Марк Рабинович
Драматический взгляд. Пьесы
Моше Даян
Авансцена: улица перед входом в Кирию. Неподвижно стоит Женщина. Быстрым шагом появляется Даян. Женщина останавливает его.
Женщина: Простите, я плохо вижу, но мне кажется, что вы важный генерал?
Даян: Да, госпожа, я тут самый важный из всех генералов.
Женщина: Смеетесь над бедной женщиной. Ну, смейтесь, смейтесь. Только скажите, пожалуйста, когда вернется мой Эли?
Даян: Хотелось бы мне вас обнадежить, да не могу. И я не знаю, и никто не знает, ведь война только началась.
Женщина: Да, конечно, я понимаю. Но, видите ли, так тяжело ждать. Казалось бы, с годами можно было бы научится, но нет, ждать становится все труднее.
Даян: Я понимаю.
Женщина: Вначале я ждала Сашеньку – это мой брат. Друзья называли его Алекс, а папа – Сэндр, но для меня он всегда был Сашенькой, ведь он был намного младше меня. Правда, тогда было легче ждать, ведь у меня тоже была винтовка и я тоже… Но это неважно. Вы знаете, тогда, в 48-м еще не было этих телефонов на улице, только в Тель Авиве да и те по большей части были сломаны. А он был в Иерусалиме, ну разве оттуда позвонишь. Вот я и ждала.
Даян: И как?
Женщина: И не дождалась. Сашенька так и не вернулся. Ну что делать, пришлось жить дальше, выйти замуж, родить детей. Вначале у меня родилась дочка, Шуля....
Даян: Извините меня, но меня ждут. Я должен идти.
Женщина: Да, да, конечно. И последите там, чтобы быстрее закончилась эта война.
Даян: Я постараюсь.
Даян уходит.
Голда и Даян в коридоре Кирии.
Голда: Где ты был?
Даян: Где бы я не был, я был на связи.
Голда: Моше, мы сейчас не под протоколом. Из какой постели тебя вытащили?
Даян: В этой постели не слишком мягко, и многие уже легли в нее навечно. Я сейчас с позиций на Голанах.
Голда: Ах, вот оно что. Ну и как там?
Даян: Держимся и будем держаться. Сирийцы выдыхаются, а к нам подходят резервисты, да что я говорю – большинство уже там.
Голда: Но к ним тоже идет подкрепление из Ирака и из Иордании.
Даян: Плевать! Я не про танки говорил, а про дух армии. Главное – ударить в нужный момент, и они побегут.
Голда: Тебе виднее. Ладно, меня ждут.
Входит Стенографистка.
Голда: Ты надолго вышла?
Стенографистка: Я нужна?
Голда: Не сейчас. Можешь пока покурить… без протокола.
Голда уходит.
Стенографистка: Будете ругаться?
Даян: За что? А, за тот позавчерашний случай? Нет, не буду. Как ты сказала? "обосравшиеся политиканы". Да, это как раз про нас.
Стенографистка: Я пожалуй…
Даян: Не, не – все верно. Вот только понимаешь ли ты почему мы все, по твоему изящному выражению, "обосрались"?
Стенографистка: Не считайте меня дурой, пожалуйста. Сейчас вы скажете, что испугались за судьбу страны.
Даян: Ты так не считаешь? Говори, не стесняйся.
Стенографистка: Вам не понравится то, что я скажу.
Даян: Говори, но только будет лучше, если ты не будешь касаться ни Премьера, ни Аббы, ни начальника генштаба. Не то чтобы они были неприкосновенными фигурами, но, как бы тебе сказать…
Стенографистка: Вы не хотите говорить о них у них за спиной, верно?
Даян: Что-то в этом роде. А вот по мне ты можешь пройтись в свое удовольствие. Тем более, что офицеры не слышат. Итак?
Стенографистка: Я думаю, что вы действительно испугались за страну…
Даян: Вот уж – спасибо!
