Максим Горький
Трое
– Никто не нарушает так порядка и благообразия, как извозчик, – рассуждал он. – Это такие нахальные скоты! Пешеходу всегда можно внушить уважение к порядку на улице, стоит только полицеймейстеру напечатать правило: «Идущие вниз по улице должны держаться правой стороны, идущие вверх – левой», и тотчас же движению по улицам будет придана дисциплина. Но извозчика не проймёшь никакими правилами, извозчик это – это чёрт знает что такое!
Об извозчиках он мог говорить целый вечер, и Лунёв никогда не слыхал от него других речей. Приходил ещё смотритель приюта для детей Грызлов, молчаливый человек с чёрной бородой. Он любил петь басом «Как по морю, морю синему», а жена его, высокая и полная женщина с большими зубами, каждый раз съедала все конфекты у Татьяны Власьевны, за что после её ухода Автономова ругала её.
– Это она назло мне делает!
Потом являлась Александра Викторовна Травкина с мужем, – высокая, тонкая, рыжая, она часто сморкалась так странно, точно коленкор рвали. А муж её говорил шёпотом, – у него болело горло, – но говорил неустанно, и во рту у него точно сухая солома шуршала. Был он человек зажиточный, служил по акцизу, состоял членом правления в каком-то благотворительном обществе, и оба они с женой постоянно ругали бедных, обвиняли их во лжи, в жадности, в непочтительности к людям, которые желают им добра…
Лунёв, сидя в своей комнате, внимательно вслушивался: что они говорят о жизни? То, что он слышал, было непонятно ему. Казалось, что эти люди всё решили, всё знают и строго осудили всех людей, которые живут иначе, чем они.
Иногда вечером хозяева приглашали постояльца пить чай. За чаем Татьяна Власьевна весело шутила, а её муж мечтал о том, как бы хорошо разбогатеть сразу и – купить дом.
– Развёл бы я кур!.. – сладко прищуривая глаза, говорил он. – Всех пород: брамапутр, кохинхин, цыцарок, индюшек… И – павлина! Хорошо, чёрт возьми, сидеть у окна в халате, курить папиросу и смотреть, как по двору, распустя хвост зонтом, твой собственный павлин ходит! Ходит эдаким полицеймейстером и ворчит: брлю, брлю, брлю!
Татьяна Власьевна смеялась тихим, вкусным смешком и, поглядывая на Илью, тоже мечтала:
– А я бы тогда летом ездила в Крым, на Кавказ, а зимой заседала бы в обществе попечения о бедных. Сшила бы себе чёрное суконное платье, самое скромное, и никаких украшений, кроме броши с рубином и серёжек из жемчуга. Я читала в «Ниве» стихи, в которых было сказано, что кровь и слёзы бедных обратятся на том свете в жемчуг и рубины. – И, тихонько вздохнув, она заключала: – Рубины удивительно идут брюнеткам…
Илья молчал, улыбался. В комнате было тепло, чисто, пахло вкусным чаем и ещё чем-то, тоже вкусным. В клетках, свернувшись в пушистые комки, спали птички, на стенах висели яркие картинки. Маленькая этажерка, в простенке между окон, была уставлена красивыми коробочками из-под лекарств, курочками из фарфора, разноцветными пасхальными яйцами из сахара и стекла. Всё это нравилось Илье, навевая тихую, приятную грусть.
Но порой – особенно во дни неудач – эта грусть перерождалась у Ильи в досадное, беспокойное чувство. Курочки, коробочки и яички раздражали, хотелось швырнуть их на пол и растоптать. Когда это настроение охватывало Илью, он молчал, глядя в одну точку и боясь говорить, чтоб не обидеть чем-нибудь милых людей. Однажды, играя в карты с хозяевами, он, в упор глядя в лицо Кирика Автономова, спросил его:
– А что, Кирик Никодимович, так и не нашли того, который купца на Дворянской задушил?..
Спросил – и почувствовал в груди приятное жгучее щекотание.
– То есть Полуэктова? – рассматривая свои карты, задумчиво сказал околоточный. И тотчас же повторил: – То есть Полуэктова-вва-ва-ва?.. Нет, не нашли Полуэктова-вва-ва-ва… То есть не Полуэктова, а того, которого… Я не искал… мне его не надо… а надо мне знать – у кого дама пик? Пик-пик-пик! Ты, Таня, ходила ко мне тройкой, – дама треф, дама бубен и – что ещё?
