Казимир Валишевский
Смутное время

Полная версия

Были смертельные случаи от цинги и других болезней, но, в общем, осада не очень была смертоносной. Только раз залетевшие в ограду снаряды убили двух стариков и повредили церковь. Более многочисленные жертвы были при более или менее удачных вылазках и при смелом отражении приступов. Рассказ Палицына о 1 500 поляков, убитых, будто бы, в одной только такой стычке, грешит против истины; можно думать, что, рассказывая это, он вдохновлялся больше Рабле, – которого, конечно, не читал, – чем Гомером. Если бы это было так, то Сапега скоро бы остался один под станами неприступной крепости, так как, согласно дневнику польского полководца, битвы происходили почти ежедневно. В одной такой битве у Палицына изображается крестьянин великан – полуидиот, державший в нерешительности целую польскую армию, ранивший Лисовского и убивший самого страшного помощника Сапеги, князя Юрия Горского. А между тем ни в Польше, ни в Московском государстве никогда не было князя с этим именем; не было также в течение этой войны никакого Горского под знаменами старосты Усвятского. Более правдоподобным нам кажется подвиг двух других крестьян, которые, по словам историка-поэта, взлетели на воздух, взрывая контр-мину. Неумелость поляков в военных предприятиях подобного рода гораздо больше послужила на пользу осажденных и возместила им то, чего у них не хватало для защиты. Поборники преп. Сергия и преп. Никона были мужественные, терпеливые и на диво спокойно-стойкие люди, но нравственность у них была плачевная, и полное отсутствие всякой военной и нравственной дисциплины обнаруживалось в таком омерзительном виде, что на это указывает даже такой благосклонный писатель, как Палицын. Они постоянно ссорились между собою, обвиняя друг друга в измене. По обвинению такого рода воеводой Долгоруким был замучен на пытке казначей общины Иосиф Девочкин, которому покровительствовал другой воевода и сам архимандрит. Бывшая королева Ливонии Мария Владимировна относилась с каким-то особенным почтением к этому скромному чиновнику, вставая с постели даже среди ночи, чтобы истопить ему баню! Но она была заподозрена в свою очередь и обвинена в преступном сочувствии самозванцу и в тайной переписке с Сапегой. Письмо с доносом в этом смысле было послано самому Шуйскому монахами, которые, пьянствуя и развратничая с женами и дочерьми своих гостей, сами были не безупречны. Но, увы, таковы были нравы того времени во всех монастырях на Руси; впрочем, они были такими во всех слоях общества, которое разлагалось, как я показал выше. Во время этого испытания Троицкая лавра являла собою только образчик такого распада в уменьшенном размере. И хотя любопытно наблюдать, как ни религиозное, ни национальное чувство, доведенные до крайней степени своего напряжения, не были в состоянии предотвратить этих беспорядков, все же гораздо интереснее подтвердить, что эти беспорядки не оказали никакого влияния на исход дела. Пути и средства никогда не были в России предметом строгой критики. Защита Троицкой лавры была геройская, но она не оставила и следа героизма отдельных личностей; победа осталась за осажденными, несмотря на все их человеческие слабости, даже весьма скверные.

До конца 1609 г., несмотря на беспрестанные просьбы осажденных прислать им подкрепление, Шуйский послал им только отряд в 60 человек. Хотя преп. Сергий, явившись в видении монастырскому звонарю Иринарху, и заверял его в том, что более действенная помощь скоро прибудет, так как основателем лавры отправлено уже в Москву три гонца, три монаха верхом на трех слепых кобылицах с посланием, на которое царь должен дать немедленно ответ, царь оставался глух ко всем воззваниям осажденных. Скопин и Делагарди, между тем, все приближались. В июле 1609 г. Сапега, вышедши к ним навстречу, был разбит при Калязине; в октябрь победители подошли к окрестностям монастыря и оставили тут осажденным отряд в тысячу человек; а в январе Сапега снял осаду, теснимый русско-шведскими войсками, покинутый Рожинским, с которым у него едва не дошло до поединка на саблях, а также вследствие уговоров самого самозванца бросить это гибельное предприятие.^[318]

