Максим Горький
Трое
Она заметалась на постели, как обожжённая, сбросила одеяло на пол и, широко раскинув руки, замерла. Рот у неё был полуоткрыт, она хрипела. Лунёв быстро наклонился над нею, боясь, что она помирает; потом, успокоенный её дыханием, он покрыл её одеялом, влез на подоконник с ногами и прислонился лицом к железу решётки, разглядывая окна Громова. Там всё пели – то в один голос, то в два, пели хором. Звучала музыка, раздавался смех. В окнах мелькали женщины, одетые в белое, розовое и голубое. Илья прислушивался к песням и с недоумением думал, как они, эти люди, могут петь протяжные, тоскливые песни про Волгу, похороны, нераспаханную полосу и после каждой песни смеяться как ни в чём не бывало, точно это и не они пели… Неужто они и тоской забавляются?
А каждый раз, когда Маша напоминала ему о себе, он тупо смотрел на неё и думал, что будет с нею. Вдруг зайдёт Татьяна и увидит её… Что ему делать с Машей? Он чувствовал себя так, точно угорел. Когда он захотел спать, то слез с подоконника и растянулся на полу, рядом с кроватью, положив под голову пальто. Во сне он видел, что Маша умерла и лежит среди большого сарая на земле, а вокруг неё стоят белые, голубые и розовые барыни и поют над ней. И когда они поют грустные песни, то все хохочут не в лад пению, а запевая весёлое, горько плачут, грустно кивая головами и вытирая слёзы белыми платочками. В сарае темно, сыро, в углу его стоит кузнец Савёл и куёт железную решётку, громко ударяя молотом по раскалённым прутьям. По крыше сарая кто-то ходит и кричит:
– И-лья, И-лья!..
А он, Илья, лежит тут же в сарае, туго связанный чем-то, ему трудно поворотиться, и он не может говорить…
– Илья! Встань, пожалуйста…
Он открыл глаза и узнал Павла Грачёва. Сидя на стуле, Павел толкал ногой его ноги. Яркий луч солнца смотрел в комнату, освещая кипевший на столе самовар. Лунёв прищурился, ослеплённый.
– Слушай, Илья!..
Голос у Павла хрипел, как после долгого похмелья, лицо было жёлтое, волосы растрёпаны. Лунёв взглянул на него и вскочил с пола, крикнув вполголоса:
– Что?
– Попалась!.. – тряхнув головой, сказал Павел.
– Что такое? Где она? – спросил Лунёв, наклоняясь к нему и схватив его за плечо. Грачёв пошатнулся и растерянно проговорил:
– По-осадили в тюрьму…
– За что? – громким шёпотом спросил Илья.
Проснулась Маша и, вздрогнув при виде Павла, уставилась в лицо ему испуганными глазами. Из двери магазина смотрел Гаврик, неодобрительно скривив губы.
– Говорят… у какого-то купца… украла бумажник…
Илья толкнул товарища в плечо и молча отошёл от него.
– Помощника частного… по роже ударила…
– Н-ну, конечно, – сурово усмехнувшись, сказал Илья. – Коли уж в острог, так – обеими ногами…
Поняв, что всё это её не касается, Маша улыбнулась и тихо сказала:
– Меня бы вот в острог…
Павел взглянул на неё, потом на Илью.
– Не узнаёшь? – спросил Илья. – Машу, Перфишки дочь, помнишь?
– А-а, – равнодушно протянул Павел и отвернулся от Маши, хотя она, узнав его, улыбалась ему.
– Илья! – угрюмо сказал Грачёв. – А что, если это она для меня постаралась?
Лунёв, немытый и растрёпанный, сел на кровать в ногах Маши и, поглядывая то на неё, то на Павла, чувствовал себя ошеломлённым.
– Я знал, – медленно говорил он, – что эта история добром не кончится.
– Не слушала меня, – убитым голосом сказал Павел.
– Во-от! – насмешливо воскликнул Лунёв. – В том всё и дело, что она тебя не слушалась! А что ты сказать ей мог?
– Я её любил…
– А на кой чёрт она нужна, твоя любовь?
Лунёв начал горячиться. Все эти истории – Павлова, Машина – возбуждали в нём злобу. И, не зная, куда направить это чувство, он направил его на товарища…
– Всякому хочется жить чисто, весело… ей тоже… А ты ей: я тебя люблю, стало быть, живи со мной и терпи во всём недостаток… Думаешь, так и следует?
– А как мне надо поступать? – спросил Павел кротко и тихо.
Этот вопрос несколько охладил Лунёва. Он невольно задумался.