– Семёрка бубен… думай скорее…
– Так и пропал человек! – сказал Илья, усмехаясь. Но околоточный не обращал на него внимания, обдумывая ход.
– Так и пропал! – повторил он. – Так и укокошили Полуэктова-вва-ва-ва…
– Киря, оставь вавкать, – сказала его жена. – Ходи скорее…
– Ловкий, должно быть, человек убил! – не отставал Илья. Невнимание к его словам ещё более разжигало его охоту говорить об убийстве.
– Ло-овкий? – протянул околоточный. – Нет, это я – ловкий! Р-раз!
И, громко шлёпнув картами по столу, он пошёл к Илье пятком. Илья остался в дураках. Супруги смеялись над ним, а его ещё более раздражало это. И, сдавая карты, он упрямо говорил:
– Среди белого дня, на главной улице города убить человека – для этого надо иметь храбрость…
– Счастье, а не храбрость, – поправила его Татьяна Власьевна.
Илья посмотрел на неё, на её мужа, негромко засмеялся и спросил:
– Убить – счастье?
– То есть убить и не попасть в тюрьму.
– Опять мне бубнового туза влепили! – сказал околоточный.
– Его мне бы надо! – сказал Илья серьёзно.
– Убейте купца, и дадут! – пообещала ему Татьяна Власьевна, думая над картами.
– Убей, и получишь туза суконного, а пока получи картонного! – бросив Илье две девятки и туза, сказал Кирик и громко захохотал.
Лунёв снова посмотрел на их весёлые лица, и у него пропала охота говорить об убийстве.
Бок о бок с этими людьми, отделённый от чистой и спокойной жизни тонкой стеной, он всё чаще испытывал приступы тяжкой скуки. Снова являлись думы о противоречиях жизни, о боге, который всё знает, но не наказывает. Чего он ждёт?
От скуки Лунёв снова начал читать: у хозяйки было несколько томов «Нивы» и «Живописного обозрения» и ещё какие-то растрёпанные книжонки.
Так же, как в детстве, ему нравились только те рассказы и романы, в которых описывалась жизнь неизвестная ему, не та, которой он жил; рассказы о действительной жизни, о быте простонародья он находил скучными и неверными. Порою они смешили его, но чаще казалось, что эти рассказы пишутся хитрыми людьми, которые хотят прикрасить тёмную, тяжёлую жизнь. Он знал её и узнавал всё более. Расхаживая по улицам, он каждый день видел что-нибудь такое, что настраивало его на критический лад. И, приходя в больницу, говорил Павлу, насмешливо улыбаясь:
– Порядки! Видел я давеча – идут тротуаром плотники и штукатуры. Вдруг – полицейский: «Ах вы, черти!» И прогнал их с тротуара. Ходи там, где лошади ходят, а то господ испачкаешь грязной твоей одежой… Строй мне дом, а сам жмись в ком…
Павел тоже вспыхивал и ещё больше подкладывал сучьев в огонь. Он томился в больнице, как в тюрьме, глаза у него горели тоскливо и злобно, он худел, таял. Яков Филимонов не нравился ему, он считал его полуумным.
А Яков, у которого оказалась чахотка, лёжа в больнице, блаженствовал. Он свёл дружбу с соседом по койке, церковным сторожем, которому недавно отрезали ногу. Это был человек толстый, коротенький, с огромной лысой головой и чёрной бородою во всю грудь. Брови у него большие, как усы, он постоянно шевелил ими, а голос его был глух, точно выходил из живота. Каждый раз, когда Лунёв являлся в больницу, он заставал Якова сидящим на койке сторожа. Сторож лежал и молча шевелил бровями, а Яков читал вполголоса библию, такую же короткую и толстую, как сторож.
– «Так! ночью будет разорён Ар-Моав и уничтожен; так! ночью будет разорён Кир-Моав и уничтожен!»
Голос у Якова стал слаб и звучал, как скрип пилы, режущей дерево. Читая, он поднимал левую руку кверху, как бы приглашая больных в палате слушать зловещие пророчества Исайи. Большие мечтательные глаза придавали жёлтому лицу его что-то страшное. Увидав Илью, он бросал книгу и с беспокойством спрашивал товарища всегда об одном:
– Машутку не видал?
Илья не видал её.
– Господи! – печально говорил Яков. – Как всё это… словно в сказке! Была – и вдруг колдун похитил, и нет её больше…
– Отец был? – спрашивал Илья.
Лицо у Якова вздрагивало, глаза пугливо мигали.