Стенографистка: …Но не только…
Даян: А чего же еще я мог испугаться? За свою шкуру, что ли? Да, есть немало египтян, да и сирийцев тоже, которые не отказались бы меня собственноручно вздернуть на ближайшем фонарном столбе.
Стенографистка: О нет! Этого я не говорила, да и никто не посмеет сказать такое про героя Дгании.
Даян: Тогда что-же? Не тяни. Может быть ты намекаешь на карьеру?
Стенографистка: Ну, перспектива потерять кресло могла бы вас озадачить, разозлить, вогнать в депрессию, наконец, но не напугать же до усрачки.
Даян: Ты сегодня необычайно добра ко мне. Так что же?
Стенографистка: Ненужность!
Даян: Не понял?
Стенографистка: Вас до смерти напугало то что этот что мир изменился и уже не нуждается в таком как вы. Здесь уже не надо вести за собой в атаку и бросаться на пулеметы. Здесь уже никто не позволит высадить десант, не дожидаясь приказа. Здесь победителей судят, а дающих палестинцам работу обвиняют в эксплуатации. Что вам делать в этом новом мире? Вот что вас напугало.
Даян: Ну, не знаю. Ты говоришь страшные вещи. Что-ж мне теперь и не жить, если этому миру я не нужен? Тебе-то самой он нравится?
Стенографистка: Нет, не слишком. Нам с вами значительно ближе черно-белый мир, где есть друзья и враги, и первые отличаются от вторых. С первыми мы дружим, а со вторыми воюем. Только мир уже давно не таков. А сейчас иногда не поймешь где друг, а где враг и не всегда можно победить оружием. Если же не в наших силах это изменить, может стоит поискать свое место в новом мире?
Даян: Неужели ты права? Так что же делать? Уйти? Оставить страну Ицикам и Шимонам? Ну уж точно не сейчас. Вначале мы закончим это войну, потом ответим за свои ошибки по-полной, а там – посмотрим. Верно?
Стенографистка: Не мне давать вам советы.
Даян: Ты их уже даешь. Вот сейчас ты посоветовала мне, ястребу, стать совсем другой птичкой.
Стенографистка: Я бы не назвала вас ястребом, как не назвала бы исключительно человеком войны, несмотря на все военные заслуги. Мы знаем Даяна, заключающего мир и Даяна возрождающего палестинские территории. А вот Даяна, лавируюшего, Даяна комбинирующего или Даяна маневрирующего мне представить трудно.
Даян: То есть, я способен только на простые решения?
Стенографистка: Скорее на прямолинейные. А это больше не работает.
Даян: Знаешь, а ты молодец, девочка. Было бы у меня оба глаза, да будь я на пару лет помоложе…
Стенографистка: Даже и не пытайтесь, я не собираюсь пополнять вашу коллекцию.
Даян: Вообще-то слухи о моих постельных победах несколько преувеличены, хотя, если честно, я и сам способствовал их распространению.. И все же я предпочитаю, чтобы меня помнили по победам на поле боя. В любом случае, извини старика! Можно я пойду, немного покомандую?
Стенографистка: Свободен! (Даян начинает уходить) …Стоять! (Даян оборачивается) Последний вопрос, если можно? Это правда, что вы получили Героя Советского Союза за освобождение Севастополя?
Даян: Да, все верно. Только не Севастополя, а Киева, и не Героя, а орден Боевого Красного Знамени. И еще одна маленькая деталь, девочка – это всего лишь легенда.
Уходит
Стенографистка: (в зал) Легенда?! А вот про Насера такие легенды почему-то не рассказывают.
Абба Эвен
Улица перед входом в Кирию. По прежнему стоит Женщина. Появляется Абба Эвен.
Женщина: Извините, господин, вы ведь идете туда? Скажите, вы не знаете случайно, когда наши мальчики начнут возвращаться?
