Максим Горький
Трое
– Я запру дверь? – сказал он.
Матица молча кивнула головой, составила решето на лежанку, перекрестилась.
– Слава тебе, святый, – вот и сытая стала баба! Ой, немного же надо человеку!
Илья промолчал. Женщина поглядела на него, вздохнула и сказала ещё:
– А кто много хочет, с того много и спросят…
– Кто спросит? – отозвался Илья.
– А бог?
Илья снова не ответил ей. Имя божие в её устах породило в нём острое, но неясное, неуловимое словом чувство, и оно противоречило его желанию обнять эту женщину. Матица упёрлась руками в постель, приподняла своё большое тело и подвинула его к стене. Потом она заговорила равнодушно, каким-то деревянным голосом:
– Ела я и всё думала про Перфишкину дочку… Давно я о ней думаю… Живёт она с вами – тобой да Яковом, – не будет ей от того добра, думаю я… Испортите вы девчонку раньше время, и пойдёт она тогда моей дорогой… А моя дорога – поганая и проклятая… не ходят по ней бабы и девки, а, как черви, ползут…
Она помолчала и заговорила снова, разглядывая свои руки, лежавшие на коленях у неё:
– Скоро уже девочка взрастёт. Я спрашивала которых знакомых кухарок и других баб – нет ли места где для девочки? Нет ей места, говорят… Говорят – продай!.. Так ей будет лучше… дадут ей денег и оденут… дадут и квартиру… Это бывает, бывает… Иной богатый, когда он уже станет хилым на тело да поганеньким и уже не любят его бабы даром… то вот такой мерзюга покупает себе девочку… Может, это и хорошо ей… а всё же противно должно быть сначала… Лучше бы без этого… Лучше уж жить ей голодной, да чистой, чем…
Она закашлялась, точно поперхнувшись каким-то словом, но тем же равнодушным голосом докончила:
– Чем и поганой и голодной…
Ветер всё летал по чердаку, дерзко торкался в дверь.
Равнодушный голос женщины и её тяжёлая, неподвижная фигура не позволяли чувству Ильи развиться и внушить юноше храбрость, необходимую для выражения его желания. Матица как бы отталкивала его всё дальше, он замечал это и раздражался против неё…
– Боже, боже мой! – тихонько вздохнув, сказала женщина. – Святая мати!..
Илья сердито двинулся на стуле и угрюмым голосом заговорил:
– Называешь себя поганой, а сама всё – бог, бог! Думаешь, ему это нужно от тебя?
Матица взглянула на него, помолчала и качнула головой.
– Не понимаю твоей речи…
– Понимать тут нечего! – продолжал Илья, встав со стула. – Блудите, блудите – а потом бог! Коли бог – так не блуди…
– Ой! – беспокойно воскликнула женщина. – Что это? Кто же будет о боге помнить, как не грешные?
– Уж я не знаю – кто! – молвил Илья, чувствуя прилив неукротимого желания обидеть эту женщину и всех людей. – Знаю, что не вам о нём говорить, да! Не вам! Вы им только друг от друга прикрываетесь… Не маленький… вижу я. Все ноют, жалуются… а зачем пакостничают? Зачем друг друга обманывают, грабят?.. Согрешит, да и за угол! Господи, помилуй! Понимаю я… обманщики, черти! И сами себя и бога обманываете!..
Матица смотрела на него молча, открыв рот и вытянув шею, в глазах её было тупое удивление. Илья подошёл к двери, резким движением сорвал крючок и вышел вон, сильно хлопнув. Он чувствовал, что жестоко обидел Матицу, и это было приятно ему, и на сердце стало легче и в голове ясней. Спускаясь с лестницы твёрдыми шагами, он свистал сквозь зубы, а злоба всё подсказывала ему обидные, крепкие, камням подобные слова. Казалось ему, что все эти слова раскалены, освещают тьму внутри его и показывают ему дорогу в сторону от людей. Уже он говорил свои слова не одной Матице, а и дяде Терентию, Петрухе, купцу Строганому – всем людям.
«Так-то вот! – выйдя на двор, думал он. – Нечего с вами церемониться, – сволочь!..»
Вскоре после посещения Матицы Илья начал ходить к женщинам. Первый раз это случилось так: однажды вечером он шёл домой, а какая-то женщина и сказала ему:
– Пойдём?
Он взглянул на неё и молча пошёл рядом с нею. Но идя, он наклонил голову и всё оглядывался кругом, боясь встретить знакомого. Через несколько шагов женщина ещё сказала предупреждающим голосом:
– Смотри – целковый.