В годовщину этого славного дня, которая торжественно празднуется еще и теперь, совершается крестный ход вокруг знаменитых стен. Гул от этого события в то время разнесся на огромное пространство и способствовал ускорению уже намечавшейся тогда реакции. Многие уголки несчастной страны, ставшей обширным полем битвы, были еще охвачены смутой, которая, казалось, все еще разрасталась. Даже в продолжение осады перед Сапегой и Лисовским, попеременно оставлявшими свой лагерь, открылись ворота Суздаля, Переяславля и Ростова. Митрополит ростовский был тогда взят в плен; в меховой татарской шапке, обутый в казацкие сапоги, Филарет на дровнях был отвезен в Тушино, привязанный к какой-то распутной женщине;^[319] но самозванец, лучше других сообразивший, какую выгоду он может извлечь из этого пленника, оказал ему почетный прием. В ненароком учрежденной иерархии новой столицы не хватало только патриарха, и вот осыпанный милостями и почестями Филарет соглашается принять на себя этот сан и в качестве патриарха совершает богослужения и рассылает окружные грамоты по областям. Будучи искусным политиком, отец будущего основателя новой династии не был героем. Архиепископ тверской Феоктист, не пожелавший покориться тушинцам, был недавно убит ими; Филарет не стремился разделить с ним венец мученичества. Этот тягостный эпизод в жизни ростовского митрополита обойден молчанием в его официальном жизнеописании, составленном в 1619 г.

Взятие Ростова повлекло за собою сдачу соседних городов: Ярославля, Вологды и Тотьмы; но в самом Тушине дела пошли хуже. Тут происходили такие же распри, как и в Троице-Сергиевой лавре. Бывший главнокомандующий Меховицкий, пытавшийся вернуть себе командование, был зарублен по приказанию Рожинского, который дошел до того, что пригрозил той же участью и самому самозванцу. Эти самоуправства, повторяясь во всех местах, занятых мятежниками, и сопровождаясь вымогательством, все более и более бесчеловечным, приводили жителей в недоумение. К страданиям, неизбежным при междоусобной войне, начало присоединяться еще глубокое разочарование. Вместо ожидаемых милостей, обещанных в первых манифестах воскресшего Дмитрия, требовали от народа все новых податей, которым, казалось, не будет конца, так как после русского сборщика из Тушина являлся польский сборщик, а за ним третий и четвертый, которые ссылались то на Сапегу, изображавшего собою державного владыку, то на Лисовского, занимавшегося грабежом. Все они одинаково были готовы брать силой то, чего им не давали по доброй воле, грабя дома, обирая лавки, истязуя и избивая их владельцев. Что касается до наделения землей, возвещенного с таким шумом, то им попользовались только некоторые излюбленные царедворцы, ловкие угодники мятежного правительства, поделив между собою земли, отнятые у сторонников Шуйского, и заставив сожалеть о прежних господах.

Среди этих горестных испытаний пример, данный Троицкой лаврой, особенно убедительно доказывал, что полякам и казакам можно дать отпор и выгодно поступать так. Жители Устюжны Железнопольской, сговорившись с белозерцами, решили запереть ворота перед сборщиками податей и чиновниками всякого рода. «Косимые как трава», говорится в летописи,^[320] в одной стычке в открытом поле с войсками самозванца, они заперлись в своем городе и бестрепетно смотрели, как «огромная рать – поляки, казаки, татары и москвитяне – ринулась, словно дождь в ливень, на стены их деревянных укреплений. Они отразили три приступа, и с тех пор доблестный городок также празднует и по сей день ежегодно годовщину позорного отступления нападавших. „Огромная армия“, вероятно, была не что иное, как небольшой отряд малоизвестного польского наездника Козаковского, который разбойничал в этих краях. Тем не менее, это поражение произвело сильное впечатление. На подобный отпор тушинцы сумели отвечать только сугубой жестокостью себе же на беду. От 1608–1610 г. везде, где они появлялись, царил ужас.