Из магазина выглянул Гаврик.
– Отпирать магазин?
– Ну его к чёрту! – с раздражением крикнул Лунёв. – Какая тут торговля?
– Мешаю я тебе? – сказал Павел.
Он сидел на стуле согнувшись, положив локти на колени и глядя в пол. На виске у него напряжённо билась какая-то жилка, туго налившаяся кровью.
– Ты? – воскликнул Лунёв, посмотрев на него. – Ты мне не мешаешь… и Маша не мешает… Тут – что-то всем нам мешает… тебе, мне, Маше… Глупость или что – не знаю… только жить по-человечески нет никакой возможности! Я не хочу видеть никакого горя, никаких безобразий… грехов и всякой мерзости… не хочу! А сам…
Он замолчал и побледнел.
– Ты всё про себя… – заметил Павел.
– А ты – про кого? – насмешливо спросил Илья. – Всяк человек своей язвой язвлён, своим голосом и стонет… Я не про себя, а про всех… потому все меня беспокоят…
– Уйду, – сказал Грачёв и тяжело поднялся со стула.
– Эх! – крикнул Илья. – Пойми ты, а не обижайся…
– Меня, брат, как кирпичом по голове ударило… Верку жаль… Что делать?
– Ничего не поделаешь! – решительно сказал Илья. – О ней пиши – пропала! Засудят её…
Грачёв опять сел на стул.
– А ежели я объявлю, что она для меня это? – спросил он.
– Ты – принц? Скажи, тогда и тебя в тюрьму сунут… Вот что… надо нам привести себя в порядок. Маша, мы уйдём в магазин, а ты встань, приберись… чаю нам налей…
Маша вздрогнула и, приподняв голову с подушки, спросила Илью:
– Домой идти мне?..
– Дом у человека там… где его хоть не мучают…
Когда они вошли в магазин, Павел сумрачно спросил:
– Зачем она у тебя? Дохлая какая…
Лунёв кратко рассказал ему, в чём дело. К его удивлению, история Маши как бы оживила Грачёва.
– Ишь, старый чёрт! – обругал он лавочника и даже улыбнулся.
Илья стоял рядом с ним и осматривал свой магазин, говоря:
– Ты недавно сказал, что меня вся эта музыка не успокоит…
Он повёл по магазину широким жестом и с неприятной усмешкой кивнул головой.
– Верно! Не успокаивает… Какой мне выигрыш в том, что я, на одном месте стоя, торгую? Свободы я лишился. Выйти нельзя. Бывало, ходишь по улицам, куда хочешь… Найдёшь хорошее, уютное местечко, посидишь, полюбуешься… А теперь торчу здесь изо дня в день и – больше ничего…
– Вот бы тебе Веру в приказчицы взять, – сказал Павел.
Илья взглянул на него и замолчал.
– Идите! – позвала их Маша.
За чаем они все трое почти не разговаривали. На улице светило солнце, по тротуару шлёпали босые ноги ребятишек, мимо окон проходили продавцы овощей.
Всё говорило о весне, о хороших, тёплых и ясных днях, а в тесной комнате пахло сыростью, порою раздавалось унылое, негромкое слово, самовар пищал, отражая солнце…
– Сидим, как на поминках, – сказал Илья.
– По Верке, – добавил Грачёв. – Сижу и думаю: «А ну, как это я её в тюрьму вогнал?»
– И даже очень это может быть, – безжалостно подтвердил Илья.
Грачёв с укором посмотрел на товарища.
– Злой ты…
– А с чего это мне быть доброму? – закричал Илья. – Кто меня по головке гладил?.. Был, может быть, один человек, который меня любил… Да и то распутная баба!
От прилива жгучего раздражения лицо у него, покраснело, глаза налились кровью; он вскочил со стула в порыве злобы, охваченный желанием кричать, ругаться, бить кулаками о стол и стены.
Но Маша, испуганная им, громко и жалобно заплакала, как дитя.
– Я уйду… пустите меня, – говорила она сквозь слёзы дрожащим голосом и болтала головой, точно желая спрятать её куда-то.
Лунёв замолчал. Он видел, что и Павел смотрел на него неприязненно.
– Ну, чего плакать? – сердито сказал он. – Ведь не на тебя я закричал… И некуда тебе идти… Я вот – уйду… Мне нужно… А Павел посидит с тобой… Гаврило! Если придёт Татьяна Власьевна… это кто ещё?
В дверь со двора постучали. Гаврик вопросительно взглянул на хозяина.
– Отпирай! – сказал Илья.