– Ладно! – сказал Илья. – Идём скорее…
И вплоть до квартиры женщины они шли молча. Вот и всё…
Но знакомство с женщинами сразу повело к большим расходам, и всё чаще Илья думал о том, что его торговля – пустая трата времени, не даст она ему возможности устроить чистую жизнь. Одно время он хотел, по примеру других разносчиков, заняться лотереей и обманывать публику, как все разносчики. Но, подумав, нашёл эту затею мелкой и хлопотливой. Пришлось бы прятаться от городовых или заискивать у них и платить им, – это было противно Илье. Он любил смотреть всем в глаза прямо и смело и чувствовал острое удовольствие оттого, что всегда был одет опрятнее других разносчиков, не пил водки и не жульничал. Ходил он по улицам не торопясь, степенно, его скуластое лицо было сухо и серьёзно; разговаривая, он прищуривал свои тёмные глаза, говорил немного, обдуманно. Часто он мечтал о том, как хорошо было бы найти денег рублей тысячу или больше. Рассказы о кражах возбуждали в нём жгучий интерес: он покупал газету, внимательно читал о подробностях кражи и долго потом следил, – нашли воров или нет? А когда их находили, Илья сердился и осуждал их, говоря Якову:
– Попались, болваны!.. Уж не брались бы, коли не умеют, – черти!
Как-то вечером он сказал Якову:
– Жулики лучше живут, честные – хуже!
Лицо Якова напряглось, глаза прищурились, и он сказал тем пониженным, таинственным голосом, которым всегда говорил о мудрых вещах:
– Позапрошлый раз в трактире дядя твой чай пил с каким-то старичком, – начётчиком, должно быть. Старичок говорил, будто в библии сказано: «покойны дома у грабителей и безопасны у раздражающих бога, которые как бы бога носят на руках своих…»
– А – не врёшь ты? – спросил Илья, внимательно прослушав товарища.
– Не мои слова… – разводя руками, словно нащупывая что-то в воздухе, продолжал Яков. – В библии сказано… может, он и сам выдумал, старичишка-то… Переспросил я его… повторяет в одно слово…
И, наклоняясь к Илье, он сказал:
– Взять, к примеру, отца моего… Покоен! А бога раздражает…
– Ещё как! – воскликнул Илья.
– В гласные его выбрали…
Яков опустил голову, тяжело вздохнул и добавил:
– Надо бы, чтобы каждое человеческое дело перед совестью кругло было, как яичко, а тут… Тошно мне… Ничего не понимаю… Сноровки к жизни у меня нету, приверженности к трактиру я не чувствую… А отец – всё долбит… «Будет, говорит, тебе шематонить, возьмись за ум, – дело делай!» Какое? Торгую я за буфетом, когда Терентия нет… Противно мне, но я терплю… А от себя что-нибудь делать – не могу…
– Надо учиться! – солидно сказал Илья.
– Трудно жить… – тихо молвил Яков.
– Трудно? Тебе? Врёшь ты! – вскричал Илья, вскочив с кровати и подходя к товарищу, сидевшему под окном. – Мне – трудно, да! Ты – что? Отец состарится – хозяин будешь… А я? Иду по улице, в магазинах вижу брюки, жилетки… часы и всё такое… Мне таких брюк не носить… таких часов не иметь, – понял? А мне – хочется… Я хочу, чтобы меня уважали… Чем я хуже других? Я – лучше! А жулики предо мной кичатся, их в гласные выбирают! Они дома имеют, трактиры… Почему жулику счастье, а мне нет его? Я тоже хочу…
Яков поглядел на товарища и вдруг тихо, но внятно сказал:
– Не дай бог тебе удачи!
– Что? Почему? – вскричал Илья, остановившись среди комнаты и возбуждённо глядя на Якова.
– Жаден ты, – ничем тебя не успокоишь, – объяснил тот.
Илья засмеялся сухо и со злобой.
– Не успокоишь? Ты скажи-ка отцу своему, чтоб он дал мне хоть половину тех денег, что у дедушки Еремея вместе с моим дядей они выкрали, – я и успокоюсь, – да!
Но тут Яков встал со стула и, опустив голову, тихо пошёл к двери. Илья видел, что плечи у него вздрагивают и шея так согнута, точно Якова больно ударили по ней.
– Погоди! – смущённо сказал Илья, взяв товарища за руку. – Куда ты?