– Был. «Довольно, говорит, валяться, выписывайся!» Я умолил доктора, чтобы меня не отпускали отсюда… Хорошо здесь, – тихо, скромно… Вот – Никита Егорович, читаем мы с ним библию. Семь лет читал её, всё в ней наизусть знает и может объяснить пророчества… Выздоровлю – буду жить с Никитой Егорычем, уйду от отца! Буду помогать в церкви Никите Егорычу и петь на левом клиросе…
Сторож медленно поднимал брови; под ними в глубоких орбитах тяжело ворочались круглые, тёмные глаза. Они смотрели в лицо Ильи спокойно, без блеска, неподвижным матовым взглядом.
– Какая это книга хорошая – библия! – захлёбываясь кашлем, вскрикивал Яков. – И это есть, – помнишь, начётчик в трактире говорил: «Покойны шатры у грабителей»? Есть, я нашёл! Хуже есть!
Закрыв глаза, с поднятой кверху рукою, он наизусть возглашал торжественным голосом:
– «Часто ли угасает светильник у беззаконных и находит на них беда, и он даст им в удел страдания во гневе своем?» Слышишь? «Скажешь: бог бережет для детей его несчастие его. Пусть воздаст он ему самому, чтоб он знал»…
– Неужто так и сказано? – с недоверием спросил Илья.
– Слово в слово!..
– По-моему, это – нехорошо – грех! – сказал Илья. Сторож двинул бровями, и они закрыли ему глаза.
Борода его зашевелилась, и глухим, странным голосом он сказал:
– Дерзновение человека, правды ищущего, не есть грех, ибо творится по внушению свыше…
Илья вздрогнул. А сторож глубоко вздохнул и сказал ещё, так же медленно и внятно:
– Правда сама внушает человеку – ищи меня! Ибо правда – есть бог… А сказано: «великая слава – следовать господу»…
Лицо сторожа, заросшее густыми волосами, внушало Илье уважение и робость: было в этом лице что-то важное, суровое.
Вот брови сторожа поднялись, он уставился глазами в потолок, и вновь волосы на его лице зашевелились.
– Прочитай ему, Яша, от Иова, начало десятой главы…
Яков молча поспешно перебросил несколько страниц книги и прочёл тихо, вздрагивающими звуками:
– «Опротивела душе моей жизнь моя, предамся печали моей, буду говорить в горести души моей. Скажу богу: не обвиняй меня, скажи мне, за что ты со мной борешься? Хорошо ли для тебя, что ты угнетаешь, что ты презираешь дело рук твоих…»
Илья вытянул шею и заглянул в книгу, мигая глазами.
– Не веришь? – воскликнул Яков. – Вот чудак!
– Не чудак, а трус, – спокойно сказал сторож.
Он тяжело перевёл свой матовый взгляд с потолка на лицо Ильи и сурово, точно хотел словами раздавить его, продолжал:
– Есть речи и ещё тяжелее читанного. Стих третий, двадцать второй главы, говорит тебе прямо: «Что за удовольствие вседержителю, что ты праведен? И будет ли ему выгода от того, что ты держишь пути твои в непорочности?»… И нужно долго понимать, чтобы не ошибиться в этих речах…
– А вы… понимаете? – тихо спросил Лунёв.
– Он? – воскликнул Яков. – Никита Егорович всё понимает!
Но сторож сказал, ещё понизив свой голос:
– Мне – поздно… Мне надо смерть понимать… Отрезали мне ногу, а она вот выше пухнет… и другая пухнет… а также и грудь… я умру скоро от этого…
Глаза его давили лицо Ильи, и медленно, спокойно он говорил:
– А умирать мне не хочется… потому что – жил я плохо, в обидах и огорчениях, радостей же – не было в жизни моей. Смолоду – как Яша, жил под отцом. Был он пьяница, зверь… Трижды голову мне проламывал и раз кипятком ноги сварил. Матери не было: родив меня, померла. Женился. Насильно пошла за меня жена, – не любила… На третьи сутки после свадьбы повесилась. Зять был. Ограбил меня; сестра же сказала мне, что это я жену в петлю вогнал. И все так говорили, хотя знали – не тронул я её, и как она была девкой, так и… издохла… Жил я после того ещё девять лет. Страшно жить одному!.. Всё ждал, когда радости будут. И – вот, помираю. Только и всего.
Он закрыл глаза, помолчал и спросил:
– Зачем жил?
Илья слушал его тяжёлую речь со страхом в сердце. Лицо Якова побурело, на глазах у него сверкали слёзы.