IV. Лихолетье

В устных преданиях жителей Вологодской губернии сохранилась память о польских панах, жестоких, безжалостных и ненасытных, и остались вещественные следы их подвигов: тут курган прикрывает груду трупов; там клад хранит их добычу, зарытую ими во время погони за ними, «несметное сокровище»; его, однако, не удалось с тех пор извлечь на свет Божий.^[321] Если судить по одним только местным источникам, то москвитяне превосходили в дикости еще своих случайных союзников.^[322] Разница в уровне цивилизаций при таком зловещем соревновании не может, без сомнения, служит достаточным объяснением этого явления. Война обыкновенно стирает это различие. Поляки, вымогая беспощадно казну у населения в местностях, занятых ими, вовсе не обнаруживали по отношению к нему ненависти; они требовали от него только денег или удовольствий. Что же касается московских приверженцев Дмитрия, наоборот, всякий сторонник Шуйского для них был врагом, которого надо было уничтожить, иначе грозила опасность быть самому уничтоженным им в злосчастный день. Поляки шли сюда провести весело время и обогатиться, если им не удавалось достичь большего; если дело принимало дурной оборот, они имели возможность вернуться домой, натешившись вволю и набив себе туго кошелек. Московские приверженцы, переходя на сторону самозванца, отрезывали себе всякое отступление и ставили на карту свою жизнь; а казаки видели тут единственный случай выйти из своего тяжелого положения людей вне закона или отомстить за него. Наконец, и самое главное, преследуя свои особые цели повеселиться или потешить свое честолюбие или алчность, или просто из влечения к жизни среди эпических приключений, Сапега и его соотечественники не страдали той революционной горячкой, которая во все времена и повсюду неизменно приводила в конце концов к припадкам жажды разрушении и кощунства. Так, в то самое время, когда Троице-Сергиева лавра принуждала поляков и казаков с благоговением относиться к ее неприкосновенной святыне, в двадцати других городах московские приверженцы «Тушинского вора» не только смотрели равнодушно, как брали приступом, грабили, опустошали и оскверняли десятками храмы и монастыри, но и сами принимали участие в этих неистовствах, как, например, было в Ростове.

При их содействии и даже, можно сказать, главным образом их руками страна была доведена до ужасного состояния. Города и деревни были опустошены; люди и звери обменялись жилищами: на пустынных улицах и площадях находили приют себе волки и лисицы, а люди забирались в самую глухую чащу лесов, питаясь травой и корнями растений и с тоской выжидая спасительного мрака; тогда люди занимали покинутые берлоги зверей. Но эти убежища были не всегда надежны: по уходе жителей из сел и городов пылали жилища, и при зареве пожаров охотники с гончими гонялись по лесам за человеческой дичью!

В деле разрушения особенно отличались казаки. Если им не удавалось сжечь дом, они непременно старались выломать в нем по крайней мере двери и окна, чтобы сделать его негодным для жилья. Они топили, бросали в навоз и утаптывали копытами своих лошадей съестные припасы, которые не могли съесть на месте или увезти с собой. Разгул и разврат сопровождали резню. Во Владимирской области какой-то Наливайко, тезка, мятежного казацкого атамана, пойманного и казненного поляками за несколько лет перед тем, отметил свой путь ужасными оргиями, сажая на кол мужчин, насилуя женщин; по свидетельству Сапеги – который ему покровительствовал! – он зарезал собственноручно девяносто три жертвы обоего пола. Чтобы избавиться от позора, многие женщины убивали себя; но другие, – таких было еще больше, – легко мирились со своей участью: похищенные казаками или поляками и выкупленные родителями или мужьями, он убегали и возвращались к веселой жизни, в которую успели втянуться. Забвение всех правил, пренебрежение всеми принципами чести и стыдливости сопровождало, как всегда бывает, разложение социального организма; при общем нравственном распаде не устояла и семья.

В этой стран, где всякая власть внушала благоговейный трепет, теперь, когда все чины и звания опошлились до последнего, не оставалось уже ни одной должности, к которой народ относился бы с уважением. Вслед за Филаретом, этой пародией на патриарха, вся церковь ринулась, очертя голову, в тину: священники, архимандриты и епископы оспаривали друг у друга милости Тушинского вора, перебивая друг у друга должности, почести и доходы ценою подкупа и клеветнических изветов. Вследствие этих публичных торгов епископы и священники сменялись чуть не каждый месяц. Во всем царила анархия: в политике, в обществе, в религии и в семейной жизни. Смута была в полном разгаре. Вопреки воле Сапеги, самозванец, вернее Рожинский, положил конец удальству Наливайки, повесив его. Но Наливаек были тысячи, и только после того, как они слишком долго испытывали народное терпение и перешли все его пределы, неотложная нужда, наконец, побудила народ с отчаянной решимостью приняться за расправу со своими мучителями.