– Пусти, брат, – почти шёпотом молвил Яков, но остановился и взглянул на Илью. Лицо у него было бледное, губы плотно сжаты, и весь он как-то размяк, точно его раздавило…
– Ну… погоди! – виновато просил Илья, осторожно отводя его от двери. – Ты не сердись на меня. Правда ведь…
– Я знаю, – сказал Яков.
– Знаешь? Кто сказал?
– Все говорят…
– Н-да-а… Но ведь и говорят – тоже жулики!
Яков взглянул на него жалобными глазами и вздохнул.
– Не верил я, – думал, со зла говорят, из зависти. Потом – стал верить… А коли и ты, – значит…
Он махнул рукой, отвернулся от товарища и замер неподвижно, крепко упираясь руками в сиденье стула и опустив голову на грудь. Илья отошёл от него, сел на кровать в такой же позе, как Яков, и молчал, не зная, что сказать в утешение другу.
– Вот тут и живи, – вполголоса сказал Яков.
– Да-а, – отозвался Илья в тон ему. – Я, брат, понимаю – нехорошо тебе. Одно утешенье – все таковы, как поглядишь…
– Ты верно про то знаешь? – робко спросил Яков, не глядя на товарища.
– Помнишь – убежал я? Видел в щель, как они подушку зашивали… а он хрипел ещё…
Яков повел плечами, встал и пошёл к двери, сказав Илье:
– Прощай…
– Прощай. Ты не того… не очень грусти… что поделаешь?
– Я – ничего… – отозвался Яков, отворяя дверь. Илья проводил его глазами и тяжело свалился на постель. Ему было жалко Якова, и в нём снова вскипела злоба на дядю и Петруху, на всех людей. Среди них нельзя жить такому человеку, как Яков, а Яков был хороший человек, добрый, тихий, чистый. Илья думал о людях, память подсказывала ему разные случаи, рисовавшие людей злыми, жестокими, лживыми. Он много знал таких случаев, и ему легко было забрызгивать людей желчью и грязью воспоминаний. Чем темнее становились они пред ним, тем тяжелей было ему дышать от странного чувства, в котором была и тоска о чём-то, и злорадство, и страх от сознания своего одиночества в этой чёрной, печальной жизни, что крутилась вокруг него бешеным вихрем…
Когда, наконец, у него не стало больше терпения лежать одиноко в маленькой комнатке, сквозь доски стен которой просачивались мутные и пахучие звуки из трактира, он встал и пошёл гулять. Долго в эту ночь он ходил по улицам города, нося с собой неотвязную и несложную, тяжёлую думу свою. Ходил во тьме и думал, что за ним точно следит кто-то, враг ему, и неощутимо толкает его туда, где хуже, скучнее, показывает ему только такое, от чего душа болит тоской и в сердце зарождается злоба. Ведь есть же на свете хорошее, – хорошие люди, и случаи, и веселье? Почему он не видит их, а всюду сталкивается только с дурным и скучным? Кто направляет его всегда на тёмное, грязное и злое?
Он шёл во власти этих дум полем около каменной ограды загородного монастыря и смотрел вперёд себя. Навстречу ему из тёмной дали тяжело и медленно двигались тучи. Кое-где во тьме над его головой, среди туч, проблескивали голубые пятна небес, на них тихо сверкали маленькие звёзды. В тишину ночи изредка вливался певучий медный звук сторожевого колокола монастырской церкви, и это было единственное движение в мёртвой тишине, обнимавшей землю. Даже из тёмной массы городских зданий, сзади Ильи, не долетало до поля шума жизни, хотя ещё было не поздно. Ночь была морозная; Илья шёл и спотыкался о мёрзлую грязь. Жуткое ощущение одиночества и боязнь, рождённая думами, остановили его. Он прислонился спиной к холодному камню монастырской ограды, упорно думая, кто водит его по жизни, кто толкает на него всё дурное её, всё тяжкое?
«Ты это, господи?» – вспыхнул в душе Ильи яркий вопрос.
Холодный ужас дрожью пробежал по телу его; охваченный предчувствием чего-то страшного, он оторвался стены и торопливыми шагами, спотыкаясь, пошёл в город, боясь оглянуться, плотно прижимая руки свои к телу.
* * *
Через несколько дней после этого Илья встретил Пашку Грачёва. Был вечер; в воздухе лениво кружились мелкие снежинки, сверкая в огнях фонарей. Несмотря на холод, Павел был одет только в бумазейную рубаху, без пояса. Шёл он медленно, опустив голову на грудь, засунув руки в карманы, согнувши спину, точно искал чего-то на своей дороге. Когда Илья поравнялся с ним и окликнул его, он поднял голову, взглянул в лицо Ильи и равнодушно молвил:
– А!