Абба: Видите ли, госпожа, война все еще идет и хотя положение на фронтах…
Женщина: Да я совсем не про положение на фронтах, я о моем Эли беспокоюсь. Уже четыре дня прошло, а он не звонит. Я там оставила соседку на телефоне, а сама – сюда.
Абба: Я понимаю, но послушайте…
Женщина: Надо же кого-то ждать, правда? А кого мне еще ждать? Я ведь всю жизнь жду. Старшего сына я назвала Сашей, Сашенькой, как моего брата, но все равно все его звали Алексом. И я училась его ждать, у меня уже начало получаться. Вот только этого Сашеньку у меня забрали. Потом сказали, что это был теракт. А на самом деле его просто-напросто убили.
Абба обнимает Женщину
Абба: Я пойду. Не сердитесь, но меня ждут.
Женщина: Ну конечно же, я понимаю. Я ведь тоже жду.
Абба уходит.
Голда и Абба в коридоре Кирии.
Голда: Послушай Обри, что это ты последнее время все больше помалкиваешь?
Появляется Стенографистка и прислушивается.
Абба: Война, дорогая моя, война! Сейчас разговаривают пушки, а дипломаты молчат.
Голда: Это музы молчат, а не дипломаты. Именно сейчас дипломаты должны сказать свое слово.
Абба: Для этого у тебя есть Диниц, твоя послушная марионетка. Или не твоя, а Киссинджера?
Голда: Да ну тебя! (Стенографистке) Может ты с ним поговоришь? А я пожалуй пойду.
Абба: Ну как, будем говорить или помолчим на брудершафт?
Стенографистка: Пожалуй, вы намолчались за последние дни. Интересно, почему?
Абба: А кому нужны мои слова?
Стенографистка: Вас не слушают!? Вашим мнением пренебрегают!?
Абба: Ну, как сказать…
Стенографистка: Не надо мямлить – это вам не к лицу. Ведь, на самом деле причина совсем не в этом. Верно?
Абба: Продолжайте, пожалуйста. В чем же, по вашему причина моего молчания?
Стенографистка: А вы не обвините меня в энциклопедическом невежестве?
Абба: Приятно, конечно, когда тебя цитируют, но все же, в чем причина?
Стенографистка: Мне кажется, что Аббе Эвену, который был представителем Израиля в ООН было бы что сказать. И послу Израиля в Соединенных Штатах с такой-же фамилией нашлось бы. что заявить. И он прекрасно знает, что его голос будет услышан, несмотря на закулисные интриги и фактическую отставку. Если же он молчит, значит неуверен в себе.
Абба: Полностью уверен в себе только полный идиот.
Стенографистка: Вот этот афоризм я еще не слышала. Я к тому, что вы же убежденный голубь…
Абба: Голубь мира (хихикает). Только изрядно пощипанный.
Стенографистка: В этом то и дело. Тут дело не в отставке и замене на Диница, тут нечто большее, верно?
Абба: Не знаю, не знаю.
Стенографистка: Знаете, или, по крайней мере, догадываетесь. Вы убедились, только еще не готовы признаться себе самому, что мирный подход не работает с нашими соседями. Когда мы идем на уступки, то только теряем, ведь они-то не готовы ни на малейший компромисс. А если мы ведем переговоры с позиции силы, то не добиваемся ничего. И вы опустили руки. Вы не знаете, что вам делать с этим своим голубиным подходом. А по-другому вы не умеете. Пока не умеете.
Абба: И не думаю, что когда-либо смогу.
Стенографистка: Ну почему? Должен же быть какой-нибудь выход!
Абба: Давайте лучше я спрошу вас – почему люди такие оптимисты? Они думают, что все так или иначе решится полюбовно, что переговоры решат все.
Стенографистка: А вы в это не верите?
Абба: Уже нет… Но никому этого не скажу и вам не советую. Скажи я. что мира не будет никогда, и меня, итак изрядно ощипанного голубя, заклюют и птички справа и птички слева. Видите ли, одни думают, что можно добиться результата, если все отдать, а другие предлагают сначала все забрать, а уж потом отдавать. По сути, они мало отличаются друг от друга.
