Максим Горький
Трое
– А потом ты, Яков, возьми замуж Машку!
– Дурак!.. – смеясь, сказала Маша, и все четверо захохотали.
Когда прочитывали книжку или уставали читать, Пашка рассказывал о своих приключениях, – его рассказы были интересны не менее книг.
– Как уразумел я, братцы, что нет мне ходу без пач-порта, – начал я хитрить. Увижу будочника – иду скоро, будто кто послал меня куда, а то так держусь около какого-нибудь мужика, будто он хозяин мой, или там отец, или кто… Будочник поглядит и ничего, – не хватает… В деревнях хорошо, там будочников совсем нет: одни старики да старухи и ребятишки, а мужики в поле. Спросят: «Кто такой?» – «Нищий…» – «Чей?» – «Без роду…» – «Откуда?» – «Из города». Вот и всё! Поят, кормят хорошо. Идёшь это… идёшь, как хочется: хоть бегом лупи, хоть на брюхе ползи… Поле везде, лес… жаворонки поют… так бы к ним и полетел! Коли сыт – ничего не хочется, всё бы и шёл до самого до края света. Как будто кто тащит тебя вперёд… как мать несёт. А то и голодал я – фью-ю! Бывало, кишки трещали – вот до чего брюхо высыхало! Хоть землю жри! В башке мутилось… Зато как добьёшься хлебца да воткнёшь в него зубы-то – ы-ых! День и ночь ел бы. Хорошо было!.. А всё-таки как в тюрьму попал – обрадовался… Сначала испугался, а уж потом радостно стало! Очень я будочников боялся. Думаю, схватят меня да ка-ак начнут пороть – и запорют! А он меня легонько… подошёл сзади да за шиворот – цап! Я у магазина на часы смотрел… Множество часов – золотые и разные. Цап! Я как зареву! А он меня ласково: «Кто ты, да откуда?» Ну, я и сказал, – всё равно они узнали бы: они всё знают… Он меня в полицию… Там разные господа… «Куда идёшь?» – «Странствую…» Хохочут… Потом в тюрьму… Там тоже все хохочут. А потом господа эти меня к себе приспособили… Вот черти были! Ого-го!
О господах он говорил больше междометиями, – очевидно, они очень поразили его воображение, но их фигуры как-то расплылись в памяти и смешались в одно большое, мутное пятно. Прожив у сапожника около месяца, Пашка снова исчез куда-то. Потом Перфишка узнал, что он поступил в типографию и живёт где-то далеко в городе. Услышав об этом, Илья с завистью вздохнул и сказал Якову:
– А мы с тобой, видно, так тут и прокиснем…
Первое время после исчезновения Пашки Илье чего-то не хватало, но вскоре он снова попал в колею чудесного и чуждого жизни. Снова началось чтение книжек, и душа Ильи погрузилась в сладкое состояние полудремоты.
Пробуждение было грубо и неожиданно – однажды утром дядя разбудил его, говоря:
– Умойся почище, да скорее…
– Куда? – сонно спросил Илья.
– На место! Слава богу! Нашлось!.. В рыбной лавке будешь служить.
У Ильи сжалось сердце от неприятного предчувствия. Желание уйти из этого дома, где он всё знал и ко всему привык, вдруг исчезло, комната, которую он не любил, теперь показалась ему такой чистой, светлой. Сидя на кровати, он смотрел в пол, и ему не хотелось одеваться… Пришёл Яков, хмурый и нечёсаный, склонил голову к левому плечу и, вскользь взглянув на товарища, сказал:
– Иди скорее, отец ждёт… Ты приходить сюда будешь?
– Буду…
– То-то… К Маньке зайди проститься.
– Чай, я не навсегда ухожу, – сердито молвил Илья.
Манька сама пришла. Она встала у дверей и, поглядев на Илью, грустно сказала:
– Вот тебе и прощай!
Илья с сердцем рванул курточку, которую надевал, и выругался. Манька и Яков, оба враз, глубоко вздохнули.
– Так приходи же! – сказал Яков.
– Да ла-адно! – сурово ответил Илья.
– Ишь зафорсил, приказчик!.. – заметила Маша.