– Как живёшь? – спросил Илья, идя рядом с ним.
– Надо бы хуже, да – нельзя… Ты как?
– Н-ничего…
– Тоже, видно, не сладко…
Помолчали, идя рядом и касаясь один другого локтями.
– Что к нам не придёшь? – сказал Илья.
– Всё некогда… Свободного-то время не больно нам отпущено, сам знаешь…
– Нашлось бы, коли захотел… – с упрёком сказал Илья.
– А ты не сердись… Меня зовёшь, а сам ни разу и не спросил, где я живу, не то, чтобы придти ко мне…
– А ведь верно! – воскликнул Илья с улыбкой.
Павел взглянул на него и заговорил более оживлённо:
– Я один живу, товарищей нет, – не встречаются по душе. Хворал, почти три месяца в больнице валялся, – никто не пришёл за всё время…
– Чем хворал?
– Пьяный простудился… Брюшной тиф был… Выздоравливать стал – мука! Один лежишь весь день, всю ночь… и кажется тебе, что ты и нем и слеп… брошен в яму, как кутёнок. Спасибо доктору… книжки всё давал мне… а то с тоски издох бы я…
– Книжки-то хорошие? – спросил Лунёв.
– Да-а, хороши! Стихи читал я – Лермонтова, Некрасова, Пушкина… Бывало, читаю, как молоко пью. Есть, брат, стихи такие, – читаешь – словно милая целует. А иной раз стих хлыстнёт тебя по сердцу, как искру высечет: вспыхнешь весь…
– А я отвыкать стал от книг, – вздохнув, сказал Илья. – Читаешь – одно, глядишь – другое…
– То и хорошо… Зайдём в трактир? Посидим, потолкуем… Мне надо в одно место, да ещё рано…
– Пойдём! – согласился Илья и дружески взял Павла за руку. Тот опять взглянул в лицо ему, улыбнулся и сказал:
– Никогда у нас с тобой особой дружбы не было, а встречать тебя мне приятно…
– Ну, не знаю, приятно ли тебе… А мне – да!
– Эх, брат! – прервал Павел его речь. – Догнал ты меня, когда я о таких делах думал, – лучше не вспоминать! – Махнув рукой, он замолчал и пошёл медленнее.
Они зашли в первый попавшийся на пути трактир, сели там в уголок, спросили себе пива. При свете ламп Илья увидал, что лицо Павла похудело и осунулось, глаза у него беспокойны, а губы, раньше насмешливо полуоткрытые, теперь плотно сомкнулись.
– Ты где работаешь? – спросил он Грачёва.
– Опять в типографии, – невесело сказал Павел.
– Трудно?
– Не работа ест, – забота.
Илья чувствовал смутное удовольствие, видя весёлого и бойкого Пашку унылым и озабоченным. Ему хотелось узнать, что так изменило Павла, и он, усиленно подливая пива в стакан ему, выспрашивал:
– Стихи-то сочиняешь?
– Теперь – бросил, а раньше много сочинял. Показывал доктору – хвалит. Одни он даже в газете напечатал…
– Ого! – воскликнул Илья. – Какие же стихи? Ну-ка, скажи!
Горячее любопытство Ильи и несколько стаканов пива оживили Грачёва. Его глаза вспыхнули, и на жёлтых щеках загорелся румянец.
– Какие? – переспросил он, крепко потирая лоб рукой. – Забыл я. Ей-богу, забыл! Погоди, может, вспомню. У меня их всегда в башке – как пчёл в улье… так и жужжат! Иной раз начну сочинять, так разгорячусь даже… Кипит в душе, слёзы на глаза выступают… хочется рассказать про это гладко, а слов нет… – Он вздохнул и, тряхнув головой, добавил: – В душе замешано густо, а выложишь на бумагу – пусто…
– Ты мне скажи какие-нибудь! – попросил Илья. Чем больше он присматривался к Павлу, тем сильнее росло его любопытство, и понемножку к любопытству этому примешивалось хорошее, тёплое и грустное чувство.
– Я смешные сочиняю – про свою жизнь, – сказал Грачёв, смущённо улыбаясь. Оглянулся вокруг, кашлянул и вполголоса начал говорить, не глядя в лицо товарища:
Ночь… Тошно! Сквозь тусклые стёкла окна
Мне в комнату луч свой бросает луна,
И он, улыбаясь приятельски мне,
Рисует какой-то узор голубой
На каменной, мокрой, холодной стене,
На клочьях оборванных, грязных обой.