– Зачем жил, – спрашиваю… Лежу вот и думаю – зачем жил?
Голос сторожа иссяк. Он порвался сразу, как будто по земле тёк мутный ручей и вдруг скрылся под землю.
– «Кто находится между живыми, тому еще есть надежда, так как и псу живому лучше, чем мертвому льву», – снова заговорил сторож, открыв глаза. И борода зашевелилась снова.
– Там же, в Екклезиасте, сказано: «Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастия – размышляй: то и другое содеял бог для того, чтоб человек не мог ничего сказать против него»…
Больше Илья не мог слушать. Он тихо встал и, пожав руку Якова, поклонился сторожу тем низким поклоном, которым прощаются с мёртвыми. Это вышло у него случайно.
Он вынес из больницы что-то по-новому тяжёлое, мрачный образ этого человека глубоко врезался в память. Увеличилось ещё одним количество людей, обиженных жизнью. Он хорошо запомнил слова сторожа и переворачивал их на все лады, стараясь понять их смысл. Они мешали ему, возмущая глубину его души, где хранил он свою веру в справедливость бога.
Ему казалось, что когда-то, незаметно для него, вера в справедливость бога пошатнулась в нём, что она не так уже крепка, как прежде: что-то разъело её, как ржавчина железо. В его груди было что-то несоединимое, как вода и огонь. И с новой силой в нём возникло озлобление против своего прошлого, всех людей и порядков жизни.
Автономовы обращались с ним всё ласковее. Кирик покровительственно хлопал его по плечу, шутил с ним и осанисто говорил:
– Ты пустяками занимаешься, братец! Такой скромный, серьёзный парень должен развернуться шире. Если у человека способности частного пристава, – не подобает ему служить околоточным…
Татьяна Власьевна стала внимательно и подробно расспрашивать Илью о том, как идёт его торговля, сколько в месяц имеет он чистой прибыли. Он охотно говорил с ней, и в нём всё повышалось уважение к этой женщине, умевшей из пустяков устроить чистую и милую жизнь…
Однажды вечером, когда он, охваченный скукой, сидел в своей комнате у открытого окна и, глядя в тёмный сад, вспоминал Олимпиаду, Татьяна Власьевна вышла в кухню и позвала его пить чай. Он пошёл неохотно: ему жаль было отвлекаться от своих дум и не хотелось ни о чём говорить. Хмуро, молча он сел за чайный стол и, взглянув на хозяев, увидал, что лица у них торжественны, озабочены чем-то. Сладко курлыкал самовар, какая-то птичка, проснувшись, металась в клетке. Пахло печёным луком и одеколоном. Кирик повернулся на стуле и, забарабанив пальцами по краю подноса, запел:
– Бум, бум, тру-ту-ту! тру-ту-ту!..
– Илья Яковлевич! – внушительно заговорила женщина. – Мы с мужем обдумали одно дело и хотим поговорить с вами серьёзно…
– Хо, хо, хо! – захохотал околоточный, крепко потирая свои красные руки. Илья вздрогнул, удивлённо взглянув на него.
– Мы обдумали! – широко улыбаясь, воскликнул Кирик и, подмигнув Илье на жену, добавил: – Гениальная башка!
– Мы скопили немножко денег, Илья Яковлевич.
– Мы скопили! Хо, хо! Милая моя!..
– Перестань! – строго сказала Татьяна Власьевна, Лицо у неё стало сухое и ещё более заострилось.
– Мы скопили рублей около тысячи, – говорила она вполголоса, наклонясь к Илье и впиваясь острыми глазками в его глаза. – Деньги эти лежат в банке и дают нам четыре процента…
– А этого мало! – вскричал Кирик, стукнув по столу. – Мы хотим…
Жена остановила его строгим взглядом.
– Нам, конечно, вполне достаточно такого процента, Но мы хотим помочь вам выйти на дорогу…
Сказав несколько комплиментов Илье, продолжала:
– Вы говорили, что галантерейный магазин может дать процентов двадцать и более, смотря по тому, как поставить дело. Ну-с, мы готовы дать вам под вексель на срок – до предъявления, не иначе, – наши деньги, а вы открываете магазин. Торговать вы будете под моим контролем, а прибыль мы делим пополам. Товар вы страхуете на моё имя, а кроме того, вы даёте мне на него ещё одну бумажку – пустая бумажка! Но она необходима для формы. Нуте-ка, подумайте над этим и скажите: да или нет?