На пороге двери явилась сестра Гаврика. Несколько секунд она стояла неподвижно, прямая, высоко закинув голову и оглядывая всех прищуренными глазами. Потом на её некрасивом, сухом лице явилась гримаса отвращения, и, не ответив на поклон Ильи, она сказала брату:
– Гаврик, выйди на минутку ко мне…
Илья вспыхнул. От обиды кровь с такой силой бросилась ему в лицо, что глазам стало горячо.
– А вы, барышня, кланяйтесь, когда вам кланяются, – сдержанно и внушительно сказал он.
Она ещё выше подняла голову, брови у неё сдвинулись. Плотно сжав губы, она смерила Илью глазами и не сказала ни слова. Гаврик тоже сердито взглянул на хозяина.
– Вы не к пьяным пришли, не к жуликам, – продолжал Лунёв, вздрагивая от напряжения, – вас встречают уважительно… и, как барышня образованная, вы должны ответить тем же…
– Не фордыбачь, Сонька, – вдруг сказал Гаврик примиряющим голосом и, подойдя к ней, встал рядом, взяв её за руку.
Наступило неловкое молчание. Илья и девушка смотрели друг на друга с вызовом и чего-то ждали. Маша тихонько отошла в угол. Павел тупо мигал глазами.
– Ну, говори, Сонька, – нетерпеливо сказал Гаврик. – Ты думаешь, они тебя обидеть хотят? – спросил он. И, неожиданно улыбнувшись, добавил: – Они – чудаки!
Сестра дёрнула его за руку и спросила Лунёва сухо и резко:
– Что вам от меня угодно?
– Ничего, только…
Но тут в голове его родилась хорошая, светлая мысль. Он шагнул к девушке и, как мог вежливо, заговорил:
– Позвольте вам предложить… видите ли, нас здесь – трое… люди тёмные, невежи… вы – человек образованный.
Он торопился изложить свою мысль и не мог. Его смущал прямой, строгий взгляд её глаз;, они как будто отталкивали его от себя. Илья опустил глаза и смущённо, с досадой пробормотал:
– Я не умею сразу это сказать… если время у вас есть… пройдите, присядьте…
И отступил перед нею.
– Постой тут, Гаврик, – сказала девушка и, оставив брата у двери, прошла в комнату. Лунёв толкнул к ней табурет. Она села. Павел ушёл в магазин, Маша пугливо жалась в углу около печи, а Лунёв неподвижно стоял в двух шагах пред девушкой и всё не мог начать разговора.
– Ну-с? – сказала она.
– Вот… в чём дело, – тяжело вздохнув, заговорил Илья. – Видите – девушка, – не девушка, а замужняя… за стариком… Он её – тиранит… вся избитая, исщипанная убежала она… пришла ко мне… Вы, может, что худое думаете? Ничего нет…
Путаясь в словах, он сбивчиво говорил и двоился между желанием рассказать историю Маши и выложить пред девушкой свои мысли по поводу этой истории. Ему особенно хотелось передать слушательнице именно свои мысли. Она смотрела на него, и взгляд её становился мягче.
– Я понимаю, – остановила она его речь. – Вы не знаете, как поступить? Прежде всего надо к доктору… пусть он осмотрит… У меня есть знакомый доктор, – хотите, я её свезу? Гаврик, взгляни, сколько время? Одиннадцатый? Хорошо, это часы приема… Гаврик, позови извозчика… А вы – познакомьте меня с нею…
Но Илья не тронулся с места. Он не ожидал, что эта серьёзная, строгая девушка умеет говорить таким мягким голосом. Его изумило и лицо её: всегда гордое, теперь оно стало только озабоченным, и, хотя ноздри на нём раздулись ещё шире, в нём было что-то очень хорошее, простое, раньше не виданное Ильей. Он рассматривал девушку и молча, смущённо улыбался.
А она уже отвернулась от него, подошла к Маше и тихо говорила с нею:
– Вы не плачьте, голубчик, не бойтесь… Доктор – славный человек, он вас осмотрит и выдаст бумагу такую… только и всего! Я вас привезу сюда… Ну, милая, не плачьте же…
Она положила свои руки на плечи Маши и хотела привлечь её к себе.
– Ой… больно, – тихонько застонала Маша.
– Что тут у вас?
Лунёв слушал и всё улыбался.
– Это… чёрт знает что такое! – возмущённо вскрикнула девушка, отходя от Маши. Лицо у неё побледнело, в глазах сверкал ужас, негодование.
– Как она избита… о!