Сижу я, смотрю и молчу, всё молчу…
И спать я совсем, не хочу…
Павел остановился, глубоко вздохнул и продолжал медленнее и тише:
Судьба меня душит, она меня давит…
То сердце царапнет, то бьёт по затылку,
Сударку – и ту для меня не оставит.
Одно оставляет мне – водки бутылку…
Стоит предо мною бутылка вина…
Блестит при луне, как смеётся она…
Вином я сердечные раны лечу:
С вина в голове зародится туман,
Я думать не стану и спать захочу…
Не выпить ли лучше ещё мне стакан?
Я – выпью!.. Пусть те, кому спится, не пьют!
Мне думы уснуть не дают…
Кончив читать, Грачёв мельком взглянул на Илью и, ещё ниже опустив голову, тихо сказал:
– Вот… всё больше такие у меня…
Он застучал пальцами по краю стола и беспокойно задвигался на стуле.
Несколько секунд Илья пристально смотрел на Грачёва с недоверчивым удивлением. В его ушах звучала складная речь, но ему было трудно поверить, что её сложил этот худой парень с беспокойными глазами, одетый в старую, толстую рубаху и тяжёлые сапоги.
– Н-ну, брат, это не очень смешно! – медленно и негромко заговорил он, присматриваясь к Павлу. – Это хорошо… Меня за сердце взяло… право! Ну-ка, скажи ещё раз…
Павел быстро вскинул голову, взглянул на своего слушателя весёлыми глазами и, подвинувшись к нему ближе, тихонько спросил:
– Вправду – нравится?
– Чудак!.. Стану я врать?
Павел начал читать тихо, задумчиво, с остановками, глубоко вздыхая, когда у него не хватало голоса. И когда он прочитал, сомнение Ильи в том, что Павел сам сочинил стихи, возросло.
– А ну-ка другие? – попросил он.
– Я лучше к тебе приду с тетрадкой… А то у меня всё длинные… и пора мне идти! Потом – плохо я помню… Всё концы да начала вертятся на языке… Вот, есть такие стихи – будто я иду по лесу ночью и заплутался, устал… ну, – страшно… один я… ну, вот, я ищу выхода и жалуюсь:
Изныли ноги,
Устало сердце —
Всё нет пути!
Земля родная!
Хоть ты скажи мне —
Куда идти?
Прилёг к земле я —
К её родимой
Сырой груди —
И слышал сердцем
Глубокий шёпот:
– Сюда иди!
– Слушай, Илья, пойдём со мной, а? Пойдём? Не хочется мне с тобой прощаться…
Грачёв суетился, дёргал Илью за рукав, ласково заглядывал в лицо.
– Иду! – сказал Илья. – Мне тоже хочется с тобой побыть… По правде скажу – и верю я тебе, и нет… Уж больно ты любопытен! Ловко у тебя стихи-то выходят…
– Не веришь, что мои?
– Коли твои – молодчина ты! – искренно воскликнул Илья.
– Я, брат, подучусь, так буду писать – держись только!
– Чеши!
– Эх, Илья! Кабы мне ума!..
Они быстро шагали по улице и, на лету схватывая слова друг друга, торопливо перекидывались ими, всё более возбуждаясь, всё ближе становясь друг к другу. Оба ощущали радость, видя, что каждый думает так же, как и другой, эта радость ещё более поднимала их. Снег, падавший густыми хлопьями, таял на лицах у них, оседал на одежде, приставал к сапогам, и они шли в мутной кашице, бесшумно кипевшей вокруг них.
– О, дьявол! – выругался Илья, оступившись в какую-то яму, полную грязи и снега.
– Держи левее…
– Куда мы идём?
– К Сидорихе, – знаешь?
– Знаю… – помолчав, ответил Илья и засмеялся. – Коротки, брат, дорожки наши!..
– Эх! – тихо сказал Павел, – я понимаю!.. Да надо мне туда: дело у меня… Скажу я тебе… Илья! Горько мне говорить про это…
Павел шумно плюнул.
– Видишь, – девушка там есть одна… Поглядишь какая… Всю душу спалить может… Была она горничной у того доктора, что лечил меня. Ходил я к нему за книжками… когда выздоровел… Ну, придешь, сидишь… А она – тут… прыгает, смеётся… Я – к ней… Она сразу сдалась, безо всяких слов… Началось у нас – такое! Небо вспыхнуло… Лечу к ней – как перо в огонь… Нацелуемся – губы вспухнут, кости ноют – эх! Чистенькая она, маленькая, как игрушечка, – обнимешь – и нет её! Будто птичкой в сердце мне влетела и поёт там песню… и поёт…
Он замолчал и как-то странно всхлипнул жадным звуком.