Илья слушал её тонкий, сухой голос и крепко тёр себе лоб. Несколько раз в течение её речи он поглядывал в угол, где блестела золочёная риза иконы с венчальными свечами по бокам её. Он не удивлялся, но ему было как-то неловко, даже боязно. Это предложение, осуществляя его давнюю мечту, ошеломило его, обрадовало. Растерянно улыбаясь, он смотрел на маленькую женщину и думал:
«Вот она, судьба…»
А она говорила ему тоном матери:
– Подумайте об этом хорошенько; рассмотрите дело со всех сторон. Можете ли вы взяться за него, хватит ли сил, уменья? И потом скажите нам, – кроме труда, что ещё можете вложить вы в дело? Наших денег – мало… не так ли?
– Я могу, – медленно заговорил Илья, – вложить рублей тысячу. Мне дядя даст… Может быть, и больше…
– Ур-ра! – крикнул Кирик Автономов.
– Значит – вы согласны? – спросила Татьяна Власьевна.
– Ну ещё бы! – закричал околоточный и, сунув руку в карман, заговорил громко и возбуждённо: – А теперь – пьём шампанское! Шампанское, чёрт побери мою душу! Илья, беги, братец, в погребок, тащи шампань! На – мы тебя угощаем. Спрашивай донского шампанского в девять гривен и скажи, что это мне, Автономову, – тогда за шестьдесят пять отдадут… Живо-о!
Илья с улыбкой поглядел на сияющие лица супругов и ушёл.
Он думал: вот – судьба ломала, тискала его, сунула в тяжёлый грех, смутила душу, а теперь как будто прощенья у него просит, улыбается, угождает ему… Теперь пред ним открыта свободная дорога в чистый угол жизни, где он будет жить один и умиротворит свою душу. Мысли кружились в его голове весёлым хороводом, вливая в сердце неведомую Илье до этой поры уверенность.
Он принёс из погребка настоящего шампанского, заплатив за бутылку семь рублей.
– Ого-о! – воскликнул Автономов. – Это шикозно, братец! В этом есть идея, да-а!
Татьяна Власьевна отнеслась иначе. Она укоризненно покачала головой и, рассмотрев бутылку, с укором сказала:
– Рублей пять? Ай, как это непрактично!
Лунёв, счастливый и умилённый, стоял пред ней и улыбался.
– Настоящее! – сказал он, полный радости. – В первый раз в жизни моей настоящего хлебну! Какая жизнь была у меня? Вся – фальшивая… грязь, грубость, теснота… обиды для сердца… Разве этим можно человеку жить?
Он коснулся наболевшего места в душе своей и продолжал:
– Я с малых лет настоящего искал, а жил… как щепа в ручье… бросало меня из стороны в сторону… и всё вокруг меня было мутное, грязное, беспокойное. Пристать не к чему… И вот – бросило меня к вам. Вижу – первый раз в жизни! – живут люди тихо, чисто, в любви…
Он посмотрел на них с ясной улыбкой и поклонился им.
– Спасибо вам! У вас я душу облегчил… ей-богу! Вы мне даёте помощь на всю жизнь! Теперь я пойду! Теперь я знаю, как жить!
Татьяна Власьевна смотрела на него взглядом кошки на птицу, увлечённую своим пением. В глазах у неё сверкал зелёный огонёк, губы вздрагивали. Кирик возился с бутылкой, сжимая её коленями и наклоняясь над ней. Шея у него налилась кровью, уши двигались…
Пробка хлопнула, ударилась в потолок и упала на стол. Задребезжал стакан, задетый ею…
Кирик, чмокая губами, разлил вино в стаканы и скомандовал:
– Берите!
А когда его жена и Лунёв взяли стаканы, он поднял высоко над головой свой стакан и крикнул:
– За преуспеяние фирмы «Татьяна Автономова и Лунёв» – ур-ра-а!
Несколько дней Лунёв обсуждал с Татьяной Власьевной подробности затеянного предприятия. Она всё знала и обо всём говорила с такой уверенностью, как будто всю жизнь вела торговлю галантерейным товаром. Илья с улыбкой слушал её, молчал и удивлялся. Ему хотелось скорее начать дело, и он соглашался на все предложения Автономовой, не вникая в них.
Оказалось, что Татьяна Власьевна имеет в виду и помещение. Оно было как раз таково, о каком мечтал Илья: на чистой улице маленькая лавочка с комнатой для торговца. Всё удавалось, всё, до мелочей, и Лунёв ликовал.