– Эх ты – ду-ура! – тихо и с укором ответил Илья. Через несколько минут он шёл по улице с Петрухой, парадно одетым в длинный сюртук и скрипучие сапоги, и буфетчик внушительно говорил ему:
– Веду я тебя служить человеку почтенному, всему городу известному, Кириллу Иванычу Строганому… Он за доброту свою и благодеяния медали получал – не токмо что! Состоит он гласным в думе, а может, будет избран даже в градские головы. Служи ему верой и правдой, а он тебя, между прочим, в люди произведёт… Ты парнишка сурьёзный, не баловник… А для него оказать человеку благодеяние – всё равно что – плюнуть…
Илья слушал и пытался представить себе купца Строганого. Ему почему-то стало казаться, что купец этот должен быть похож на дедушку Еремея, – такой же тощий, добрый и приятный. Но когда он пришёл в лавку, там за конторкой стоял высокий мужик с огромным животом. На голове у него не было ни волоса, но лицо от глаз до шеи заросло густой рыжей бородой. Брови тоже были густые и рыжие, под ними сердито бегали маленькие, зеленоватые глазки.
– Кланяйся! – шепнул Петруха Илье, указывая глазами на рыжего мужика. Илья разочарованно опустил голову.
– Как зовут? – загудел в лавке густой бас. – Ну, Илья, гляди у меня в оба, а зри – в три! Теперь у тебя, кроме хозяина, никого нет! Ни родных, ни знакомых – понял? Я тебе мать и отец, – а больше от меня никаких речей не будет…
Илья исподлобья осматривал лавку. В корзинах со льдом лежали огромные сомы и осетры, на полках были сложены сушёные судаки, сазаны, и всюду блестели жестяные коробки. Густой запах тузлука стоял в воздухе, в лавке было душно, тесно. На полу в больших чанах плавала живая рыба – стерляди, налимы, окуни, язи. Но одна небольшая щука дерзко металась в воде, толкала других рыб и сильными ударами хвоста разбрызгивала воду на пол. Илье стало жалко её.
Один из приказчиков – маленький, толстый, с круглыми глазами и крючковатым носом, очень похожий на филина, – заставил Илью выбирать из чана уснувшую рыбу. Мальчик засучил рукава и начал хватать рыб как попало.
– За башки бери, дубина! – вполголоса сказал приказчик.
Иногда Илья по ошибке хватал живую неподвижно стоявшую рыбу; она выскальзывала из его пальцев и, судорожно извиваясь, тыкалась головой в стены чана.
Илья уколол себе палец костью плавника и, сунув его в рот, стал сосать.
– Вынь палец! – басом крикнул хозяин.
Потом мальчику дали тяжёлый топор, велели ему слезть в подвал и разбивать там лёд так, чтоб он улёгся ровно. Осколки льда прыгали ему в лицо, попадали за ворот, в подвале было холодно и темно, топор при неосторожном размахе задевал за потолок. Через несколько минут Илья, весь мокрый, вылез из подвала и заявил хозяину:
– Я разбил там какую-то банку…
Хозяин внимательно поглядел на него и молвил:
– На первый раз прощаю. За то прощаю, что – сам сказал… За второй раз – нарву уши…
И завертелся Илья незаметно и однообразно, как винтик в большой, шумной машине. Он вставал в пять часов утра, чистил обувь хозяина, его семьи и приказчиков, потом шёл в лавку, мёл её, мыл столы и весы. Являлись покупатели, – он подавал товар, выносил покупки, потом шёл домой за обедом. После обеда делать было нечего, и, если его не посылали куда-нибудь, он стоял у дверей лавки, смотрел на суету базара и думал о том, как много на свете людей и как много едят они рыбы, мяса, овощей. Однажды он спросил приказчика, похожего на филина:
– Михаил Игнатьич!
– Ну-с?
– А что будут люди есть, когда выловят всю рыбу и зарежут весь скот?
– Дурак! – ответил ему приказчик.
Другой раз он взял газету с прилавка и, стоя у двери, стал читать её. Но приказчик вырвал газету из его рук, щёлкнул его пальцем по носу и угрожающе спросил:
– Кто тебе позволил, а? Осёл…
Этот приказчик не нравился Илье. Говоря с хозяином, он почти ко всякому слову прибавлял почтительный свистящий звук, а за глаза называл купца Строганого мошенником и рыжим чёртом. По субботам и перед праздниками хозяин уезжал из лавки ко всенощной, а к приказчику приходила его жена или сестра, и он отправлял с ними домой кулёк рыбы, икры, консервов. Любил он издеваться над нищими, среди которых было много стариков, напоминавших Илье о дедушке Еремее. Когда к дверям лавки подходил какой-нибудь старик и, кланяясь, тихо просил милостыню, приказчик брал за голову маленькую рыбку и совал её в руку нищего хвостом – так, чтоб кости плавников вонзились в мякоть ладони просящего. И, когда нищий, вздрагивая от боли, отдёргивал руку, приказчик насмешливо и сердито кричал:
– Не хочешь? Мало? Пшёл прочь…
Однажды старуха-нищая взяла тихонько сушёного судака и спрятала его в своих лохмотьях; приказчик видел это; он схватил старуху за ворот, отнял украденную рыбу, а потом нагнул голову старухи и правой рукой, снизу вверх, ударил её по лицу. Она не охнула и не сказала ни слова, а, наклонив голову, молча пошла прочь, и Илья видел, как из её разбитого носа в два ручья текла тёмная кровь.