Стенографистка: Мира не будет?!
Абба: Нет, не будет! Наверное будут периоды перемирия ценой очень больших уступок. Быть может даже удастся наладить отношения с одним-двумя, из наших соседей. Но реального мира не будет.
Стенографистка: Но почему?
Абба: Да потому, что недостаточно хотеть мира, хотя и этого я не вижу. Но, что еще важнее, надо уметь жить мирно. А это не так просто: ведь надо научиться строить, кормить, лечить. Нам самим это дается с большим трудом. А нашим соседям или по крайней мере тем из них, кто не сидит на нефти, с их коррупцией и не слишком созидательной ментальностью, это будет ох, как непросто. Можно, конечно, паразитировать на иностранной помощи, но такую помощь дают пострадавшим от военных действий или от стихийных бедствий, но…
Стенографистка: Но не пострадавшим от самих себя.
Абба: Вы меня поняли. Вот поэтому я и молчу. Думаю, что никто больше не услышит моих афоризмов.
Стенографистка: И вы сдались!? Именно сейчас сдались?! Посмотрите вокруг. Наши армии были разбиты, наши линии обороны прорваны, наше контрнаступление захлебнулось! Но страна не сдалась! А вы капитулировали… Трус! Трус!
Стенографистка плачет. Абба, подходит и обнимает ее, или просто кладет руку ей на плечо.
Абба: Ну не надо так. Зачем вы плачете? Я не хотел так резко. Ну, пожалуйста, не надо.
Стенографистка: (вытирая слезы) Опять мямлите.
Абба: Вы же понимаете, мне, по сути, нечего сказать.
Стенографистка: Нечего? Вам? Автору прекрасных книг, лучшему в мире оратору… Вам нечего сказать?
Абба: Но что?
Стенографистка: Да то самое, что вы сказали мне… Что мира не будет, что надо научиться жить без мира. Долбите это как самый тупой кибуцник, доказывайте это как самый красноречивый дипломат, орите на площадях, со страниц газет, на пикниках, в барах за кружкой пива. Только, пожалуйста, не сдавайтесь, прошу вас. А может быть, когда-нибудь, совсем нескоро, осознав, что те две дороги не ведут к миру, люди найдут новую, пока неизвестную нам и мир все же наступит. Но для этого вы должны не молчать.
Абба: Как хорошо вы сейчас сказали. Вот только не уверен, что я подходящий кандидат. Я ведь не уверен…Я не знаю… Да я просто боюсь.
Стенографистка: Не бойтесь! И обязательно попробуйте. И может быть именно вы найдете этот третий путь к миру.
Абба: А мне не надо его искать. Я его и так знаю.
Стенографистка: Говорите же!
Абба: Боюсь разочаровать вас, ведь этот путь так долог, что может потребовать нескольких жизней. Надо всего-лишь воспитать новое поколение, которое будет ценить жизнь, и свою и чужую. Это должно быть поколение, для которого созидать важнее чем разрушать. Мы, евреи, в этом преуспели за две тысячи лет. Теперь очередь наших соседей.
Стенографистка: Что для этого надо?
Абба: Время и деньги.
Стенографистка: Деньги?
Абба: Да, те самые деньги, которые они тратят на оружие и военную пропаганду, можно направить на совсем другое.
Стенографистка: Но они на это никогда не пойдут.
Абба: Их-то как раз можно заставить, нет, не силой, есть и другие способы.
Стенографистка: Постойте, если не они, то кто-же противится…?
Абба: Мы!
Стенографистка: Мы?
Абба: Да, мы, те из нас, кто не готов ждать десятки, сотни лет. Те, кому нужен мир сейчас, сегодня. Многие из них будут до самого конца отрицать очевидное и тупо переть к призрачной цели. Этих не убедишь ничем, ни фактами, ни доказательствами. Воистину, если факты противоречат нашим убеждениям – тем хуже для фактов! И количество трупов по дороге к цели их не остановит – неважно кто и неважно сколько. Мир! Мир! Мир любой ценой! Среди них есть и более вменяемые, но и этим застилает разум призрачная перспектива немедленного мира. Эти-то в конце концов поймут, ну, увы, нескоро, очень нескоро. Ох, как бы не было поздно.
Стенографистка: Мне страшно. Я сейчас опять заплачу.
Абба: Не надо. Это будет несправедливо по отношению ко мне. Мне ведь тоже хочется заплакать, а я не умею.
Стенографистка: Это нетрудно. Вы научитесь.
Голда Меир
Улица перед входом в Кирию. По прежнему стоит Женщина. Появляется Голда Меир.
Женщина: Простите меня пожалуйста, я плохо вижу, но вы ведь идете туда, правда? Наверное вы все знаете?
Голда: Пожалуй я немного в курсе – мы их тесним на обоих фронтах. Наступление развивается успешно.
Женщина: Спасибо, конечно, но я не об этом. Мне бы знать, когда мой Эли сможет позвонить. Ведь с самого того дня, как началось, ни звонка, ни весточки – ничего. Как вы думаете, он вернется?
Голда: Вернется, обязательно вернется.
Женщина: Вы знаете, наши дети поступают так великодушно, не оставляя нам выбора. Только представьте себе, что нам пришлось бы решать, отправлять их на войну или нет. Я бы не пережила такой ужас. А мой Эли просто взял свой вещмешок, сказал "до свиданья, мама" и ушел. Ну а я осталась ждать. Ведь мы умеем ждать, верно?
Голда: Верно. Мы научились ждать
Женщина: Ну, идите, идите, не надо вам тратить время на глупую старуху.
Голда целует ее и уходит.
Женщина: А я здесь подожду.
Голда уходит
Действие продолжается в Кирие. Входят Голда и Стенографистка
Голда: Покурим? Говорят, я всегда прикуриваю одну от другой. Это наглая ложь и инсинуации, так бывает далеко не всегда. Но что с тобой происходит последнее время, дорогая? О тебе очень тепло отзываются наши министры. Ты говоришь им комплименты?
Стенографистка: Вовсе нет, я их ругаю.
Голда: Тоже нужное дело. Хотя и не всем нравится.
Стенографистка: Это смотря кто ругает. Я им не начальник, точнее, не начальница, не газетный репортер, не политический противник. От меня они согласны услышать такое, на что другим не позволят и намекнуть. К тому же, все это происходит без протокола.
Голда: Не хочешь поругать и меня тоже? И тоже без протокола.
Стенографистка: Вам это надо?
Голда: Ты же видела меня в первые часы войны. Не самое приятное зрелище, ты не представляешь как мне самой было противно от этой своей слабости, от липкого, мерзкого страха. Хорошо еще, что ты нас быстро построила в три ряда (Стенографистка смотрит недоуменно)… Ну, я имею в виду то как ты нас приструнила. Что же с нами тогда произошло? Это.. это… Не знаю… Как будто мир обрушился.
Стенографистка: Закончится война, уволюсь и пойду учиться на психотерапевта.
Голда: Больше ничего не скажешь?
Стенографистка: Вот вы сказали: "Мир обрушился"? Какой мир?
Голда: То-есть, что значит "какой"?
Стенографистка: Чей мир обрушился? Ваш внутренний мир?
Голда: (неуверенно) Наверное – он.
Стенографистка: А какой этот мир? Мир в котором министр обороны мудр и предусмотрителен? В котором начальник генштаба профессионален, а разведка докладывает точно? Оказывается, все не совсем так.
Голда: Совсем не так, я бы сказала.
Стенографистка: Как случилось так, что высший офицер докладывает не то что есть, а то что его боссу хотелось бы услышать? Как случилось, что министры не всегда заботятся о стране, но иногда, совсем иногда, о своем кресле. Как случилось, что подхалимы вытесняют профессионалов?
Голда: Прогнило что-то в Датском Королевстве.
Стенографистка: Прогнило и воняет. Но ведь так было всегда, верно? Политика – это то еще болото. Что же изменилось?
Голда: Просто дерьма стало больше, многовато его стало. Может больны не отдельные люди? Может быть больна система?
Стенографистка: Уважаемая госпожа Премьер! Да не разочаровались ли вы ненароком в социалистических идеалах?
Голда молчит.
Стенографистка: Так вот оно что! И что теперь?
Голда: Я же ничего не сказала.
Стенографистка: Ваше молчание достаточно красноречиво.
Голда: Не знаю, может быть, все зависит от народа? Одним подходит социализм, а другим – нет. И то, что работает в Швеции, оборачивается фарсом в Советском Союзе. Вот на Дальнем Востоке, посмотри, что капитализм, что социализм, а ковырни поглубже – увидишь один и тот-же феодальный уклад. И ведь живут и довольны. Может быть нам, евреям, тесно в прокрустовом ложе социализма. А теперь эта теснота обошлась стране в тысячи жизней.
Стенографистка: Вы чувствуете свою вину?
Голда: А ты как думаешь? Это жжет, это свербит, это невыносимая боль, которая разрывает тебя на части, как раковая опухоль.
Стенографистка: Не надо!
Голда: Надо! Надо все время об этом думать! Надо не спать и думать, думать, что ты сделала не так, не додумала, где ошиблась! Каким подлецом надо быть, чтобы не чувствовать эту боль. И Моше так чувствует и Дадо тоже. Но они мужчины и им легче.
Стенографистка: Не легче! Просто они лучше умеют скрывать свои чувства.
Голда: Может быть. Может быть.
Стенографистка: Что же произошло?
Голда: Не знаю. Может быть, власть развращает? Даже не развращает, а туманит разум. Ты уверена, что поступаешь так, как надо стране, народу…
Стенографистка: А поступаешь так, как надо тебе.
Голда: Молчи! Не смей!
Обе молчат
Голда: Хорошо Старику, тот нашел силы уйти вовремя. Но ведь я же хотела как лучше! Как лучше! Я отказалась от всего личного! Я забросила детей! Я забыла, что я мать, бабушка. Я отдала себя стране целиком, а теперь она больше не нуждается во мне. Теперь я всего лишь помеха, всего лишь старуха, пославшая детей не смерть!
Садится и сидит закрыв лицо руками.
Стенографистка: Не надо так терзать себя, не надо. Вы выстояли, справились!
Голда: Это они выстояли, наши дети!.
Стенографистка: Это мы все выстояли.
Голда: Только бы побыстрее все это закончилось. А потом…
Стенографистка: Вы уйдете?
Голда: Да… Я приму на себя все, что на меня навесят. Наверное справедливо навесят. И, поверь мне, я не буду сражаться за себя. Уйду. Уйду. Скорее бы закончилась война. Просто нету сил.
Врывается Абба.
Абба: Вы уже знаете? Слышали? Арик форсировал Суэц!
Бен-Гурион
Улица перед входом в Кирию. По прежнему стоит Женщина. Появляется Бен-Гурион.
Женщина: Простите, вы наверное, кто-то из наших лидеров? Я совсем стала плохо видеть.
Бен-Гурион: Нет, я не из них. Уже нет.
Женщина: Как жаль, а мне так хотелось знать, когда вернется мой Эли. Он у меня младший, а старшая была Шуля, но ее больше нет. Я ей говорю, доченька. не женское это дело ковырять соль лопатой на Заводах Мертвого Моря. А она только рассмеялась и говорит: а вот посмотрим мама. И вы знаете, у нее все стало получаться! Она даже стала бригадиром, или как это у них называется? И все было хорошо, пока на них не напали фидаины. Конечно, их потом догнали, а вот Шуленьку мою не вернули. И что мне с того, что сожгли их деревню. Верно?