Бодрый и радостный явился он в больницу к товарищам; там его встретил Павел, тоже весёлый.
– Завтра выписываюсь! – возбуждённо объявил он Илье, прежде чем поздоровался с ним. – От Верки письмо получил… Ругается… Чертёнок!
Глаза у него сияли, на щеках горел румянец, он не мог спокойно стоять на месте, шаркал туфлями по полу, размахивал руками.
– Смотри! – сказал ему Илья. – Берегись теперь…
– Я? Кончено? Вопрос: мамзель Вера, – желаете вы венчаться? Пожалуйте! Нет? Нож в сердце!
По лицу и телу Павла пробежала судорога.
– Ну-ну!.. – усмехаясь, сказал Илья. – Тоже – нож!..
– Нет уж!.. Будет! Я без неё жить не могу… Пакостей довольно с неё… должна быть сыта… я – по горло сыт! Завтра у нас всё и произойдёт… так или эдак…
Лунёв всмотрелся в лицо товарища, и вдруг в голове его блеснула простая, ясная мысль. Он покраснел, а потом улыбнулся…
– Пашутка! Знаешь, я своё счастье нашёл!
И он кратко рассказал товарищу, в чём дело. Павел выслушал его и вздохнул, сказав:
– Да-а, везёт тебе…
– Так повезло, что мне пред тобой теперь даже стыдно… право! По совести говорю.
– И на том спасибо! – усмехнулся Павел.
– Знаешь что? – тихо заговорил Илья. – Я ведь это не хвастаясь, а серьёзно говорю, что стыдно мне…
Павел молча взглянул на него и вновь задумчиво опустил голову.
– И я хочу тебе сказать… в горе вместе жили, давай и радость поделим.
– Мм… – промычал Павел. – Я слышал, что радость, как бабу, делить нельзя…
– Можно! Ты разузнай, что надо для водопроводной мастерской, какие инструменты, материал и всё… и сколько стоит… А я тебе дам денег…
– Н-н-ну-у? – протянул Павел недоверчиво. Лунёв горячо и крепко схватил его руку и сжал её.
– Чудак! Дам!
Но ему долго пришлось убеждать Павла в серьёзности своего намерения. Тот всё покачивал головой, мычал и говорил:
– Не бывает так…
Лунёв, наконец, убедил его. Тогда он, в свою очередь, обнял его и сказал дрогнувшим, глухим голосом:
– Спасибо, брат! Из ямы тащишь… Только… вот что: мастерскую я не хочу, – ну их к чёрту, мастерские! Знаю я их… Ты денег – дай, а я Верку возьму и уеду отсюда. Так и тебе легче – меньше денег возьму, – и мне удобнее. Уеду куда-нибудь и поступлю сам в мастерскую…
– Это ерунда! – сказал Илья. – Лучше хозяином быть…
– Какой я хозяин? – весело воскликнул Павел. – Нет, хозяйство и всё эдакое… не по душе мне… Козла свиньёй не нарядишь…
Лунёв неясно понимал отношение Павла к хозяйству, но оно чем-то нравилось ему. Он ласково, весело говорил:
– А – верно, – похож ты на козла: такой же сухопарый. Знаешь – ты на сапожника Перфишку похож, – право! Так ты завтра приходи и возьми денег на первое время, пока без места будешь… А я – к Якову схожу теперь… Ты как с Яковом-то?
– Да всё – так как-то… не наладимся!.. – усмехнулся Грачёв.
– Несчастный он… – задумчиво сказал Илья.
– Ну, этого всем много дадено!.. – ответил Павел, пожав плечами. – Мне всё думается, что он не в своём уме… Пошехонец какой-то…
Когда Илья отошёл от него, он, стоя среди коридора, крикнул ему:
– Спасибо, брат!
Илья улыбнулся и кивнул ему головой.
Якова он застал грустным и убитым. Лежа на койке лицом к потолку, он смотрел широко открытыми глазами вверх и не заметил, как подошёл к нему Илья.
– Никиту-то Егорыча унесли в другую палату, – уныло сказал он Илье.
– Ну, и – хорошо! – одобрительно заметил Лунёв. – А то – больно он страшен…
Яков укоризненно взглянул на него и закашлялся.
– Поправляешься?
– Да-а! – со вздохом ответил Яков. – И похворать не удастся мне, сколько хочется… Вчера опять отец был. Дом, говорит, купил. Ещё трактир хочет открыть. И всё это – на мою голову…
Илье хотелось порадовать товарища своей радостью, но что-то мешало ему говорить.