– Получила? – крикнул приказчик вслед ей.
И, обращаясь к другому приказчику, Карпу, сказал:
– Ненавижу я нищих!.. Дармоеды! Ходят, просят и – сыты! И хорошо живут… Братия Христова, говорят про них. А я кто Христу? Чужой? Я всю жизнь верчусь, как червь на солнце, а нет мне ни покоя, ни уважения…
Другой приказчик, Карп, был человек богомольный, разговаривал только о храмах, певчих, архиерейской службе и каждую субботу беспокоился, что опоздает ко всенощной. Ещё его интересовали фокусы, и каждый раз, когда в городе появлялся какой-нибудь «маг и чародей», Карп непременно шёл смотреть на него… Был он высок, худ и очень ловок; когда в лавке скоплялось много покупателей, он извивался среди них, как змея, всем улыбаясь, со всеми разговаривая, и всё поглядывал на большую фигуру хозяина, точно хвастаясь пред ним своим уменьем делать дело. К Илье относился пренебрежительно и насмешливо, и мальчик тоже не взлюбил его. Но хозяин нравился Илье. С утра до вечера купец стоял за конторкой, открывал ящик и швырял в него деньги. Илья видел, что он делал это равнодушно, без жадности, и мальчику почему-то было приятно это. Приятно было и то, что хозяин разговаривал с ним чаще и ласковее, чем с приказчиками. В тихое время, когда покупателей не было, купец иногда обращался к Илье, понуро стоявшему у двери:
– Эй, Илья, дремлешь?
– Нет…
– А чего ты сурьёзный всегда?
– Не знаю…
– Скушно, что ли?
– Да-а…
– Ну, поскучай! И я скучал, было время… С девяти до тридцати двух лет скучал по чужим людям… А теперь – двадцать третий год гляжу, как другие скучают…
И он покачивал головой, как бы договаривая:
«Ничего не поделаешь больше-то!»
После двух-трёх таких разговоров Илью стал занимать вопрос: зачем этот богатый, почётный человек торчит целый день в грязной лавке и дышит кислым, едким запахом солёной рыбы, когда у него есть такой большой, чистый дом? Это был странный дом: в нём всё было строго и тихо, всё совершалось в незыблемом порядке. И было в нём тесно, хотя в обоих этажах, кроме хозяина, хозяйки и трёх дочерей, жили только кухарка, горничная и дворник, он же – кучер. Все в доме говорили неполным голосом, а проходя по огромному, чистому двору, жались к сторонке, точно боясь выйти на открытое пространство. Сравнивая этот спокойный, солидный дом с домом Петрухи, Илья неожиданно пришёл к мысли, что в доме Петрухи лучше жить, хотя там и бедно, шумно, грязно. Мальчику страшно захотелось спросить купца: зачем он беспокоит себя, живя весь день на базаре, в шуме и суете, а не дома, где тихо и смирно?
Однажды, когда Карп ушёл куда-то, а Михаил отбирал в подвале попорченную рыбу для богадельни, хозяин заговорил с Ильёй, и мальчик сказал ему:
– Вам бы, Кирилл Иванович, бросить торговлю-то… Вы уже ведь богатый… Дома у вас хорошо, а здесь вонь… и скука!..
Строганый, облокотясь о конторку, зорко смотрел на него, рыжие брови у купца вздрагивали.
– Ну? – спросил он, когда Илья замолчал. – Всё сказал?
– Всё… – смущённо, с испугом в сердце, отозвался Илья.
– Подь-ка сюда!
Илья подошёл. Тогда купец взял его за подбородок, поднял его голову кверху и, прищуренными глазами глядя в лицо ему, спросил:
– Это тебя научили, или ты сам выдумал?
– Ей-богу, сам.