– Вот как живём! – воскликнул Лунёв, снова вспыхивая. – Видели? А то ещё могу другого показать, – вон стоит! Позвольте познакомить: товарищ мой Павел Савельич Грачёв…
Павел протянул руку девушке, не глядя на неё.
– Медведева, Софья Никоновна, – сказала она, разглядывая унылое лицо Павла. – А вас зовут – Илья Яковлевич? – обратилась она к Лунёву.
– Точно так, – оживлённо подтвердил Илья, крепко стиснув её руку, и, не выпуская руки, продолжал: – Вот что… уж коли вы такая… то есть если вы взялись за одно, – не побрезгуйте и другим! Тут тоже петля.
Она внимательно и серьёзно смотрела на его красивое, взволнованное лицо, потихоньку пытаясь освободить свою руку из его пальцев. Но он рассказывал ей о Вере, о Павле, рассказывал горячо, с, увлечением. И сильно встряхивал её руку и говорил:
– Сочинял стихи, да какие ещё! Но в этом деле – весь сгорел… И она тоже… вы думаете, если она… такая, то тут и всё? Нет, вы не думайте этого! Ни в добром, ни в худом никогда человек не весь!
– Как? – переспросила девушка.
– То есть ежели и плох человек – есть в нём своё хорошее, ежели и хорош – имеет в себе плохое… Души у нас у всех одинаково пёстрые… у всех!
– Это вы хорошо говорите! – одобрила его девушка, с важным видом качнув головой. – Но, пожалуйста, пустите мою руку – больно!
Илья стал просить у неё прощения. А она уже не слушала его, убедительно поучая Павла:
– Это стыдно, так нельзя! Нужно действовать! Нужно искать ей защитника, адвоката, понимаете? Я вам найду, слышите? И ничего ей не будет, потому что оправдают… Даю вам честное слово!
Лицо её раскраснелось, волосы на висках растрепались, и глаза горели.
Маша, стоя рядом с нею, смотрела на неё с доверчивым любопытством ребёнка. А Лунёв поглядывал на Машу и Павла победоносно, с важностью, чувствуя какую-то гордость от присутствия этой девушки в его комнате.
– Если вы в самом деле можете помочь, – дрогнувшим голосом заговорил Павел, – помогите!
– Вы приходите ко мне в семь часов, хорошо? Вот Гаврик скажет где…
– Я приду… Слов у меня для благодарности нет…
– Оставим это. Люди должны помогать друг другу.
– Помогут они! – с иронией вскричал Илья.
Девушка быстро обернулась к нему. Но Гаврик, видимо, чувствуя себя в этой сумятице единственным солидным и здравомыслящим человеком, дёрнул сестру за руку и сказал:
– Да уезжай ты!
– Маша, одевайтесь!
– Мне не во что, – робко заявила Маша.
– Ах… Ну всё равно! Идёмте… Вы придёте, Грачёв, да? До свидания, Илья Яковлевич!
Товарищи почтительно и молча пожали ей руку, и она пошла, ведя за руку Машу. Но у двери снова обернулась и, высоко вскинув голову, сказала Илье:
– Я забыла… Я не поздоровалась с вами… Это – свинство, я извиняюсь! слышите?
Лицо её вспыхнуло румянцем, глаза конфузливо опустились. Илья смотрел на неё, и в сердце у него играла музыка.
– Извиняюсь… Мне показалось, у вас тут… кутёж…
Она остановилась, как бы проглотив какое-то слово.
– А когда вы… упрекнули меня, я думала – это говорит хозяин… и – ошиблась! Очень рада! Это было чувство человеческого достоинства.
Она вдруг вся засветилась хорошей, ясной улыбкой и сердечно, с наслаждением, как бы смакуя слова, выговорила:
– Я – очень рада, всё вышло так… ужасно хорошо! Ужасно хорошо!
И исчезла, улыбаясь, точно маленькая серая тучка, освещённая лучами утренней зари. Товарищи смотрели вслед ей. Рожи у обоих были торжественные, хотя немножко смешные. Потом Лунёв оглянул комнату и сказал, толкнув Пашку:
– Чисто?
Тот тихонько засмеялся.
– Н-ну… фигура! – легко вздыхая, продолжал Лунёв. – Как она… а?
– Как ветром всё смела!..
– Вот – видал? – с торжеством говорил Илья, взбивая жестом руки свои курчавые волосы. – Извинялась как, а? Вот что значит настоящий образованный человек, который всякого может уважать… но никому сам первый не поклонится! Понимаешь?
– Личность хорошая, – улыбаясь, подтвердил Грачёв.
– Звездой сверкнула!
