себя в порядок. Одно наслаждение любоваться. Это я не только от своего имени говорю – я люблю тех, кто следит за собой – а еще от имени всех преподавателей и множества студентов. Да, Женя прославился своими, – Сергей нарисовал воздушные кавычки, – предсмертными бреднями. До этого тоже были поступки, упоминания, как по мне, в хорошем ключе недостойные. Вернулся и взялся за учебу. Ни одно занятие не пропустил, если и отвечал, то по делу. Виктор Изософич даже удивился. Только хочет выругаться, а повода нет. Изменения на лицо буквально. Коль, отойди, пропустим машину.
Коля не заметил, как они с Сергеем шли по дороге. Сзади нетерпеливо рычал экскаватор. Они зашли на бордюр и закурили. Дома вдоль улицы блестели новой шпаклевкой. Из земли торчали закрытые черными пешками провода.
– Похожи на муравьедов, – прокомментировал Коля.
– Какое воображение, – удивился Сергей. – Но не стоит забывать, что муравьеды головой в землю уходят, чтобы достать себе пищу. А этот, видимо, не осилил.
– И вместо того, чтобы помочь зверю, его замуровали в бетон. Ничего не напоминает?
– Твои дерзости неуместны. Ты не знаешь всего. Плюс он перестает быть зверем.
– Он становится трупом.
– Позволь, продолжу. Подходило время диплома, а перед этим у нас проходит выставка, на которую мы приглашаем различных авторитетных личностей из мира искусства, чтобы, раз, показать, что будущее в надежных руках; что ваших детей мы тоже готовы принять; три, даруем оценку людей, чья критика непоколебима. Я, естественно, надеялся, что Женя примет участие. Как-никак, уровень его работ подрос, взгляд стал шире и разборчивей. Какой у меня был шок, что его имени в списках претендентов я не встретил. По пути домой я поймал его у метро и предложил выпить кофе. Он неохотно, но согласился. Женя сильно удивился тому, что я начал его уговаривать подать заявку, сделать что-то эдакое. Знаешь, что он мне заявил? «Я считаю мнение этих людей избитым, да и я не настолько хорош, чтобы выставляться». Абсурд! Тебя тут учат тому, как общаться с людьми, как продавать свои творения, как отличить второсортное дерьмо от актуальной повестки времени. Тогда у нас – я не могу сказать, что именно у Жени, ведь в возникновении идеи всегда есть две стороны: кому пришла мысль и окружение, спровоцировавшее его…