– Н-да… Коли сам, так – ладно! Ну, скажу я тебе вот что: больше ты со мной, хозяином твоим – понимаешь? – хозяином! – говорить так не смей! Запомни! Пошёл на своё место…
А когда пришёл Карп, хозяин вдруг, ни с того ни с сего, заговорил, обращаясь к приказчику, но искоса и заметно для Ильи поглядывая на него:
– Человек всю жизнь должен какое-нибудь дело делать – всю жизнь!.. Дурак тот, кто этого не понимает. Как можно зря жить, ничего не делая? Никакого смыслу нет в человеке, который к делу своему не привержен…
– Совершенно справедливо, Кирилл Иванович! – отозвался приказчик и внимательно повёл глазами по лавке, отыскивая дело для себя. Илья взглянул на хозяина и задумался. Всё скучнее жилось ему среди этих людей. Дни тянулись один за другим, как длинные, серые нити, разматываясь с какого-то невидимого клубка, и мальчику стало казаться, что конца не будет этим дням, всю жизнь он простоит у дверей, слушая базарный шум. Но его мысль, возбуждённая ранее пережитыми впечатлениями и прочитанными книжками, не поддавалась умиротворяющему влиянию однообразия этой жизни и тихо, но неустанно работала. Порой ему – молчаливому и серьёзному – становилось так скучно смотреть на людей, что хотелось закрыть глаза и уйти куда-нибудь далеко – дальше, чем Пашка Грачёв ходил, – уйти и уж не возвращаться в эту серую скуку и непонятную людскую суету.
В праздники его посылали в церковь. Он возвращался оттуда всегда с таким чувством, как будто сердце его омыли душистою, тёплою влагой. К дяде за полгода службы его отпускали два раза. Там всё шло по-прежнему. Горбун худел, а Петруха посвистывал всё громче, и лицо у него из розового становилось красным. Яков жаловался, что отец притесняет его.
– Всё журит: «Дело, говорит, делай… Я, говорит, книжника не хочу…» Но ежели мне противно за стойкой торчать? Шум, гам, вой, самого себя не слышно!.. Я говорю: «Отдай меня в приказчики, в лавку, где иконами торгуют… Покупателя там бывает мало, а иконы я люблю…»
Глаза у Якова грустно мигали, кожа на лбу отчего-то пожелтела и светилась, как лысина на голове его отца.
– Книжки-то читаете? – спросил Илья.
– А как же? Только и радости… Пока читаешь, словно в другом городе живёшь… а кончишь – как с колокольни упал…
Илья посмотрел на него и сказал:
– Какой ты старый стал… А Машутка где?
– В богадельню пошла за милостыней. Теперь я ей не много помогаю: отец-то следит… А Перфишка всё хворает… Манька-то начала в богадельню ходить, – щей там дают ей и всего… Матица помогает ещё… Сильно бьётся Маша…
– Тоже и у вас скушно, – задумчиво сказал Илья.
– А тебе очень скушно?
– Смерть!.. У вас хоть книжки… а у нас во всём доме один «Новейший фокусник и чародей» у приказчика в сундуке лежит, да и того я не добьюсь почитать… не даёт, жулик! Плохо зажили мы, Яков…
– Плохо, брат…
Они поговорили ещё немного и простились, оба грустные.
Прошло ещё несколько недель, и вдруг судьба сурово, но всё же милостиво улыбнулась Илье. Однажды утром, во время оживлённой торговли, хозяин, стоя за конторкой, вдруг быстро начал перебирать всё на ней. Лоб его покраснел, густо налившись кровью, и на шее туго вздулись жилы.
– Илья! – крикнул он. – Погляди-ка на полу, – не лежит ли где десятирублевка…
Илья взглянул на купца, потом быстрым взглядом окинул пол и спокойно сказал:
– Нет…
– Я те говорю – погляди как следует!.. – рявкнул хозяин густым басом.
– Да я глядел…
– Хорошо же, упрямая шельма! – пригрозил ему хозяин.
А когда покупатели ушли, он позвал Илью, схватил крепкими и толстыми пальцами его ухо и начал рвать из стороны в сторону, приговаривая рычащим голосом:
– Велят глядеть – гляди, велят глядеть – гляди…
Илья упёрся обеими руками в брюхо хозяина, сильно оттолкнулся, вырвал ухо из его пальцев и злым голосом, с дрожью обиды во всём теле, громко закричал:
– Что вы дерётесь? Деньги Михаил Игнатьич утащил… Они у него в левом кармане, в жилетке…
Совиное лицо приказчика изумлённо вытянулось, дрогнуло, и вдруг, размахнувшись правой рукой, он ударил Илью по голове. Мальчик упал со стоном и, заливаясь слезами, пополз по полу в угол лавки. Как сквозь сон, он слышал звериный рёв хозяина:
– Стой! Куда? Подай деньги…
– Он врёт-с… – раздавался тонкий голос приказчика.