– Н-да. И сразу всё разобрала – кому куда и как…
Лунёв возбуждённо смеялся. Он был рад, что гордая девушка оказалась такой простой, бойкой, и был доволен собою за то, что сумел достойно держаться перед нею.
Гаврик вертелся около них и скучал.
– Гаврилка! – поймав его за плечо, сказал Илья. – Сестра у тебя – молодчина!
– Она добрая! – сказал мальчик снисходительно. – Торговать сегодня будем? А то – пусть будет вроде праздника… я бы в поле пошёл тогда!
– Нет сегодня торговли! Павел, идём, брат, и мы с тобой гулять!
– Я пойду в полицию, – сказал Грачёв, снова хмурясь, – может, свидание дадут…
– А я – гулять!
Бодрый и радостный, он не спеша шёл по улице, думая о девушке и сравнивая её с людьми, которые ему встречались до сей поры. В памяти его звучали слова её извинения пред ним, он представлял себе её лицо, выражавшее каждой чертою своей непреклонное стремление к чему-то…
«А как она сначала-то обрывала меня?» – с улыбкой вспомнил он и крепко задумался, почему она, не зная его, ни слова не сказав с ним по душе, начала относиться к нему так гордо, сердито?
Вокруг него кипела жизнь. Шли гимназисты и смеялись, ехали телеги с товарами, катились пролётки, ковылял нищий, громко стукая деревянной ногой по камням тротуара. Двое арестантов в сопровождении конвойного несли на рычаге ушат с чем-то, лениво шла, высунув язык, маленькая собака… Грохот, треск, крики, топот ног – всё сливалось в живой, возбуждающий гул. В воздухе носилась тёплая пыль и щекотала ноздри. В небе, чистом и глубоком, горело солнце, обливая всё на земле жарким блеском. Лунёв смотрел на всё с удовольствием, какого не испытывал давно уже, всё было какое-то особенное, интересное. Вот быстро идёт куда-то красивая девушка с бойким, румяным лицом и смотрит на Илью так ясно и хорошо, точно хочет сказать ему:
«Какой ты славный!..»
Лунёв улыбнулся ей.
Мальчик из магазина бежит с медным чайником в руках, льёт холодную воду, обрызгивая ею ноги встречных, крышка чайника весело гремит. Жарко, душно, шумно на улице, и густая зелень старых лип городского кладбища манит к себе, в тишину и прохладную тень. Окружённая белой каменной оградой пышная растительность старого кладбища могучей волной поднимается к небу, вершина волны увенчана, как пеной, зелёным кружевом листьев. Там, высоко, каждый лист чётко рисуется в синеве небес, и, тихо вздрагивая, он как будто тает…
Вступив в ограду кладбища, Лунёв медленно пошёл по широкой аллее, вдыхая глубоко душистый запах лип. Между деревьев, под тенью их ветвей, стояли памятники из мрамора и гранита, неуклюжие, тяжёлые, плесень покрывала их бока. Кое-где в таинственном полумраке тускло блестели золочёные кресты, полустёртые временем буквы надписей. Кусты жимолости, акации, боярышника и бузины росли в оградах, скрывая ветвями могилы. Кое-где в густых волнах зелени мелькал серый деревянный крест, тонкие ветки обнимали его со всех сторон. Белые стволы молодых берёз просвечивали бархатом своим сквозь сеть густой листвы; милые и скромные, они как будто нарочно прятались в тени – затем, чтоб быть виднее. За решётками оград, на зелёных холмах, пестрели цветы, в тишине жужжала оса, две белые бабочки играли в воздухе, бесшумно носились какие-то мошки… И всюду из земли мощно пробивались к свету травы и кусты, скрывая собою печальные могилы, вся зелень кладбища была исполнена напряжённого стремления расти, развиваться, поглощать свет и воздух, претворять соки жирной земли в краски, запахи, в красоту, ласкающую сердце и глаза. Жизнь везде побеждает, жизнь всё победит!..
Лунёву было приятно гулять среди тишины, вдыхая полной грудью сладкие запахи лип и цветов. В нём тоже всё было тихо, спокойно, – он отдыхал душой и ни о чём не думал, испытывая удовольствие одиночества, давно уже неведомое ему.
Он свернул с аллеи влево на узкую тропу и пошёл по ней, читая надписи на крестах и памятниках. Его тесно обступили ограды могил, всё богатые, вычурные ограды, кованые и литые.