Весёлое солнце весны ласково смотрело в окна, но жёлтые стены больницы казались ещё желтее. При свете солнца на штукатурке выступали какие-то пятна, трещины. Двое больных, сидя на койке, играли в карты, молча шлёпая ими. Высокий, худой мужчина бесшумно расхаживал по палате, низко опустив забинтованную голову. Было тихо, хотя откуда-то доносился удушливый кашель, а в коридоре шаркали туфли больных. Жёлтое лицо Якова было безжизненно, глаза его смотрели тоскливо.
– Эх, умереть бы! – говорил он скрипящим голосом. – Лежу вот и думаю: интересно умереть! – Голос у него упал, зазвучал тише. – Ангелы ласковые… На всё могут ответить тебе… всё объяснят… – Он замолчал, мигнув, и стал следить, как на потолке играет бледный солнечный луч, отражённый чем-то. – Машутку-то не видал?..
– Н-нет. Как-то всё в ум не входит…
– В сердце не вошло…
Лунёв сконфуженно замолчал.
Яков вздохнул и беспокойно заворочал головой по подушке.
– Вот Никита Егорыч не хочет, а умрёт… Мне фельдшер сказал… умрёт! А я хочу – не умирается… Выздоровлю – опять в трактир… Бесполезный всему…
Губы его медленно растянулись в грустную улыбку. Он как-то особенно поглядел на товарища и заговорил снова:
– Чтобы жить в этой жизни, надо иметь бока железные, сердце железное…
Илья почувствовал в словах Якова что-то неприязненное, сухое и нахмурился.
– А я – как стекло в камнях: повернусь, и – трещина…
– Любишь ты жаловаться! – неопределённо сказал Лунёв.
– А ты? – спросил Яков.
Илья отвернулся и промолчал. Потом, чувствуя, что Яков не собирается говорить, он задумчиво молвил:
– Всем тяжко. Взять хотя бы Павла…
– Не люблю я его, – сказал Яков, сморщив лицо.
– За что?
– Так… Не люблю…
– Эх!.. надо мне идти…
Яков молча протянул ему руку и вдруг жалобно, голосом нищего, попросил:
– Узнай ты про Машутку, а? Христа ради!..
– Ладно! – сказал Илья.
Уходя, он облегчённо вздохнул. Просьба Якова узнать о Маше возбудила в нём что-то вроде стыда за своё отношение к Перфишкиной дочери, и он решил сходить к Матице, которая, наверное, знает, как устроилась Машутка.
Он шёл по направлению к трактиру Филимонова, а в душе его одна за другой возникали мечты о будущем. Оно улыбалось ему, и, охваченный думами о нём, он незаметно для себя прошёл мимо трактира, а когда увидал это, то уже не захотел воротиться назад. Он вышел за город: широко развернулось поле, ограждённое вдали тёмной стеной леса. Заходило солнце, на молодой зелени дёрна лежал розоватый отблеск. Илья шёл, подняв голову кверху, и смотрел в небо, в даль, где красноватые облака, неподвижно стоя над землей, пылали в солнечных лучах. Ему было приятно идти: каждый шаг вперёд, каждый глоток воздуха родил в душе его новую мечту. Он представлял себя богатым, властным, разоряющим Петруху Филимонова. Он разорил уже его, и вот Петруха стоит и плачется, а он, Илья Лунёв, говорит ему:
«Пожалеть тебя? А ты – жалел кого-нибудь? Ты сына мучил? Дядю моего в грех втянул? Надо мной издевался? В твоём проклятом доме никто счастлив не был, никто радости не видал. Гнилой твой дом – тюрьма для людей».
Петруха дрожит и стонет в страхе перед ним, – жалкий, подобно нищему. А Илья громит его:
«Сожгу твой дом, потому что он – беда для всех. А ты – ходи по миру, проси жалости у обиженных тобой; до смерти ходи и сдохни с голоду, как собака!..»