– Гирей кину в башку!
– Кирилл Иваныч… Мои это-с… Р-разрази меня…
– Молчать!..
И стало тихо. Хозяин ушёл в свою комнату, оттуда донеслось громкое щёлканье косточек на счётах. Илья, держась за голову руками, сидел на полу и с ненавистью смотрел на приказчика, а он стоял в другом углу лавки и тоже смотрел на мальчика нехорошими глазами.
– Что, сволочь, здорово я тебя двинул? – тихо спросил он, оскалив зубы.
Илья дёрнул плечами и промолчал.
– А сейчас я тебе ещё дам, памятку!
Он, не торопясь, пошёл на мальчика, уставив в лицо его свои круглые, злые глаза. Но Илья встал на ноги, твёрдым движением взял с прилавка длинный и тонкий нож и сказал:
– Иди!
Тогда приказчик остановился, неподвижными глазами измеряя коренастую, крепкую фигурку с ножом в руке, остановился и презрительно протянул:
– А, ка-аторжное отродье…
– Ну, иди, иди! – повторил мальчик, шагнув навстречу ему. Пред глазами его всё вздрагивало и кружилось, а в груди он ощущал большую силу, смело толкавшую его вперёд.
– Брось нож! – раздался голос хозяина.
Илья вздрогнул, взглянул на рыжую бороду и налитое кровью лицо, но не тронулся с места.
– Положи, говорю, нож! – тише сказал хозяин. Илья положил нож на прилавок, громко всхлипнул и снова сел на пол. Голова у него кружилась, болела, ухо саднило, он задыхался от тяжести в груди. Она затрудняла биение сердца, медленно поднималась к горлу и мешала говорить. Голос хозяина донёсся до него откуда-то издали:
– Получи расчёт, Мишка…
– Позвольте-с…
– Вон! А то полицию позову…
– Хорошо-с! Я – уйду… Но и за этим мальчиком вы поглядывайте… Он с ножичком… хе-хе!
– Вон!
Снова в лавке стало тихо. Илья вздрогнул от неприятного ощущения: ему показалось, что по лицу его что-то ползёт. Он провёл рукой по щеке, отёр слёзы и увидал, что из-за конторки на него смотрит хозяин царапающим взглядом. Тогда он встал и пошёл нетвёрдым шагом к двери, на своё место.
– Стой, погоди! – сказал хозяин. – Мог ты ударить его ножом?
– Ударил бы! – тихо, но твёрдо ответил мальчик.
– Та-ак… У тебя отец за что в каторгу ушёл – убил?
– Поджёг…
– И то хорошо…
Пришел Карп, смиренно сел у двери на табуретку и стал смотреть на улицу.
– Карпушка! – с усмешкой глядя на него, сказал хозяин. – Михаила-то я прогнал…
– Воля ваша, Кирилл Иванович!
– Воровать стал, а?
– А-я-яй! – тихонько и с испугом воскликнул Карп. – Да неужто? А-а?
Рыжая борода хозяина вздрогнула от усмешки, и он расхохотался, покачиваясь за конторкой.
– Ах, Карпушка… фокусник ты у меня…
Потом он вдруг перестал смеяться, глубоко вздохнул и задумчиво, сурово сказал:
– Эх, люди, люди! Все-то вы жить хотите, всем жрать надо! Н-ну, Илья, скажи-ка мне, – замечал ты раньше, что Михайло ворует?
– Замечал…
– А что же ты мне не сказал про это? Боялся его, что ли?
– Нет, не боялся…
– Значит, – теперь ты мне со зла сказал…
– Да, – твёрдо ответил Илья.
– Ишь ты, – какой! – воскликнул хозяин. Потом он долго гладил свою рыжую бороду, не говоря ни слова и серьёзно разглядывая Илью.
– Ну, а сам ты, Илья, воровал?
– Нет…
– Верю… Ты – не воровал… Ну, а Карп, – вот этот самый Карп, – он как – ворует?
– Ворует! – повторил мальчик.
Карп с удивлением посмотрел на него, мигнул глазами и спокойно отвернулся в сторону. Хозяин угрюмо сдвинул брови и снова начал гладить бороду. Илья чувствовал, что происходит что-то странное, и напряжённо ждал конца. В пахучем воздухе лавки жужжали мухи, был слышен тихий плеск воды в чане с живой рыбой.