«Под сим крестом покоится прах раба божия Вонифантия», – прочитал он и улыбнулся: имя показалось ему смешным. Над прахом Вонифантия был поставлен огромный камень из серого гранита. А рядом с ним в другой ограде покоился Пётр Бабушкин, двадцати восьми лет…
«Молодой», – подумал Илья.
На скромном белом мраморе в виде колонны он прочитал:
Одним цветком земля беднее стала…
Одной звездой – богаче небеса!
Лунёв задумался над этим двустишием, чувствуя в нём что-то трогательное. Но вдруг его как будто толкнуло чем-то прямо в сердце, и он, пошатнувшись, крепко закрыл глаза. Но и закрытыми глазами он ясно видел надпись, поразившую его. Блестящие золотые буквы с коричневого камня как бы врезались в его мозг:
«Здесь покоится тело второй гильдии купца Василия Гавриловича Полуэктова».
Через несколько секунд он уже испугался своего испуга и, быстро открыв глаза, подозрительно начал всматриваться в кусты вокруг себя… Никого не было видно, только где-то далеко служили панихиду. В тишине расплывался тенорок церковнослужителя, возглашавший:
– По-омоли-имси-а-а…
Густой, как бы чем-то недовольный голос отвечал:
– По-ми-луй!
И чуть слышно доносилось звяканье кадила.
Прислонясь спиной к стволу клёна, Лунёв смотрел на могилу убитого им человека. Он прижал свою фуражку затылком к дереву, и она поднялась у него со лба. Брови его нахмурились, верхняя губа вздрагивала, обнажая зубы. Руки он засунул в карманы пиджака, а ногами упёрся в землю.
Памятник Полуэктова изображал гробницу, на крыше была высечена развёрнутая книга, череп и кости голеней, положенные крестом. Рядом, в этой же ограде, помещалась другая гробница, поменьше; надпись гласила, что под нею покоится раба божия Евпраксия Полуэктова, двадцати двух лет.
«Первая жена», – подумал Лунёв. Он подумал это какой-то маленькой частицей мозга, которая оставалась свободной от напряжённой работы его памяти. Он весь был охвачен воспоминаниями о Полуэктове, – о первой встрече с ним, о том, как он душил его, а старик мочил слюной своей его руки. Но, вызывая всё это в памяти, Лунёв не чувствовал ни страха, ни раскаяния, – он смотрел на гробницу с ненавистью, с обидой в душе, с болью. И безмолвно, с жарким негодованием в сердце, с глубокой уверенностью в правде своих слов, он говорил купцу:
«Из-за тебя, проклятый, всю свою жизнь изломал я, из-за тебя!.. Старый демон ты! Как буду жить?.. Навсегда я об тебя испачкался…»
Ему хотелось громко, во всю силу кричать, он едва мог сдерживать в себе это бешеное желание. Пред ним стояло маленькое, ехидное лицо Полуэктова, сердитая лысая голова Строганого с рыжими бровями, самодовольная рожа Петрухи, глупый Кирик, седой Хренов, курносый, с маленькими глазками, – целая вереница знакомых. В ушах у него шумело, и казалось ему, что все эти люди окружают, теснят его, лезут на него непоколебимо прямо.
Он оттолкнулся от дерева, – фуражка с головы его упала. Наклоняясь, чтоб поднять её, он не мог отвести глаз с памятника меняле и приёмщику краденого. Ему было душно, нехорошо, лицо налилось кровью, глаза болели от напряжения. С большим усилием он оторвал их от камня, подошёл к самой ограде, схватился руками за прутья и, вздрогнув от ненависти, плюнул на могилу… Уходя прочь от неё, он так крепко ударял в землю ногами, точно хотел сделать больно ей!..
Домой идти ему не хотелось, – на душе было тяжко, немощная скука давила его. Он шёл медленно, не глядя ни на кого, ничем не интересуясь, не думая. Прошёл одну улицу, механически свернул за угол, прошёл ещё немного, понял, что находится неподалёку от трактира Петрухи Филимонова, и вспомнил о Якове. А когда поравнялся с воротами дома Петрухи, то ему показалось, что зайти сюда нужно, хотя и нет желания заходить. Поднимаясь по лестнице чёрного крыльца, он услыхал голос Перфишки:
– Эхма, люди добры, пожалейте ваши ручки, не ломайте мои рёбры…
Лунёв встал в открытой двери; сквозь тучу пыли и табачного дыма он видел Якова за буфетом. Гладко причёсанный, в куцем сюртуке с короткими рукавами, Яков суетился, насыпая в чайники чай, отсчитывал куски сахару, наливал водку, шумно двигал ящиком конторки. Половые подбегали к нему и кричали, бросая на буфет марки:
– Полбутылки! Пару пива! Поджарку за гривенник!
«Наловчился!» – с каким-то злорадством подумал Лунёв, видя, как быстро мелькают в воздухе красные руки товарища.
– Эх! – с удовольствием воскликнул Яков, когда Лунёв подошёл к буфету, и тотчас беспокойно оглянулся на дверь сзади себя. Лоб у него был мокр от пота, щёки жёлтые, с красными пятнами на них. Он схватил руку Ильи и тряс её, кашляя сухим кашлем.
– Как живёшь? – спросил Лунёв, заставив себя улыбнуться. – Впрягли?
– Что поделаешь?
Плечи у Якова опустились, он как будто стал ниже ростом.
– Да-авно мы не видались! – говорил он, глядя в лицо Ильи добрыми и грустными глазами. – Поговорить бы… отца, кстати, нет… Вот что: ты проходи-ка сюда… а я мачеху попрошу поторговать…
Он приотворил дверь в комнату отца и почтительно крикнул:
– Мамаша!.. Пожалуйте на минутку…
Илья прошёл в ту комнату, где когда-то жил с дядей, и пристально осмотрел её: в ней только обои почернели да вместо двух кроватей стояла одна и над ней висела полка с книгами. На том месте, где спал Илья, помещался какой-то высокий неуклюжий ящик.
– Ну, вот я освободился на часок! – радостно объявил Яков, входя и запирая дверь на крючок. – Чаю хочешь? Хорошо… Ива-ан, – чаю! – Он крикнул, закашлялся и кашлял долго, упираясь рукой в стену, наклонив голову и так выгибая спину, точно хотел извергнуть из груди своей что-то.
– Здорово ты бухаешь! – сказал Лунёв.
– Чахну… Рад же я, что опять вижу тебя… Вон ты стал какой… важный… Ну, каково живёшь?
– Я – что? – не сразу ответил Лунёв. – Живу… ты, вот, интересно знать…
Лунёв не чувствовал желания рассказывать о себе, да и вообще ему не хотелось говорить. Он разглядывал Якова и, видя его таким испитым, жалел товарища. Но это была холодная жалость – какое-то бессодержательное чувство.
– Я, брат… терплю мою жизнь кое-как… – вполголоса сказал Яков.
– Высосал из тебя отец кровь-то…
Н-на что тебе рупь?
А ты даром приголубь!
– отчеканивал за стеной Перфишка, подыгрывая на гармонии.
– Что это за ящик? – спросил Илья.
– Это? Это – фисгармония. Отец купил за четвертную, для меня… «Вот, говорит, учись. А потом, хорошую куплю, говорит, поставим в трактире, и будешь ты для гостей играть… А то-де никакой от тебя пользы нет…» Это он ловко рассчитал – теперь в каждом трактире орган есть, а у нас нет. И мне приятно играть-то…
– Экий он подлец! – сказал Лунёв, усмехаясь.
– Нет, что же? Пускай его… Ведь я и в самом деле бесполезный для него человек…
Илья сурово взглянул на товарища и сказал со злобой:
– Посоветуй-ка ты ему: когда, мол, я, дорогой папаша, помирать буду, так ты меня в трактир вытащи и за посмотрение на смерть мою хоть по пятаку с рыла возьми, с желающих… Вот и принесёшь ты ему пользу…
Яков сконфуженно засмеялся и снова стал кашлять, хватая руками то грудь, то горло.
А Перфишка рассказывал про кого-то бойким говорком:
Посты строго соблюдал,
Каждый день недоедал.
В пустом брюхе кишки ныли,
Зато чистенькие были…
– И-эх-ты… Святость! – И его звучная гармония осыпала весёлые слова песенки отчаянно задорными трелями.
– Как ты с названным братом живёшь? – спросил Илья, когда Яков прокашлялся. Тот, задыхаясь, поднял своё синее с натуги лицо и ответил:
– Он с нами не живёт: начальство не велит ему… Дескать – трактир… Он… барином держится…
Яков понизил голос и с грустью продолжал:
– Книгу-то помнишь? Ту?.. Отнял он её у меня… Говорит – редкая, больших, дескать, денег стоит. Унёс… Просил я его: оставь! Не согласился…
Илья захохотал. Потом товарищи начали пить чай. Обои в комнате потрескались, и сквозь щели переборки из трактира в комнату свободно текли и звуки и запахи. Всё заглушая, в трактире раздавался чей-то звонкий, возбуждённый голос:
– Митрь Николаич! Не перетолковывай ты мои честные слова на жульнический манер!