V. Отпор смуте

Реакционное движение прежде всего началось в северных областях, когда там твердою опорою законному правительству явились войска под начальством Скопина и Делагарди. С Белоозера и Устюжны, где противодействие это уже восторжествовало; из Устюга и Вычегды, жители которых обменивались грамотами, ободряя друг друга к сопротивлению; из Нижнего Новгорода, где в том же духе стал деятельно проповедовать игумен Иоиль, – движение быстро сообщилось соседним большим городам. Велико было изумление и замешательство казацких и польских воровских шаек, когда везде им встречались теперь другие толпы вооруженных людей и оказывали сопротивление! Жители Юрьевца Поволжского, под предводительством сотника Феодора Красного, жители Решмы, под начальством крестьянина Григория Лапши, осмеливались уже вступать с ними в бой даже в открытом поле. Возле села Данилова внезапно создалась крепостца, задержавшая на время горячего Лисовского; падение ее не охладило всенародного воодушевления. Один за другим города: Галич, Кострома, Вологда, Городец, Кашин отлагались от самозванца, посылая в Москву уверения в своей верности и изобличая преступные замыслы «вора». Вологжане уверяли даже москвичей, будто они перехватили бумаги из Тушина, содержавшие приказ перебить всех способных носить оружие мужчин их города, а женщин и детей отправить в Польшу. То же самое открытие сделали и жители Тотьмы, с добавлением, будто самозванец намеревается освободить из темниц всех злодеев.

В Москве, на беду, Шуйский не сумел как следовало воспользоваться этим внезапным подъемом народного духа. Он приказывал своим «верным подданным» сплотиться для избавления столицы от врага, где, впрочем, как он уверял, «все обстоит благополучно». Он не скупился на патриотические увещания и дельные советы, но сам был совершенно неспособен принять более деятельное участие в этой зарождавшейся организации отпора. Скопин, правда, действовал удачнее. Его поход из Новгорода в Тверь вместе со шведами, в июле 1609 г., имел, кажется, целью привести в связь с задуманными им планами несколько беспорядочные действия возмутившихся против смуты. Этот план его увенчался успехом. Жители Вычегды, с помощью Строгановых, набрали отряд и, хорошо вооружив его, отправили к «истинному царю». Вологда, не устрашившись участи Костромы и Галича, которым Лисовский мстил ужасными жестокостями, приготовилась к упорному сопротивлению. Нижний Новгород отразил одно из нападений. Вятка соединилась с Арзамасом, Муромом, Владимиром и Суздалем, пытаясь завлечь в свой обширный союз даже отдаленную Пермь.

Способность общин в московском государств приходить к подобного рода соглашениям, обнаруживавшаяся много раз в это бедственное время, составляет крайне любопытную черту русского народа. Она свидетельствует о присутствии в самом строении этого разложившегося общества, в его внутренней жизни, огромных скрытых средств, могучих пережитков былых привычек к самоуправлению.^[323] Надо отметить еще одно явление: в этих вооруженных восстаниях против «вора» и его приверженцев одни только крестьяне доказали свое усердие, мужество и самоотвержение. В Костроме и Галиче «дети боярские» сперва соединились с «тяглыми людьми» и пошли вместе на Ярославль, но, приблизившись к городу, они обратились вдруг против своих союзников, отняли у крестьян пушки, привезенные из Галича, и перешли на сторону Лисовского. Отсутствие связи между членами шаткого, еще неорганического сословия «служилых людей», этого зародыша теперешнего чиновничества, отсутствие у них общего средоточия, каким служила крестьянам община, этот обломок исконных учреждений самоуправляющегося мира, – такого благотворного учреждения не было в других общественных группах, – вот, без сомнения, причина этого явления, требующего глубокого научного исследования.^[324]

Итак, общины северных областей со всех концов пересылались грамотами и сговаривались. После Мурома, Владимир снесся с Нижним Новгородом и, получив от него подкрепление, напал на М. Вельяминова, воеводу Лжедмитрия. Несчастный был отведен в церковь для исповеди, а затем побит каменьями, при криках: «Вот враг московского государства!» Этот пример короткого суда нашел себе скоро подражателей в Костроме и других местах. С востока движение перебросилось на запад, на область, по которой в то время проходил Скопин со своими войсками. Передавшись «истинному царю», ободренные победой над Тышкевичем, одним из самых блестящих польских наездников, Молога и Рыбинск приглашали Ярославль и Углич постоять за правое дело.^[325]