Бен-Гурион: Наверное, вы правы.
Женщина: Вот и Рувен – это муж мой, тоже так говорил. А Рувен.. Я еще так радовалась, что его призвали на флот. Ведь наши моряки никогда раньше не участвовали в боях. Вы наверное знаете про этот наш корабль, он еще назывался "Эйлат"? .
Бен-Гурион: Знаю, конечно знаю. Очень прошу меня простить, но меня ждут там. Извините.
Бен-Гурион уходит.
Действие продолжается в Кирие. Стенографистка, Голда, Даян.
Стенографистка: Госпожа премьер, к нам посетитель.
Голда: Я же велела никого не пускать!
Стенографистка наклоняется к ней и говорит что-то на ухо.
Голда: Старик!? Зачем? Он же болен. (после паузы) Впустите его.
Даян: Зря, ничего нужного он уже не скажет.
Голда: Это нужно не нам, а ему. Впустите!
Стенографистка уходит. Входит Бен-Гурион.
Бен-Гурион: Здорово, предатели.
Голда: Давид, что с тобой?
Даян: Старик спятил!
Бен-Гурион: Еще нет, не надейся. Я пока еще в состоянии сопоставить пару очевидных фактов. И что-то мне не верится, что это нападение было для вас обоих неожиданностью!
Голда: Как это?
Даян: Ты о чем?
Бен-Гурион: А что это ты так испугался, Мойша?
Даян: Не называй меня так, я – Моше.
Бен-Гурион: Это когда ты сражался с вишистами, ты был Моше. И когда оборонял Дганию ты тоже был Моше. И еще много, много раз ты был Моше. Но сейчас ты – маленький, испуганный галутный еврей Мойша, несмотря на то, что родился в кибуце. И твоя повязка тебе сейчас не придает мужественности, Мойша Кутузов.
Голда: У Кутузова была повязка на другом глазу.
Даян: Кто такой Кутузов?
Голда: Ты болен, Старик.
Бен-Гурион: Это страна больна, а я просто умираю. Но сегодня я еще жив и сегодня я хочу посмотреть вам в глаза и спросить "почему?"
Даян: (после паузы) Да потому, что так было надо для страны!
Бен-Гурион: Вот сейчас ты стал похож на Моше, да и повязка тебе к лицу. Только мне был много ближе испуганный галутный Мойша. Он бы не подставил страну под удар, а ты подставил. И как, доволен?
Даян: Я был убежден, что мы справимся малой кровью.
Бен-Гурион: Ты ошибся. И эта кровь на тебе (Голде) и на тебе. Впрочем, вы это прекрасно понимаете и вы еще способны сами себя судить. Только построже, построже! Но все-же ответьте – почему?
Голда: Да потому, что начни мы первыми, нанеси мы упреждающий удар, на нас бы обрушился гнев держав. И Америка была бы в первых рядах. Киссинджер нас предупреждал напрямую.
Бен-Гурион: Когда это мы оглядывались на державы?
Голда: Да всегда, просто ты не хотел этого замечать.
Бен-Гурион: И ты полагаешь, что наше непротивление, наша подставленная щека принесет нам дивиденды?
Голда: Я в этом уверена!
Бен-Гурион: А я убежден в обратном. В 67-м мы напали первыми. Правда, Насер закрыл проливы, но кого волнует казус белли когда речь идет об евреях. И все кричали об агрессии, об ничем не спровоцированном нападении, как бы смешно это не звучало после речей Насера. А что в итоге? Нас стали уважать....
Даян: Нас стали бояться!
Бен-Гурион: На Ближнем Востоке это то же самое, мне ли тебе объяснять? Наши акции только поднялись, потому что все любят победителей.
Даян: Мы победим и в этой войне – слушай радио.