– Карпушка! – окрикнул купец приказчика, неподвижно и со вниманием смотревшего на улицу.
– Чего изволите? – откликнулся Карп, быстро подходя к хозяину и глядя в лицо ему своими вежливо-ласковыми глазами.
– Слышал ты, что про тебя сказано? – с усмешкой спросил Строганый.
– Слышал…
– Ну и что же?
– Ничего!.. – пожав плечами, сказал Карп.
– Это как же – ничего?
– Очень просто, Кирилл Иванович. Я, Кирилл Иванович, имею свое достоинство, будучи человеком, уважающим себя, и потому на мальчика мне не подобает обижаться. Как сами изволите видеть, мальчик откровенно глуп, не имеет никаких понятий…
– Ты мне зубов не заговаривай! ты скажи – правду он говорил?
– Что такое правда, Кирилл Иванович? – воскликнул Карп, снова пожимая плечами, и склонил голову набок. – Конечно, ежели вам угодно – то вы его слова примете за правду… Воля ваша!..
Карп вздохнул и обиженно развёл руками.
– Н-да, на всё здесь воля моя… – согласился хозяин. – Так, по-твоему, мальчонка-то глуп?
– Совершенно глуп, – с глубокой уверенностью сказал Карп.
– Ну, это ты, пожалуй, врёшь… – неопределённо сказал Строганый и вдруг захохотал.
– Нет, как это он ляпнул прямо в зенки тебе – хо-хо! «Ворует Карп?» – «Ворует!» Хо-хо-хо!
Когда хозяин засмеялся, Илья почувствовал, что в сердце его вспыхнула мстительная радость, он с торжеством взглянул на Карпа и с благодарностью – на хозяина. Карп прислушался к хозяйскому смеху и тоже выпустил из горла осторожный смешок:
– Хе-хе-хе!..
Но Строганый, услыхав эти жиденькие звуки, сурово скомандовал:
– Запирай лавку!..
Когда Илья шёл домой, Карп, потрясая головою, говорил ему:
– Дурак ты, дурак! Ну, сообрази, зачем затеял ты канитель эту? Разве так пред хозяевами выслуживаются на первое место? Дубина! Ты думаешь, он не знал, что мы с Мишкой воровали? Да он сам с того жизнь начинал… Что он Мишку прогнал – за это я обязан, по моей совести, сказать тебе спасибо! А что ты про меня сказал – это тебе не простится никогда! Это называется – глупая дерзость! При мне, про меня – эдакое слово сказать! Я тебе его припомню!.. Оно указывает, что ты меня не уважаешь…
Илья слушал эту речь, но плохо понимал её. По его разумению, Карп должен был сердиться на него не так: он был уверен, что приказчик дорогой поколотит его, и даже боялся идти домой… Но вместо злобы в словах Карпа звучала только насмешка, и угрозы его не пугали Илью. Вечером хозяин позвал Илью к себе, наверх.
– Ага! Ну-ка, поди-ка! – проводил его Карп зловещим восклицанием.
Войдя наверх, Илья остановился у двери большой комнаты, среди неё, под тяжёлой лампой, опускавшейся с потолка, стоял круглый стол с огромным самоваром на нём. Вокруг стола сидел хозяин с женой и дочерями, – все три девочки были на голову ниже одна другой, волосы у всех рыжие, и белая кожа на их длинных лицах была густо усеяна веснушками. Когда Илья вошёл, они плотно придвинулись одна к другой и со страхом уставились на него тремя парами голубых глаз.
– Вот он! – сказал хозяин.
– Скажите, пожалуйста, какой! – опасливо воскликнула хозяйка и так посмотрела на Илью, точно раньше она никогда не видала его. Строганый усмехнулся, погладил бороду, постучал пальцами по столу и внушительно заговорил:
– Позвал я тебя, Илья, затем, чтобы сказать тебе – ты мне больше не нужен, стало быть, собирай свою хурду-мурду и уходи…
Илья вздрогнул, удивлённо раскрыл рот и, повернувшись, пошёл вон из комнаты.
– Стой! – сказал купец, протянув к нему руку, и, стукнув по столу ладонью, повторил тоном ниже: – Стой!
Затем он поднял палец кверху и солидно, медленно заговорил:
– Позвал я тебя не за одним этим… Нет!.. Поучить тебя надо… Надо объяснить тебе, – почему ты стал мне вреден? Худа ты мне не сделал, – паренёк грамотный, не ленивый… честный и здоровый… Всё это – козыри. Но и с козырями ты мне не нужен… Не ко двору… Почему, – вопрос?..