– Ну? – спросил Илья, увлечённый его рассказом.
– Застала нас жена докторова… чёрт бы её взял! И барыня хорошая ведь, дура дьяволова! Бывало, тоже говорила со мной… славно так… Красивая… ведьма!..
– Ну? – повторил Илья.
– Ну – шум поднялся… Прогнали Верку… Изругали её… И меня… Она – ко мне… А я в ту пору без места был… Проели всё до ниточки… Ну, а она – характерная… Убежала… Пропала недели на две… Потом явилась… одетая по-модному и всё… браслет… деньги…
Пашка скрипнул зубами и глухо сказал:
– Прибил я её… больно…
– Ушла? – спросил Илья.
– Не-ет… кабы ушла, я бы в омут головой… Говорит – или убей, или – не тронь… Я, говорит, тебе тяжела… Души, говорит, никому не дам…
– А ты – что?
– Я – всё делал: и бил её, и – плакал… А что я могу ещё? Кормить мне её нечем…
– А на место она – не хочет?
– Чёрт её уломает! Говорит – хорошо! Но дети у нас пойдут – куда их? А так, дескать, всё цело, всё – твоё, и детей не будет…
Илья Лунёв подумал и сказал:
– Умная она…
Пашка промолчал, быстро шагая в снежной мгле.
Он опередил товарища шага на три, потом обернулся к нему, остановился и глухо, шипящим голосом произнёс:
– Как подумаю я, что другие целуют её, – словно свинец мне в грудь нальётся…
– Бросить её не можешь?
– Её? – с удивлением крикнул Павел.
Илья понял его удивление, когда увидал девушку.
Они пришли на окраину города, к одноэтажному дому. Его шесть окон были наглухо закрыты ставнями, это делало дом похожим на длинный, старый сарай. Мокрый снег густо облепил стены и крышу, точно хотел спрятать этот дом.
Пашка постучал в ворота, говоря:
– Тут – особенное заведение. Сидориха даёт девушкам квартиру, кормит и берёт за это пятьдесят целковых с каждой… Девушек четыре только… Ну, конечно, вино держит Сидориха, пиво, конфеты… Но девушек не стесняет ничем; хочешь – гуляй, хочешь – дома сиди, – только полсотни в месяц дай ей… Девушки дорогие, – им эти деньги легко достать… Тут одна есть – Олимпиада, – меньше четвертной не ходит…
– А твоя – почём? – спросил Илья, стряхивая снег с одежды.
– Н-не знаю, – тоже дорого… – помолчав, тихим голосом ответил Грачёв.
За дверью раздался шум, золотая нитка света задрожала в воздухе…
– Кто там?
– Я это, Васса Сидоровна… Грачёв…
– А! – Дверь отворилась; маленькая, сухая старушка, с огромным носом на дряблом лице, освещая Павла огнём свечи, ласково сказала. – Здравствуй… А Верунька-то давно мечется, ждёт тебя. Это кто с тобой?
– Товарищ…
– Кто пришёл? – спросили откуда-то из тёмного, длинного коридора звучным голосом.
– К Вере это, Липочка… – сказала старуха.
– Верка, твой! – крикнул тот же звучный голос, гулко разносясь по коридору.
Тогда в глубине коридора быстро распахнулась дверь, и в широком пятне света встала маленькая фигурка девушки, одетой во всё белое, осыпанной густыми прядями золотистых волос.
– До-олго ты! – низким грудным звуком капризно протянула она. Потом приподнялась на носки, положила руки свои на плечи Павла и из-за него взглянула на Илью карими глазами.
– Это – товарищ… Лунёв Илья…
– Здравствуйте!
Девушка протянула Илье руку, и широкий рукав её белой кофточки поднялся почти до плеча. Илья пожал горячую ручку почтительно, бережливо, глядя на подругу Павла с той радостью, с какой в густом лесу, средь бурелома и болотных кочек, встречаешь стройную берёзку. И, когда она посторонилась, чтобы пропустить его в дверь, он тоже отступил в сторону и уважительно сказал:
– Вы – первая!
– Ка-акой кавалер! – засмеялась она. И смех у неё был хороший – весёлый, ясный. Павел тоже смеялся, говоря:
– Ошарашила ты, Верка, парня… смотри-ка, как медведь перед мёдом, стоит он перед тобой…
– Да разве? – весело спросила девушка Илью.