Вечерний сумрак окутал поле; лес вдали стал плотно чёрен, как гора. Летучая мышь маленьким тёмным пятном бесшумно мелькала в воздухе, и точно это она сеяла тьму. Далеко на реке был слышен стук колёс парохода по воде; казалось, что где-то далеко летит огромная птица и это её широкие крылья бьют воздух могучими взмахами. Лунёв припомнил всех людей, которые ему мешали жить, и всех их, без пощады, наказал. От этого ему стало ещё приятнее… И один среди поля, отовсюду стиснутый тьмою, он тихо запел…
Но вот в воздухе запахло гнилью, прелым навозом. Илья перестал петь: этот запах пробудил в нём хорошие воспоминания. Он пришёл к месту городских свалок, к оврагу, где рылся с дедушкой Еремеем. Образ старого тряпичника встал в памяти. Илья оглянулся вокруг, стараясь узнать во тьме то место, где старик любил отдыхать с ним. Но этого места не было: должно быть, его завалили мусором. Илья вздохнул, чувствуя, что и в его душе тоже что-то завалено мусором…
«Кабы я не удушил купца, было бы мне теперь совсем хорошо жить…» – вдруг подумалось ему. Но вслед за этим в его сердце как будто откликнулся кто-то другой: «Что купец? Он – несчастие моё, а не грех…»
Раздался шум: небольшая собака шмыгнула из-под ног Ильи и с тихим визгом скрылась. Он вздрогнул: пред ним как будто ожила часть ночной тьмы и, застонав, исчезла.
«Всё равно, – думалось ему, – и без купца покоя в сердце не было бы. Сколько обид видел я и себе, и другим! Коли оцарапано сердце, то уж всегда будет болеть…»
Он медленно шагал по краю оврага, ноги его вязли в сору, под ними потрескивали щепки, шуршала бумага. Вот перед ним кусок не засорённой земли узким мысом врезался в овраг; он пошёл по этому мысу и, дойдя до острого конца его, сел там, свесив ноги с обрыва. Воздух здесь был свежее, и, посмотрев вдоль оврага, Илья, увидал вдали стальное пятно реки. На воде, неподвижной, как лёд, тихо вздрагивали огни невидимых судов, один из них двигался в воздухе, точно красная птица. А ещё один, зелёный, зловещий, горел неподвижно, без лучей… У ног Ильи широкая пасть оврага была наполнена густой тьмой, и овраг был – как река, в которой безмолвно текли волны чёрного воздуха. Грусть окутывала сердце Лунёва; он смотрел в овраг и думал: «Было мне хорошо сейчас… улыбнулось, и – нет…» Вспомнилось, как неприязненно говорил с ним сегодня Яков, – стало ещё грустнее от этого… В овраге что-то зашумело: должно быть, ком земли оторвался. Илья вытянул шею и посмотрел вниз, во тьму… Ночная сырость пахнула в лицо его… Он взглянул в небо. Там несмело разгорались звёзды, а из-за леса медленно поднимался большой красноватый шар луны, точно огромный глаз. И, как незадолго перед тем летучая мышь носилась в сумраке, – в душе Ильи быстро замелькали тёмные мысли и воспоминания: они являлись и исчезали без ответа, и всё гуще становилась тьма в душе.
Он долго сидел и думал, поглядывая то в овраг, то в небо. Свет луны, заглянув во тьму оврага, обнажил на склоне его глубокие трещины и кусты. От кустов на землю легли уродливые тени. В небе ничего не было, кроме звёзд и луны. Стало холодно; он встал и, вздрагивая от ночной свежести, медленно пошёл полем на огни города. Думать ему уже не хотелось ни о чём: грудь его была полна в этот час холодной беспечностью и тоскливой пустотой, которую он видел в небе, там, где раньше чувствовал бога.
Он поздно пришёл домой и, в раздумье стоя пред дверью, стеснялся позвонить. В окнах не было огня, – значит, хозяева спали. Ему было совестно беспокоить Татьяну Власьевну: она всегда сама отпирала дверь… Но всё же нужно войти в дом. Лунёв тихонько дёрнул ручку звонка. Почти тотчас дверь отворилась, и пред Ильёй встала тоненькая фигурка хозяйки, одетая в белое.
– Затворяйте скорее! – сказала она каким-то незнакомым Илье голосом. – Холодно… я раздета… мужа нет…
– Простите, – пробормотал Лунёв.
– Как вы поздно! Откуда это, а?
Илья запер дверь, обернулся, чтобы ответить, – и встретил перед собой грудь женщины. Она не отступала перед ним, а как будто всё плотнее прижималась к нему. Он тоже не мог отступить: за спиной его была дверь. А она стала смеяться… тихонько так, вздрагивающим смехом. Лунёв поднял руки, осторожно положил их ладонями на её плечи, и руки у него дрожали от робости пред этой женщиной и желания обнять её. Тогда она сама вытянулась кверху, цепко охватила его шею тонкими, горячими руками и сказала звенящим голосом:
