Марк Рабинович
Драматический взгляд. Пьесы
Сцена пятая
Мишка на кровати, Ася, Мать Аси.
Ася: Напрасно ты, мама, приехала. Не стоило тебе лететь в такую даль.
Мать: Может я вовсе и не ради Миньки твоего прилетела. Может я по внукам соскучилась?
Ася: Что касается твоего внука, то он даже не приехал из Беер-Шевы. Правда он очень рвался приехать, но я его отговорила. А ты ведь знаешь, какая у него интуиция. Было бы все серьезно, так примчался бы никого не слушая. Внучка твоя тоже была и ушла, ты ее не застала. (со смехом) А помнишь, как я первый раз привела Мишку к нам в дом? Ты еще тогда…
Мать: (смушенно) Было дело.
Ася: Как ты тогда… (изображает мать, свистящим шепотом) Ты с ним спишь?
Мать А ты… (изображает Асю, удивленно) Конечно!
Обе тихо смеются
Ася: Я ведь уже тогда хотела от него ребенка.
Некоторое время молчат.
Мать: Я тут недавно Жору навестила, могилку поправила.
Ася: Как я была к нему несправедлива. А ведь такой хороший человек был. Только напрасно его мучила столько лет.
Мать: Ты же еще ребенком была, какой с тебя спрос. А ведь он очень старался быть тебе отцом. Ну, а когда твой брат родился, то все и разрешилось само собой.
Ася: А мне вот кажется, он еще долго чувствовал вину передо мной, хотя ни в чем и не был виноват. Это скорее я…
Мать: Помнишь как вы с Минькой пришли к нам в гости. Жора еще тогда подвыпил, выгнал всех из комнаты и пытался с тобой объясниться. Что ты ему тогда сказала такого, что он вышел весь такой умиротворенный?
Ася: Он тогда долго каялся, что так и не стал мне настоящим отцом, а братика любил больше меня.
Мать: А ты?
Ася: А я посмотрела ему в глаза и говорю… (пауза) "Ну и правильно!"
Мать: И все?
Ася: И все!
Мать: Как просто.
Ася: (очень осторожно) А мой отец? Он…
Мать: (прерывает) Асенька, мы же договорились.
Ася: (полу-вопрошающе, полу-утверждающе) Ты его не любила?
Мать: (меняет тему) А помнишь, как вы уезжали?
Ася: (подыгрывает) Ты еще тогда била себя в грудь и утверждала, что нечего мне, русской, делать в еврейской стране.
Мать: А ты объявила себя "еврейкой по мужу". а меня обозвала "антисемиткой".
Обе тихо смеются.
Ася: И все же, насчет отца… Как-то неправильно, что я про него совсем ничего не знаю…
Мишка: Маклина 30, 46. Соня Липшиц…
Мать, которая сидела, внезапно вскакивает и с изумлением и ужасом смотрит на Мишку. Ася, заметив это, тоже поднимается, подходит к матери и пристально смотрит ей в глаза. Мать отводит взгляд.
Ася: (требовательно) Кто!? Такая!? Соня!? Липшиц!?
Мать садится, почти падает, на стул. Ошеломленно молчит. Ася, осторожно кладет ей руку на плечо, она уже не рада что спросила.
Мать: (дрожащим голосом) Это… Это – ты!
Теперь Ася демонстрирует высшую степень удивления. Затемнение. Музыка. Снова зажигается свет. По-прежнему Ася, Мать и Мишка на кровати.
Ася: Так что, получается, что я – Соня Липшиц? А ведь ты никогда даже не называла фамилию отца. И спросить было не у кого – все его родственники погибли в Блокаду.
Мать: Он был намного старше меня, пожилой. Поэтому на меня он даже не смотрел. А если смотрел, то мое сердце пропускало удар. Их было так много, этих пропущенных ударов сердца, что если все посчитать, то получится небольшая жизнь. Но однажды он посмотрел на меня совсем по-другому и больше не отводил глаз. И тогда меня не стало. Я растворилась в нем, в его улыбке, в его мягких руках. Я стала частью его. Ты не представляешь, как это бывает…
Ася: Потолок окрашивается в разные цвета, как цветомузыка, и люстра танцует на потолке. Негромкая музыка звучит неоткуда.
Мать: Она звучит в тебе.
Ася: И каждая частичка твоего тела отзывается на его ласку.
Мать: Откуда только он знал, что…
Ася: Мама!
Мать тихо смеется, вспоминает.
Ася: А как же Жора?
Мать: Жора был просто очень хороший человек. А мне еще хотелось рожать. А любила я лишь твоего отца. Вот так-то!
Ася: Почему отец умер?
Мать: (сквозь плачь) Война достала. Он умер в одночасье, за два дня до твоего рождения. Мы не были расписаны, а с еврейской фамилией у тебя могли быть проблемы и поэтому я записала тебя Коноваловой, а не Липшиц.
Ася: Ну, спасибо. Девчонки еще предлагали мне записаться в ветеринарную академию без конкурса. Хорошо хоть, что я теперь Лисянская.
Мать: (не слушая) Это он придумал тебе имя… Соня.... Но я чего-то испугалась и поэтому ты стала Асей.
Ася: Получается, что мы обе еврейки по мужу. Как странно! Но почему ты рассказала Мишке про Соню?
Мать: Нет, я ему ничего не говорила. Клянусь тебе!
Ася: Тогда откуда?
Мать: Не знаю… Правда – не знаю… Я, пожалуй, пойду. До свидания… (гладит ее по голове, тихо) Сонечка.
Мать уходит.
Ася: Что в имени тебе моем? И что такое имя? В чем его магия? Соня, Сонечка… Странно! Это имя можно примерить, как одежду. И оно ложится на меня легко и удобно, как падает на тело только сейчас купленное легкое и красивое платье, размер которого повезло угадать. А что же Ася? Разве это Соня босиком встречала молодого Мишку? Любила? Рожала детей? Не спала ночами? Так кто же я теперь: Ася или Соня? Пожалуй, придется жить двойной жизнью… (вскрикивает) Мишка! Кого любит он: Асю или Соню? Но ведь это все равно я? А откуда вообще взялась Соня в его бреду? Прекрати! Не следует думать о том, о чем думать страшно, а главное – бессмысленно.
Сцена шестая
Михаил и Соня сидят в глубине сцены.
Соня: (тихо) Что ты хочешь знать?
Михаил: Все
Соня: Хочешь, я расскажу тебе о девушке, ищущей любви, а находившей секс, предательство и равнодушие? Или ты хочешь услышать о мужчине который был настойчив, надежен, порядочен и великодушен, и девушка решила, что эти его качества могут заменить то, что она не могла ему дать. Будет там и истории об одиночестве вдвоем, о ссорах, об изменах из мести, которые должны были задеть, но не задевали и тогда приходилось изображать ревность. Можно рассказать и о детях, которых я родила для этого другого мужчины. Уже и внуки намечаются и за Полярным Кругом и в не менее далеком Ванкувере. Или не надо об этом?
Михаил: Не надо. Пожалуйста, не надо.
Соня: Где ты жил в Питере… в Ленинграде?
Михаил: Мы жили в Прачечном переулке. Это…
Соня: Я знаю. А я выросла в доме 30 по улице Маклина, в западной части города. В старые времена она называлась Коломна. Это как бы внутренняя провинция, хотя и всего в минутах ходьбы от центра. Зато там нет суеты Невского и прочих центральных проспектов. Тогда меня звали Соня Липшиц. Только теперь у меня другая фамилия.
Михаил: Мне нравится твое имя. Соня.
Соня: Это все папа. Он умер давно, сразу после моего рождения, но успел дать мне имя. (всхлипывает) Ему было уже много лет, мальчишкой он успел поголодать в Блокаду, заработал нарушение обмена веществ и всю жизнь принимал какие-то лекарства. А однажды лекарства перестали помогать. Через несколько лет мать снова вышла замуж. С отчимом у нас отношения не сложились, хотя он был несомненно хорошим человеком. Он так отчаянно стремился найти со мной общий язык, а я не хотела. Но после рождения брата все сразу стало проще: отчим начал отдавать свою неуемную энергию сыну, а к мне стал относиться спокойней.
Михаил: Ты плачешь?
Соня: Уже нет. Рассказать еще?
Михаил: Да, говори. Пожалуйста.
Соня: Квартира на Маклина была коммуналкой, а вход был со двора и надо было сначала пройти через всегда открытую дверь во всегда запертых чугунных, кованных воротах. Наша квартира была на третьем этаже, номер сорок шесть. Такая обитая черным дерматином дверь…
Михаил: … …С покосившемся номером на ней.
Соня: Да! Откуда ты знаешь?
Михаил: Мне кажется, я ее уже видел. Может, ложное воспоминание?
Соня: … Или память о другой жизни. А еще там было четыре ступеньки ведущие вниз, на кухню и ванная комната, в которой по преданию сразу после войны жил милиционер. Я ведь уже давно живу на другой сторонеа Невы, очень далеко. Много, много лет я не решаюсь зайти в чугунные ворота дома номер 30. Мне кажется, что это повредит воспоминаниям тех прошедших времен, когда еще ничего не произошло… Когда все еще казалось возможным.
Михаил: Рассказывай, не останавливайся. Мне кажется, что если ты остановишься…
Соня: То что? Ладно, я не буду останавливаться… Моя кровать была у окна, а окно выходило на улицу. По улице ходил трамвай, ходил допоздна и иногда перестук трамвайных колес под окном будил меня среди ночи, а иногда наоборот – убаюкивал. Этот трамвай, этот его неторопливый перестук остался в моем детстве, как мороженое "сахарная трубочка" или школьная форма. Такие трамваи еще называли "бесшумными" и я думала, что это шутка. Но как-то дед рассказал мне про старые, безумно дребезжащие вагоны, которые он почему-то называл "американкой".
Михаил: Я вспомнил! Еще ребенком я ехал как-то в таком трамвае с сиденьями из деревянных планок. Мы жили на Прачечном и за углом тоже ходил трамвай, который действительно громко дребезжал, непрерывно звонил и его болтало из стороны в сторону на поворотах. Потом трамвайные рельсы сняли, улицу заасфальтировали и убрали остатки булыжника. А я еще долго жалел о звенящих и дребезжащих чудовищах. Или жалел о своем детстве?
Выходят на авансцену, на которой появляется столбик с надписью "гостиница". Идут вдоль. Навстречу выходит Охранник.
Охранник: (преувеличенно мягко) Извините, у нас здесь мероприятие. Вы приглашены?
Михаил: Вряд ли. А что за мероприятие?
Охранник: У нас свадьба. (шум гостей, удар) Слышите? Как раз разбили бокал.
Соня: Спасибо. Мы пойдем.
Охранник: Извините еще раз. Всего доброго.
Идут дальше.
Михаил: Смотри, вон там сидит парочка. Они разбили бокал совсем недавно… А эти – много лет назад… И эти.
Соня: Им всем удалось вовремя разбить свой бокал. А нам…
Михаил: А мы опоздали. На всю жизнь опоздали. и поздно что-либо менять.
Соня уходит. Появляется надпись на столбике "Улица Диврей Хаим". Выходит Колдунья.
Колдунья: Михаэль, погоди.
Михаил: Да… Малька.
Колдунья: (неуверенно) Я ее видела. И тебя я видела и видела как ты смотрел на нее. Что же ты делаешь? Она же жизнь твоя, понимаешь? А с жизнью не шутят.
Михаил: А со временем? С ним тоже шутки плохи. Зато как зло время подшутило над нами. И ничего не сделать! Ничего!
Колдунья: Да, наверное. Ты оказался в неправильном времени и в неправильном месте. Так бывает. И ничего не поделаешь. Но нет, пожалуй я не уверена. Да, конечно, время – это могучая сила, почти непреодолимая. Но и оно не всесильно. Думаю, человек может оказаться сильнее времени.
Михаил: (кричит) Как? Как?
Колдунья: Не знаю. Правда – не знаю. Просто мне так почему-то кажется.
Михаил: (тихо) Она уезжает.
Колдунья: Я буду плакать. Это все, что я могу сделать для тебя.
Михаил: Спасибо. Я и сам умею плакать. Я научился.
Колдунья уходит.
Михаил: Город, ты слышишь меня? Ты же ее признал! Ты теперь всегда зажигаешь зеленый свет, когда она переходит дорогу. Ты брызгаешь в нее водой из фонтана в жаркий полдень. Ты убираешь камушки из-под ее босоножек. Она тебе понравилась, верно? Так почему же ты ее отпускаешь?… А ты, море? Да, она не умеет плавать. Но она же любит плеск твоих волн, твой прибой. Она так любит ходить босиком по твоему мокрому песку. Она слушает твой голос. Так не отпускай ее!… Вы, люди! Вы же улыбаетесь ей вслед. Вы уже начали здороваться с ней по утрам. Так удержите ее! Город!… Море!… Люди!… Что же это?
Появляется Соня. Слышен звук открывающихся дверей автобуса.
Соня: Это прощание. Потому что это не наш мир. И это не наше время. Поэтому мне придется уйти. Прощай. Прощай. И помни: улица Маклина, 30, 46.
Звук отъезжающего автобуса. Михаил стоит молча. Музыка.
Песня: О, как непредсказуемы пути
Какие б только планы ты не строил
Но встрече не даёт произойти
Несовместимость наших траекторий
Пусть явится незримо для двоих
И сможет, наконец, произойти
Момент пересечения прямых
Не пропусти его мой друг, не пропусти.
Вот ты пришел, куда хотел прийти,
Нашел то место, о котором знал
Пришел туда, где сходятся пути
Но опоздал, безбожно опоздал
Сцена седьмая
Мишка на кровати, Ася. Входят Ученые.
2-й Ученый: Ася, кофе будете? Только он черный, без молока.
Ася: Пусть будет черный. Спасибо.
1-й Ученый: Почему вы не спросите, как можно получить информацию из другого мира? Как можно знать будущее?
Ася: (послушно) Да, как?
1-й Ученый: Там, в… (смотрит на 2-го) других мирах, время течет по иному.
Ася: По иному? Медленнее?
2-й Ученый: Или быстрее… или в обратную сторону… или еще как нибудь.
1-й Ученый: (увлеченно) Или перпендикулярно нашему времени.
Ася: (заинтересовалась) Перпендикулярное время? Как это?
2-й Ученый: Это когда все события там (показывает рукой) происходят одновременно.
1-й Ученый: …С нашей точки зрения. Можно считать, что там (машет рукой) все уже произошло.
Ася: Все?
1-й Ученый: Да, вся история свершилась в одном мгновении. Но это, Асенька, лишь примитивная модель, для чайников.
2-й Ученый: Вот только непонятно, как информация оттуда попадает сюда. Если верить расчетам моего коллеги, то для этого нужны такие энергии, которых просто не существует в нашем мире.
1-й Ученый: Или особый вид энергии.
2-й Ученый: Ведь и Кассандра и Мессинг как-то смогли…
1-й Ученый: К сожалению, мы не знаем как они смогли. Да мы просто ни хрена не знаем.
Ася: А я, кажется, знаю.
Гаснет свет. Ася выходит на авансцену. Ученые внимательно слушают и смотрят.
Ася: Кассандра, дочь Приама. Кассандра Приамида. Рыжая, пятнадцатилетняя девчонка.
Появляется Кассандра.
Кассандра: Изыском утонченного садизма -
– Жестокое отмщение богов
Увидеть смерти огненную тризну
На крутизне троянских берегов
Неистово мучительно и страшно
Предвидеть, но не в силах упредить
Ни крик, ни боль, в предвиденье ужасном
Не смогут корабли остановить
Как опухолью страшной наболело
Что быть тебе пророком не дано
И в кровь ногтями раздираешь тело
Чтоб смыть непонимания клеймо
Ася: Как ужасно проклятие богов!
Кассандра: Богов? Еще ужаснее – проклятие людей. Людей, которые не слушают пророков, не слушают рыжую девчонку… Вообще не слушают.
Ася: Что ты видишь?
Кассандра: Я вижу! Город превращается в дым и гарь: горит все что может гореть и даже то что гореть не может. Кажется, что горят черепицы, упавшие с крыш, горят даже камни некогда казавшихся непобедимыми стен. Немногие ахейцы пробираются по заваленным мусором и трупами улицам, опасаясь огня и тщетно пытаясь найти еще незраграбленный дом. Со стен сбрасывают тела последних защитников города и ненужных уже женщин, которыми успели вдоволь попользоваться бойцы Агамемнона и Одиссея. А детей, детей угоняют в рабство длинной, извивающейся колонной. Детей много, но не все дойдут до кораблей и не многим удастся выжить в тяжелом морском пути до далеких Киклад, Пелопоннеса и Итаки. Но малолетние рабы так дешевы сегодня, а цены на еду для рабов и лошадей в разоренной войной Троаде взлетели вверх, и поэтому маленькие неподвижные тела уже украшают придорожные арыки вдоль Портовой дороги. Видеть это нестерпимо и я мечтаю выколоть себе глаза. Но это невозможно, потому что кто-то связал мне руки ремешком от сандалия. Остается только думать, думать.
Ася: О чем ты думаешь?
Кассандра: Я думаю! Что мне надо было сделать, чтобы не допустить этого ужаса? Что? Надо было, наверное, остановить Париса, поджечь его корабль или подослать убийцу к Елене. Нет, не помогло бы! Данайцы нашли бы другой предлог чтобы дорваться до богатств Илиона, чтобы жечь, грабить и насиловать! Нет, надо было уничтожить их корабли еще в море. Можно было на последние деньги нанять бронированную финикийскую эскадру. И тогда горел бы не город, а черные корабли ахейцев. Микены выбрали бы нового царя, а Пенелопа закончила бы жизнь настоящей, а не соломенной вдовой. Ну а тот подслеповатый поэт благополучно спился бы в притонах Пирея, потому что его слащавые и скучные стихи не пользуются спросом.
Ася: Ты это видишь?
Кассандра: Нет, не вижу! Горят не черные корабли, горит моя Троада.
Ася: Не сдавайся! Брось свое видение в то неясное никуда, туда где рыжая пятнадцатилетняя девчонка еще сможет найти в себе силы убедить тех, кто не хочет слушать.
Кассандра: Верно! Правильно! И тогда хотя бы там не будет этого смрадного черного дыма, разрушенных стен и детских тел по обочинам дорог.
Как сердце интуицией саднит
Тем, что тебе открылось одному
И понимаешь – боль не убедит
И знаешь – не поверят, не поймут
Кассандра уходит.
Ася: Вольф Мессинг, местечковый еврей выбравшийся из польских штетлов и ставший подле сильных мира сего.
Появляется Мессинг.
Ася: Вольф Григорьевич!
Мессинг: Скажи мне, девочка… Скажи, для чего я обивал пороги синагог? Для чего молил выслушать меня тех, кто не готов был выбраться из своего замкнутого мирка? Тех, кого ждала либо печь крематория либо топор соседа-католика. А ведь там (машет рукой) в Майданеке остались отец и братья: либо во рву под немерянными слоями тел, либо пеплом, который выгребли из крематория.
Ася: Вы старались. Вы сделали все, что могли.
Мессинг: Значит – не все. Тогда, перед войной, в мирной и зажиточной польской провинции я не сумел найти верные слова, пусть даже и жестокие, пусть даже и ранящие.
Ася: А теперь?
Мессинг: Теперь, после того что я увидел здесь, в Майданеке, у меня появились эти слова. Слова, которые могли бы заставить людей проснуться и бежать, бежать. А если бежать было некуда, то можно было взять оружие и умереть на пороге дома, а не в бесконечных, глубоких рвах. Но здесь все уже свершилось.
Ася: Здесь свершилось. Но…
Мессинг: Так отчаянно хочется отправить это знание туда в то непонятное место, где все еще возможно, где кто-то найдет верные слова и где глубокие рвы так и останутся пустыми. Наверное, надо очень захотеть. А я очень хочу!
Как этот заговор глупцов нарушить
Чтоб убедить, заставить, доказать
Как мне уговорить глухих услышать
Как убедить слепых открыть глаза
В тупой надежде ты стучишься в двери
Надеясь – крик души не пропадет
Мечтая что хоть кто-нибудь поверит
Надеясь, что хоть кто-нибудь поймет
Мессинг уходит.
Ася: И что, наконец, двигало моим Мишкой, искавшем Соню Липшиц на далекой улице Маклина? Было нечто общее между всеми тремя. Всех троих объединяла любовь, объединяла своей недоступной науке, неизмеряемой энергией. И не важно была ли это любовь к родному городу, к односельчанам, или к одной женщине.
Включается свет и Ученые с удивлением смотрят на Асю.
2-й Ученый: (неуверенно) Чушь собачья!
Ася: Ах, чушь собачья? А ты знаешь, как холодно стоять на сквозняке без домашних тапочек? Ты знаешь, что Соня Липшиц – это я?
1-й Ученый: Ты? Как так?
Ася: (отмахивается) Они стояли тогда под окном роддома, пьяные и счастливые. Мишка и сосед по коммуналке. А я показывала им через окно маленькое сморщенное личико в конверте. Это был четвертый этаж и зима. Окно заиндевело и они все равно ничего не могли увидеть. Но они закричали хором: "Она красавица". А потом стали танцевать на снегу, выделывая неуклюжие коленцы.