– Верно! – с улыбкой согласился тот. – Землю вы из-под ног у меня вышибли красотой вашей…
– Влюбись-ка! Зарежу!.. – пригрозил Павел, радостно улыбаясь. Ему было приятно видеть, какое впечатление произвела красота его милой на Илью, он гордо поблескивал глазами. И она тоже с наивным бесстыдством хвасталась собою, сознавая свою женскую силу. На ней была одета только широкая кофта поверх рубашки и юбка, белая, как снег. Не застёгнутая кофточка распахивалась, обнажая крепкое, как молодая репа, тело. Малиновые губы маленького рта вздрагивали самодовольной улыбкой; девушка любовалась собою, как дитя игрушкой, которая ему ещё не надоела. Илья, не отрывая глаз, смотрел, как ловко она ходит по комнате, вздёрнув носик, ласково поглядывая на Павла, весело разговаривая, и ему стало грустно при мысли, что у него нет такой подруги.
Среди маленькой, чисто убранной комнаты стоял стол, покрытый белой скатертью; на столе шумно кипел самовар, всё вокруг было свежо и молодо. Чашки, бутылка вина, тарелки с колбасой и хлебом – всё нравилось Илье, возбуждая в нём зависть к Павлу. А Павел сидел радостный и говорил складной речью:
– Как увижу тебя – словно в солнышке греюсь… и про всё позабуду, и на счастье надеюсь… Хорошо жить, такую красотку любя, хорошо, когда видишь тебя…
– Пашка! Славно как!.. – с восхищением вскричала Вера.
– Горячие! Сейчас испёк… Эй, Илья! будет тебе!.. Свою заведи…
– Да – хорошую! – странным, каким-то новым голосом сказала девушка, взглянув в глаза Илье.
– Лучше вас – бог не даст! – вздохнув и улыбаясь, сказал Илья.
– Ну, – не говорите про что не знаете… – тихонько молвила Вера.
– Он знает… – молвил Пашка, нахмурился и продолжал, обращаясь к Илье. – Понимаешь – всё хорошо, радостно… и вдруг это вспомнишь… так и резнёт по сердцу!..
– А ты не вспоминай, – сказала Вера, наклонив голову над столом. Илья взглянул на неё и увидал, что уши у неё красные.
– Ты думай так, – тихо, но твёрдо продолжала девушка, – хоть день, да мой!.. Мне тоже не легко… Я – как в песне поётся – моё горе – одна изопью, мою радость – с тобой разделю…
Павел, слушая её речь, хмурился… Илья почувствовал желание сказать что-нибудь хорошее, ободряющее этим людям и, подумав, сказал:
– Что же делать, коли узла не развяжешь? А я… Так вам обоим скажу: будь у меня денег тысяча, – я бы вам! Нате! Примите, сделайте милость, ради вашей любви… Потому – я чувствую – дело ваше с душой, дело чистое, а на всё прочее – плевать!
В нём что-то вспыхнуло и горячей волной охватило его. Он даже встал со стула, видя, как девушка, подняв голову, смотрит на него благодарными глазами, а Павел улыбается ему и тоже ждёт ещё чего-то от него.
– Я первый раз в жизни вижу, как люди любят друг друга… И тебя, Павел, сегодня оценил по душе, – как следует!.. Сижу здесь… и прямо говорю – завидую… А насчёт… всего прочего… я вот что скажу: не люблю я чуваш и мордву, противны они мне! Глаза у них – в гною. Но я в одной реке с ними купаюсь, ту же самую воду пью, что и они. Неужто из-за них отказаться мне от реки? Я верю – бог её очищает…
– Верно, Илья! Молодчина! – горячо крикнул Павел.
– А вы пейте из ручья, – тихо прозвучал голос Веры.
– Нет, уж лучше вы мне чайку налейте! – сказал Илья.
– Какой вы хороший! – воскликнула девушка.
– Покорно благодарю! – серьёзно ответил Илья. На Павла эта маленькая сцена подействовала, как вино. Его живое лицо разрумянилось, глаза воодушевлённо засверкали, он вскочил со стула и заметался по комнате.
– Эх, чёрт меня съешь! Хорошо жить на свете, когда люди – как дети! Ловко я угодил душе своей, что привёл тебя сюда, Илья… Выпьем, брат!
– Разыгрался! – сказала девушка, с ласковой улыбкой взглянув на него, и обратилась к Илье: – Вот он всегда таков – то вспыхнет, то станет серенький, скучный да злой…
В дверь постучались, кто-то спросил:
– Вера, – можно?