Бен-Гурион: О, да! В военном плане – мы победим. Но поверьте старому человеку, на нас еще навесят всех собак вопреки всякой логике. И сделают это потому, что мы прогнулись под Киссинджера, прогнулись под Москву, прогнулись под Садата. Особенно под Садата. Вот этот-то получит все дивиденды, ведь свое он уже урвал.
Даян: Что он урвал, что? Арик в 120-ти километрах от Каира!
Бен-Гурион: А Садату плевать!
Даян: Ты знаешь, что их потери в десять раз больше наших?
Бен-Гурион: А Садату плевать!
Даян: Мы взяли в плен тысячи египтян.
Бен-Гурион: А Садату плевать! Зато они взяли десяток наших и это их победа. А на своих они все плевать хотели! И знаете, что самое главное? Теперь они знают. что на нас можно давить и они знают как давить и они таки будут давить!
Голда: Скажи ему, Моше, что же ты молчишь!
Даян: Я промолчу, пусть Премьер скажет.
Стенографистка: Давайте лучше я скажу.
Голда: Ты? А что – говори. Ты последнее время изрекаешь истины. Правда опасное это дело.
Стенографистка: Я знаю.
Бен-Гурион: Ну-ка, послушаем глас народа.
Стенографистка: Этот глас вам может не понравиться.
Бен-Гурион: Неважно, мне последнее время многое не нравится. Наверное это старческое, или даже предсмертное. Ну давай, говори.
Стенографистка: И скажу, только потом не жалуйтесь. Вот вы тут обличали Премьера и Министра. А ведь они оба ваши ученики. Да, да, они не сделали ничего такого, что противоречит вашим собственным убеждениям.
Бен-Гурион: Моим? Разве я делал что-нибудь тайком от народа и от страны?
Стенографистка: А кто сказал: “Не важно, что хочет народ – важно, что нужно народу”? Ваши бывшие соратники оказались хорошими учениками.
Бен-Гурион: Постой, но иногда это бывает необходимо. Порой народ надо направить.
Стенографистка: Допускаю, что в этом был смысл раньше, когда наше общество бы незрелым. Но сейчас народ уже не тот, да и вы не те.
Бен-Гурион: Я-то точно не тот, что раньше. Предположим, однако, что ты права. Хорошо, тогда мы уйдем и освободим место тем, кто лучше нас, современней, демократичней, наконец.
Даян: Говори за себя, Старик. Меня еще рано списывать.
Бен-Гурион: А тебя и не спросят. Мне вот хватило смелости уйти раньше, чем вы меня об этом вежливо попросили.
Стенографистка: Интересно, подумали ли вы о том кто придет вместо вас? Ну-ка скажите, кого бы вы хотели видеть во главе государства?
Бен-Гурион: Думаю, с этим-то проблем не будет. Возможно, Шимон. Хотя…
Стенографистка: Вот именно! И это результат вашего авторитарного правления.
Голда: Врешь, у нас демократия!
Стенографистка: Обертка, не более! А у руля стоят сильные и харизматичные люди… истинные гиганты. Мы все перед ними… перед вами… преклоняемся. Вот только одна маленькая проблема. Гигантам свойственно остальных подминать под себя. Иногда они этого даже сами не замечают. В результате личности такого-же калибра просто не выживают, а остаются либо серости, либо приспособленцы и карьеристы.
Даян: Ну ты, дочка, загнула!
Стенографистка: Возможно, я немного преувеличила.
Даян: Хотя, с другой стороны… Впрочем, неважно.
Бен-Гурион: Не знаю, не знаю. Я никогда не рассматривал ситуацию с этой стороны. Что же это получается: отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина? (опускается на стул) Не понимаю. Ничего не понимаю. Наверно я слишком долго живу. Простите старика… Я просто устал, слишком устал. И
уже совсем ничего не соображаю. Скажите же мне, ради бога, что происходит?
Стенографистка: Похоже, заканчивается эпоха.
Бен-Гурион: И похоже, вместе со мной.