– Читаю я теперь, брат, одну историю, – говорил Яков, – называется «Юлия, или подземелье замка Мадзини»… Очень интересно!.. А ты как по этой части?
– Наплевать мне в это подземелье! Сам невысоко живу над землёй-то… – угрюмо ответил Лунёв.
Яков участливо взглянул на него и спросил:
– Али тоже что-нибудь неладно?
Лунёв думал – рассказать Якову про Машу или не надо? Но Яков сам заговорил кротким голосом:
– Ты вот всё того, Илья… ершишься, злобишься… Ну, напрасно это, по-моему. Видишь ли, никто ни в чём не виноват!
Лунёв пил чай и молчал.
– И ведь «коемуждо воздастся по делом его» – это верно! Примерно, отец мой… Надо прямо говорить – мучитель человеческий! Но явилась Фёкла Тимофеевна и – хоп его под свою пяту! Теперь ему так живётся – ой-ой-ой! Даже выпивать с горя начал… А давно ли обвенчались? И каждого человека за его… нехорошие поступки какая-нибудь Фёкла Тимофеевна впереди ждёт…
Илье стало скучно слушать, – он нетерпеливо двинул свою чашку по подносу и вдруг неожиданно для самого себя спросил товарища:
– Ты теперь чего ждёшь?
– Откуда? – широко раскрыв глаза, тихим голосом молвил Яков.
– Ну из… от… впереди – чего ждёшь? – резко повторил Илья свой вопрос.
Яков молча опустил голову и задумался.
– Ну? – вполголоса сказал Илья, ощущая в сердце жгучее беспокойство и желание уйти скорее из трактира.
– Что мне ждать? – тихонько и не глядя на него, заговорил Яков. – Ждать… нечего! Помру… вот и всё.
Он вскинул голову и с тихой, довольной улыбкой на измученном лице продолжал:
– Голубые сны вижу я… Понимаешь – всё будто голубое… Не только небо, а и земля, и деревья, и цветы, и травы – всё! Тишина такая… Как будто и нет ничего, до того всё недвижимо… и всё голубое. Идёшь будто куда-то, без усталости идёшь, далеко, без конца… И невозможно понять – есть ты или нет? Очень легко… Голубые сны – это перед смертью.
– Прощай! – сказал Лунёв, вставая со стула.
– Куда ты? Посиди!
– Нет, прощай!
Яков тоже встал.
– Ну… иди!..
Лунёв стиснул его горячую руку и молча уставился в лицо ему, не зная, что сказать товарищу на прощанье. А сказать что-то такое хотелось, так хотелось, что даже сердце щемило от этого желания.
– А Машутка-то? Тоже… слышь, пло-охо живёт… – грустно сказал Яков.
– Да…
– Видно, всем нам – одна судьба… Тебе тоже – тяжело, а?
Яков говорил и улыбался слабой улыбкой. И звук его голоса, и слова речей – всё в нём было какое-то бескровное, бесцветное… Лунёв разжал свою руку, – рука Якова слабо опустилась.
– Ну, Яша, прости…
– Бог простит! Заходи?
Илья вышел, не ответив.
На улице ему стало легче. Он ясно понимал, что скоро Яков умрёт, и это возбуждало в нём чувство раздражения против кого-то. Якова он не жалел, потому что не мог представить, как стал бы жить между людей этот тихий парень. Он давно смотрел на товарища как на обречённого к исчезновению. Но его возмущала мысль: за что измучили безобидного человека, за что прежде времени согнали его со света? И от этой мысли злоба против жизни – теперь уже основа души – росла и крепла в нём.
Ночью ему не спалось. В комнате, несмотря на открытое окно, было душно… Он вышел на двор и лёг на землю под вязом, у забора. Лёжа на спине, он смотрел в ясное небо и чем пристальнее смотрел, тем больше видел в нём звёзд. Млечный путь серебристой тканью разостлался по небу от края до края, – смотреть на него сквозь ветви дерева было приятно и грустно. В небе, где нет никого, сверкают звёзды, а земля… чем украшена? Илья прищуривал глаза – тогда казалось, что ветви поднимаются выше и выше. На голубом, усеянном яркими звёздами бархате небес чёрные узоры листвы были похожи на чьи-то руки, простёртые к небу в попытке достичь его высот. Илье вспоминались голубые сны товарища, и пред ним вставал образ Якова, тоже весь голубой, лёгкий, прозрачный, с яркими и добрыми, как звёзды, глазами… Вот: жил человек, и его замучили за то, что он смирно жил… А мучители живут, как хотят…