– Иди, иди! Вот, Илья Яковлевич, – это Липа, подруга моя…
Илья поднялся со стула, обернулся к двери: пред ним стояла высокая, стройная женщина и смотрела в лицо ему спокойными голубыми глазами. Запах духов струился от её платья, щёки у неё были свежие, румяные, а на голове возвышалась, увеличивая её рост, причёска из тёмных волос, похожая на корону.
– А я сижу одна, – скучно мне… слышу, у тебя смеются, – и пошла сюда… Ничего? Вот кавалер один, без дамы… я его занимать буду, – хотите?
Она плавным движением подвинула стул к Илье, села на него и спросила:
– Вам скучно с ними, скажите? Они тут любезничают, а вам завидно, – да?
– С ними не скучно, – смущаясь от её близости, сказал Илья.
– Жаль! – спокойно кинула женщина, отвернулась от Ильи и заговорила, обращаясь к Вере: – Знаешь, – была я вчера у всенощной в девичьем монастыре и такую там клирошанку видела – ах! Чудная девочка… Стояла я и всё смотрела на неё, и думала: «Отчего она ушла в монастырь?» Жалко было мне её…
– А я бы не пожалела, – сказала Вера.
– Ну как же! Поверю я тебе…
Илья вдыхал сладкий запах духов, разливавшийся в воздухе вокруг этой женщины, смотрел на неё сбоку и вслушивался в её голос. Говорила она удивительно спокойно и ровно, в её голосе было что-то усыпляющее, и казалось, что слова её тоже имеют запах, приятный и густой…
– А знаешь, Вера, я всё думаю – идти мне к Полуэктову или нет?
– Я не знаю…
– Может быть, я пойду… Он старый, – богатый. Но – жадный… Я прошу, чтоб он положил в банк пять тысяч и платил мне полтораста в месяц, а он даёт три и сто…
– Липочка! Не говори про это, – попросила её Вера.
– Хорошо, – не буду! – спокойно согласилась Липа и снова обернулась к Илье. – Ну-с, молодой человек, давайте разговаривать… Вы мне нравитесь… у вас красивое лицо и серьёзные глаза… Что вы на это скажете?
– Ничего не могу, – смущённо улыбаясь, ответил Илья, чувствуя, что эта женщина окутывает его, как облако.
– Ничего? Да вы скучный… Вы кто?
– Разносчик…
– Да-а? А я думала, вы служите в банке… или приказчиком в хорошем магазине. Вы очень приличный…
– Я чистоту люблю, – сказал Илья. Ему стало томительно жарко, и от духов у него кружилась голова.
– Любите чистоту? Это хорошо… А вы – догадливый?
– Как это?
– Вы уже догадались, что мешаете вашему товарищу, или нет ещё? – плавно спросила его голубоглазая женщина.
– Я сейчас уйду!.. – сконфузившись, сказал Илья.
– Вера, можно мне утащить его?
– Тащи, коли пойдёт! – сказала Вера и засмеялась.
– Куда? – спросил Илья, волнуясь.
– А ты иди, дурашка! – крикнул Павел.
Илья, отуманенный, стоял и растерянно улыбался, но женщина взяла его за руку и повела за собой, спокойно говоря:
– Вы – дикий, а я капризная и упрямая. Если я захочу погасить солнце, так влезу на крышу и буду дуть на него, пока не испущу последнего дыхания… видите, какая я?
Илья шёл рука об руку с ней, не понимал, почти не слушал её слов и чувствовал только, что она тёплая, мягкая, душистая…
Эта связь, неожиданная, капризная, захватила Илью целиком, вызвала в нём самодовольное чувство и как бы залечила царапины, нанесённые жизнью сердцу его. Мысль, что женщина, красивая, чисто одетая, свободно, по своей охоте, даёт ему свои дорогие поцелуи и ничего не просит взамен их, ещё более поднимала его в своих глазах. Он точно поплыл по широкой реке, в спокойной волне, ласкавшей его тело.
– Мой каприз! – говорила ему Олимпиада, играя его курчавыми волосами или проводя пальцем по тёмному пуху на его губе. – Ты мне нравишься всё больше… У тебя надёжное, твёрдое сердце, и я вижу, что, если ты чего захочешь, – добьёшься… Я – такая же… Будь я моложе – вышла бы за тебя замуж… Тогда вдвоём с тобой мы разыграли бы жизнь, как по нотам…