Шуйский, к сожалению, только хвастался, говоря, будто в Москве «у него все благополучно». Как и раньше, из одной столицы в другую переезжали «перелеты». На улицах и площадях громко обсуждался вопрос о заслугах и достоинствах обоих царей, и нередко при похвалах Дмитрию в толпе раздавались рукоплескания. Шуйский проявлял иногда жестокость, но, слабый и робкий, он решался применять меры строгости только к мелкому люду, не трогая вельмож, отчего они становились все более дерзкими. 26 февраля 1609 г. была сделана серьезная попытка свергнуть «царя боярского». Любопытнее всего то, что в этом заговоре принимали участие также и бояре. Подобрав до 300 единомышленников, князь Роман Иванович Гагарин, Григорий Феодорович Сумбулов и Тимофей Васильевич Грязной, все именитые люди, обратились к своим естественным союзникам с просьбой переделать сообща устроенное дело, положить конец «пролитию христианской крови», низложив царя «глупого и бесчестного, пьяницу и развратника», не оправдавшего надежд избравших его.^[326] Призыв не встретил, однако, сочувствия. Вместо того чтобы явиться на Красную площадь, как это было условлено, бояре попрятались по своим домам. Явился только один князь Василий Васильевич Голицын, почуявший удобный случай отомстить. Патриарх Гермоген был схвачен во время богослужения в Успенском соборе и притащен на Лобное место. По дороге его били, издевались над ним, осыпали бранью, но среди всех этих насилий, «твердый, как алмаз», патриарх Гермоген остался непоколебимым и не уступил заговорщикам. Они бросились в Кремль, но чернь отказалась следовать за ними; а Шуйский, успевший тем временем собрать кое-какие войска, отразил нападение.

Надо обратить внимание на развязку этого приключения: она ясно, как Божий день, доказывает, в каком критическом положении находилась тогда Москва. Победа царя не сопровождалась никакими карами. Победитель оставался в своем дворце, а побежденные благополучно удалились в Тушинский лагерь, и никто не осмелился задержать их. Голицын вернулся к себе, продолжая спокойно жить, как будто ничего не произошло. Даже Гагарин, спустя некоторое время, вернулся из Тушина в Москву, не потерпев тоже никаких неприятностей из-за своего неудачного приключения.^[327]

Заговоры против Шуйского повторились в апреле и мае 1609 г. В то время тушинцы попытались еще раз прервать сообщение между Коломной и столицей. В продолжение нескольких недель цена хлеба была 7 руб. за четверть, т. е. в двадцать четыре раза выше его нормальной стоимости! Голод должен был неминуемо вызвать бунт. Но осаждавшие, ослабленные отсутствием у них дисциплины и обеспокоенные восстанием, охватившим области, а также приближением, Скопина, не могли оказать нужного напряжения сил. Сам Рожинский, жестоко страдавший от раны, уже не был в состоянии справиться со своим делом. В большой битве, происшедшей совсем неожиданно в день св. Троицы из-за неосторожной стычки польских аванпостов, ему пришлось пожертвовать всей своей пехотой, чтобы выручить своих по-прежнему непослушных поляков, зарвавшихся чересчур далеко. Это было последнее крупное сражение между Москвой и Тушином. Скопин и шведы приближались.

Московский главнокомандующий задержался на долгое время в Новгороде и его окрестностях. Причиной тому было брожение в этой области, а также затруднения, представившиеся ему при осуществлении широко задуманного им плана военного и административного переустройства. Выбрав центром Вологду, он рассчитывал найти в ней опору для общего преобразования расшатанного государственного организма. По его мнению, Вологда подходила к такому назначению, будучи узловым соединением всех дорог, связывавших северные области со столицей, и весьма важным торговым городом. Но при выполнении этого плана встретилось много препятствий, а когда Скопин решил выступить в поход, ему заградили путь еще новые. Отряд запорожцев под предводительством поляка Керножицкого, заняв уже Торжок и Тверь, грозил застигнуть врасплох молодого Шуйского среди разработки его плана и разрушить его замыслы в самом зародыше. Навстречу Керножицкому был выслан отряд войска, но новгородцы заподозрили его начальника в измене. Подозреваемый был тот самый окольничий Михаил Игнатьевич Татищев, который как-то в споре с Дмитрием I по поводу телятины наговорил ему дерзостей, а впоследствии убил Басманова. Но этих подвигов, очевидно, оказалось еще недостаточно, чтобы служить порукою в верноподданности. В этом случае Скопин вел себя совсем не по-геройски. Предоставив своего подчиненного на волю новгородцам, он допустил его убийство, и сверх того, после продажи имущества убитого с публичного торга, как это водилось у новгородцев, когда творилось народное правосудие, он тоже потребовал своей доли.^[328]