Илья удивился: его хвалят и – гонят вон. Это не объединялось в его голове, вызывало в нём двойственное чувство удовольствия и обиды. Ему казалось, что хозяин сам не понимает того, что он делает… Мальчик шагнул вперёд и почтительно спросил:
– Вы меня за то прогоняете, что я – с ножом давеча?..
– А, батюшки! – испуганно воскликнула хозяйка. – Какой дерзкий! Ах, господи!..
– Вот! – сказал хозяин с удовольствием, улыбаясь Илье и тыкая пальцем по направлению к нему. – Ты – дерзок! Именно так! Ты – дерзок… Служащий мальчик должен быть смирен, – смиренномудр, как сказано в писании… Он живёт на всём хозяйском… У него пища хозяйская, и ум хозяйский, и честность тоже… А у тебя – своё… Ты, например, в глаза человеку лепишь – вор! Это нехорошо, это дерзко… Ты – ежели честный – мне скажи об этом – тихонько скажи… Я уж сам определю всё, я – хозяин!.. А ты вслух – вор!.. Нет, ты погоди… Коли из троих один честен – это для меня ничего не значит… Тут особый счёт надобен… Если же один честен, а девять подлецы, никто не выигрывает… Но человек пропадает. А ежели семеро честных на трёх подлецов – твоя взяла… Понял? Которых больше, те и правы… Вот как о честности рассуждать надо…
Строганый отёр ладонью пот со лба и продолжал:
– Опять же – хватаешь ты ножик…
– О господи Исусе! – с ужасом воскликнула хозяйка, а девочки ещё плотнее прислонились одна к другой.
– Сказано – взявши нож, от него и погибнешь… Вот почему ты мне лишний… Так-то… На вот тебе полтинку, и – иди… Уходи… Помни – ты мне ничего худого, я тебе – тоже… Даже – вот, на! Дарю полтинник… И разговор вёл я с тобой, мальчишкой, серьёзный, как надо быть и… всё такое… Может, мне даже жалко тебя… но неподходящий ты! Коли чека не по оси – её надо бросить… Ну, иди…
Речь хозяина Илья понял просто – купец прогонял его потому, что не мог прогнать Карпа, боясь остаться без приказчика. От этого Илье стало легко и радостно. И хозяин показался ему простым, милым.
– Прощайте! – сказал Илья, крепко сжав в руке серебряную монету. – Покорно благодарю!
– Не на чем! – ответил Строганый, кивнув ему головой.
– А-я-яй! Ни слезинки не выронил!.. – донёсся вслед Илье укоризненный возглас хозяйки.
Когда Илья, с узлом на спине, вышел из крепких ворот купеческого дома, ему показалось, что он идёт из серой, пустой страны, о которой он читал в одной книжке, – там не было ни людей, ни деревьев, только одни камни, а среди камней жил добрый волшебник, ласково указывавший дорогу всем, кто попадал в эту страну.
Был вечер ясного дня весны. Заходило солнце, на стёклах окон пылал красный огонь. Это напомнило мальчику день, когда он впервые увидал город с берега реки. Тяжесть узла с пожитками давила ему спину, – он замедлил шаги. По тротуару шли люди, задевая его ношу, с грохотом ехали экипажи; в косых лучах солнца носилась пыль, было шумно, суетливо, весело. В памяти мальчика вставало всё то, что он пережил в городе за эти годы. Он чувствовал себя взрослым человеком, сердце его билось гордо и смело, и в ушах его звучали слова купца:
«Ты мальчик грамотный, неглупый, здоровый, не ленивый… Это твои козыри…»
Илья снова ускорил шаги, чувствуя в себе крепкую радость и улыбаясь при мысли, что завтра не надо идти в рыбную лавку…
Возвратясь в дом Петрухи Филимонова, Илья с гордостью убедился, что он действительно очень вырос за время службы в рыбной лавке. Все в доме относились к нему со вниманием и лестным любопытством. Перфишка подал ему руку.
– Приказчику – почтение! Что, брат, отслужил? Слышал я о твоих подвигах – ха-ха! Они, брат, любят, когда язык им пятки лижет, а не когда правду режет…
Маша, увидав его, радостно вскричала:
– О-го-о! Какой ты стал!
Яков тоже обрадовался.
– Ну вот, и опять вместе будем жить… А у меня книжка есть «Альбигойцы», – ну история, я тебе скажу! Есть там один – Симон Монфор… вот так чудище!