Пользуясь этими обстоятельствами, Керножицкий подошел к самым воротам города и отступил только вследствие прихода заонежских крестьян, явившихся неожиданным подкреплением для новгородцев. Запорожцы кинулись к Старой Руссе и продержались там до самой весны 1609 года, до прихода шведов, преграждая путь Скопину. Появление шведов изменило распределение наличных сил в этих краях; в насколько недель они очистили всю местность от неприятеля, за исключением Твери, где, впрочем, народное движение, – о его характере и успехах я уже говорил, – дало законному правительству сторонников, предводительствуемых крестьянином Тимофеем Кудекуша Трепцом. В Орешке один из самых блестящих воевод Лжедмитрия, впоследствии один из главарей мятежной партии, Михаил Глебович Салтыков, убедившись, что ему не справиться, бежал и, ища убежища в Тушинском лагере, произвел там переполох.

10 мая 1609 г. Скопин покинул, наконец, Новгород и, соединившись со шведами, собрал в Торжке ополченцев, пришедших из Смоленской области, а затем разогнал заграждавшие ему путь шайки Керножицкого, несмотря на то, что к ним присоединился и Зборовский. Подвигаясь все вперед, Скопин соединился с заволжскими крестьянами, собравшимися в Ярославле и угрожавшими Ростову, и, вместе с ними осилив Сапегу, снял осаду с Троице-Сергиевой лавры. Однако Скопину не удалось тотчас же воспользоваться всеми плодами, которых он ожидал от этой победы: в это самое время покинули его шведы. Благородный Делагарди, не следовавший, насколько это было возможно, коварным инструкциям Карла, всегда приходил на помощь Скопину со своими войсками и не замышлял злоупотреблять своею силою; но его солдатам не было уплачено за два месяца жалованье, и не был еще передан шведам Кексгольм. По настоянию племянника, Шуйский решился наконец пожертвовать Кексгольмом, но не мог найти денег для уплаты жалованья; наемные войска отказались идти в поход.

Только восставшие против смуты не остановились на полпути после данного им толчка. Один из очагов контрреволюции, вспыхнувший в бассейне реки Клязьмы, между Волгой и Окой, и потушенный в самом начале энергичными усилиями воеводы суздальского Плещеева, быстро снова разгорался, и пламя его, все разрастаясь, распространилось на юг. Города этого бассейна: Суздаль, Владимир, Муром, Юрьев – мертвые и лишенные Москвою самоуправления, разоренные военным положением, которое введено было после завоевания, не имели необходимых материальных и духовных сил для продолжительной борьбы. После нескольких судорожных отчаянных попыток отпора они снова впали в бездействие. Но в других местах этой области сохранились кое-какие остатки их полного мощи прошлого. Была кое-какая промышленность и торговая жизнь в прибрежных больших поселениях по Тезе и Луху, в соседних волжских пристанях Балахне, Городце, Юрьевце, Решме, Кинешме. В социальной жизни волостных миров этих густо населенных местностей все еще наблюдалась напряженная деятельность. Впрочем, в этой области Шуйские чувствовали себя дома; это обстоятельство способствовало в прилежащих местах развитию волнения и организации противодействия смут. Из Нижнего Новгорода предприимчивый воевода Феодор Иванович Шереметев подал Шуйским вооруженную помощь. Оба ополчения соединились и в конце 1609 г., взяв Муром и Касимов, нагнали Скопина под стенами Александровской слободы, служившей некогда местопребыванием Грозному.

Таким образом, в виде широкого, сходящегося в одно место движения народные ополчения с севера, востока и юга стягивались к Москве и Тушину, намереваясь окружить со всех сторон логовище «вора», и вот «боярский царь», покидаемый либо слабо защищаемый давшими ему власть, теперь почти уже торжествовал победу, и это благодаря крестьянам. В своей борьбе с Болотниковым в качестве представителя законного порядка он опирался еще на второстепенную знать, на дворян, служилых людей и детей боярских. Этот элемент, развращенный в течение смутного времени, подался в свою очередь и уступил место новой силе, новому социальному слою, поднятому со дна сильным водоворотом.

Более мощный по своей численности и нравственно более устойчивый, этот новый слой, однако, мог служить только орудием других, потому что, грубый и невежественный, он сам нуждался в кормчем. А той порой на сцену истории выступил новый могучий деятель, к которому должно было перейти управление событиями из неумелых и неопытных рук Шуйского. В то самое время, когда польские искатели приключений, потеряв свое кратковременное обаяние, дошли до того, что их разбивали монахи и мужики, на часах загадочной судьбы пробил час для выступления истинной Польши, наследницы Батория.