И Яков торопливо, сбивчиво начал рассказывать содержание книжки. А Илья, глядя на него, с удовольствием подумал, что его большеголовый товарищ остался таким же, каков был. В поведении Ильи у Строганого Яков не увидал ничего особенного. Он просто сказал ему:
– Так и надо было…
Петруха был удивлён поведением Ильи и не скрыл этого, одобрительно сказав:
– Ловко ты их поддел, ловко, брат! Ну, а Кирилл Ивановичу, конечно, нельзя менять Карпа на тебя. Карп дело знает, цена ему высокая. Ты по правде хочешь, в открытую пошёл… Потому он тебя и перевесил…
Но на другой день дядя Терентий тихонько сказал племяннику:
– Ты с Петрухой-то не тово… не очень разговаривай… Осторожненько… Он тебя ругает… Ишь, говорит, какой правдолюб!
Илья засмеялся.
– А вчера он меня хвалил!
Отношение Петрухи не умерило в Илье повышенной самооценки. Он чувствовал себя героем, он понимал, что вёл себя у купца лучше, чем вёл бы себя другой в таких обстоятельствах.
Месяца через два, после тщетных поисков нового места, у Ильи с дядей завязался такой разговор:
– Да-а!.. – уныло тянул горбун. – Нету местов для тебя… Везде говорят – велик… Как же будем жить, милачок?
А Илья солидно и убедительно говорил:
– Мне пятнадцать лет, я грамотный. А ежели я дерзкий, так меня и с другого места прогонят… всё равно!
– Что же делать будем? – опасливо спрашивал Терентий, сидя на своей постели и крепко упираясь в неё руками.
– Вот что: закажи ты мне ящик и купи товару. Мылов, духов, иголок, книжек – всякой всячины!.. И буду я ходить, торговать!
– Что-то я не понимаю этого, Илюша, – у меня трактир в голове, – шумит!.. Тук, тук, тук… Мне слабо думаться стало… И в глазах и в душе всё одно… Всё – это самое…
В глазах горбуна действительно застыло напряжённое выражение, точно он всегда что-то считал и не мог сосчитать.
– Да ты попробуй! Ты пусти меня… – упрашивал его Илья, увлечённый своею мыслью, сулившей ему свободу.
– Ну, господь с тобой! Попробуем!..
– Увидишь, что будет! – радостно вскричал Илья.
– Эх! – глубоко вздохнул Терентий и с тоской заговорил: – Рос бы ты поскорее! Будь-ка ты побольше – охо-хо! Ушёл бы я… А то – как якорь ты мне, – из-за тебя стою я в гнилом озере этом… Ушёл бы я ко святым угодникам… Сказал бы им. – «Угодники божий! Милостивцы и заступники! Согрешил я, окаянный!»
Горбун беззвучно заплакал. Илья понял, о каком грехе говорит дядя, и сам вспомнил этот грех. Сердце у него вздрогнуло. Ему было жалко дядю, и, видя, что всё обильнее льются слёзы из робких глаз горбуна, он проговорил:
– Ну, не плачь уж… – Замолчал, подумал и утешительно добавил: – Ничего, – простят!..
И вот Илья начал торговать. С утра до вечера он ходил по улицам города с ящиком на груди и, подняв нос кверху, с достоинством поглядывал на людей. Нахлобучив картуз глубоко на голову, он выгибал кадык и кричал молодым, ломким голосом:
– Мыло! Вакса! Шпильки, булавки! Нитки, иголки!
Пёстрой, шумной волной текла жизнь вокруг, он плыл в этой волне свободно и легко, толкался на базарах, заходил в трактиры, важно спрашивал себе пару чая и пил его с белым хлебом долго, солидно, – как человек, знающий себе цену. Жизнь казалась ему простой, лёгкой, приятной. Его мечты принимали простые и ясные формы: он представлял себя чрез несколько лет хозяином маленькой, чистенькой лавочки, где-нибудь на хорошей, не очень шумной улице города, а в лавке у него – лёгкий и чистый галантерейный товар, который не пачкает, не портит одёжи. Сам он тоже чистый, здоровый, красивый. Все в улице уважают его, девушки смотрят ласковыми глазами. Вечером, закрыв лавку, он сидит в чистой, светлой комнате, пьёт чай и читает книжку. Чистота во всём казалась ему необходимым и главным условием порядочной жизни. Так мечталось ему, когда никто не обижал его грубым обращением, ибо с той поры, как он понял себя самостоятельным человеком, он стал чуток и обидчив.