2-й Ученый: Но это же ничего не доказывает.
Ася: Не доказывает? А за год до этого случилась наша первая ссора. Я тогда еще не оправилась после выкидыша и была раздраженной и несправедливой. Не помню, что было причиной, лишь помню, как стоп-кадр в кино, его помертвевшее лицо, когда я выкрикнула ему: "Ну и уходи, если хочешь!" И он ушел, осторожно закрыв за собой дверь. А я еще некоторое время кричала ему вслед злые и бессмысленные слова, уже чувствую как рушится мир и сжимаются стены. Потом не было сил вдохнуть воздух в легкие и, наверное, в мозг не поступал кислород, потому что в глазах сразу стало темно. Я упала на колени и так, не поднимаясь, подползла к двери, через силу заставляя себя дышать. Его не было тридцать семь минут и все эти бесконечные минуты я просидела под дверью, заклиная дверную ручки повернуться и впустить его обратно. Ручка наконец послушалась и вошел он с бутылкой молока в авоське. Увидел меня на полу, увидел мои глаза побитой собаки, потемнел лицом и вдруг…
1-й Ученый: Вдруг?
Ася: Вдруг я обнаружила что стою в луже молока, давно уже воткнулась своим мокрым носом ему в грудь, тяжело соплю и слушаю, как он повторяет: "Никогда! Ты слышишь? Никогда!" О, как бесконечно хорошо было стоять в той луже молока. Было совершенно ясно, что он никогда меня не оставит. Даже умереть он собирался только на следующий день после меня, чтобы я не оставалась одна. И с того дня я больше не боялась. Он мог обидеться, уйти к друзьям, задержаться на работе, уехать в командировку и даже завести другую женщину (да, да!), но я знала, что он обязательно вернется. Бывали и ссоры. Иногда мы не разговаривали и день и два, но я всегда знала, что стоит только посмотреть на него виноватыми глазами, как объяснять уже ничего не понадобиться, а нужно будет только тихо сопеть у него на груди и слушать как бьется его сердце. Вот и сейчас я не боюсь – ведь он вернется. Он обещал!
2-й Ученый: И все же…
Ася: Что "все же"? Что? Откуда он знает, где у меня на теле те заветные места, о которых я и сама не подозревала? Откуда он знал, что меня можно осторожно тянуть за мизинчик на ноге? Откуда он знал, что мне надо слизывать песчинки с ладошки? Почему он пришел тогда на улицу Маклина? Откуда он узнал, что я Соня?
1-й Ученый: А что? Вполне возможно!
2-й Ученый: Ты что, Попай? Накурился не того? У нас тут наука, а не мистика, смею напомнить!
1-й Ученый: Наука? Это ты про что? Случайно не про аппаратуру, которая ничего не в состоянии не только измерить. но даже зарегистрировать?
2-й Ученый: Значит неправильно меряем!
1-й Ученый: А вот теперь, братан, ты попал в точку!
2-й Ученый: Ну?
1-й Ученый: Это же элементарно! Каждый измерительный прибор, каждый метод измерения, основан на том самом явлении, которое сам же и измеряет. Вольтметр, к примеру, использует электромагнитную индукцию, то есть тот же электрический ток. Барометр использует механическое давление, которое сам же и меряет. И т.д. и т.п.
2-й Ученый: Я что-то не совсем…
1-й Ученый: Ну ладно, снизойду до вашего уровня. Весам, например, требуются тяжелые гири, чтобы измерить вес. Врубились? Нет? Да что вы тупите!. (торжественно) Для измерения любви нужен прибор основанный на любви и работающий от любви, а не на электричестве и не на бензине.
2-й Ученый: Да ты Попай, совсем съехал с катушек! И как ты, интересно, будешь собирать такие приборы?
1-й Ученый: (ехидно) Ты имеешь ввиду, где взять столько любви?
Ася: А ты не боишься…?
1-й Ученый: (надменно) Я ничего не боюсь.
2-й Ученый: Что измерять-то будем? Удельную любвеобильность? Пропускную способность любить? А как ты назовешь единицы измерения? В одной джульетте сто беатриче?
1-й Ученый: А сто джульетт не стоят и одной Хадасы, верно, братан?
2-й Ученый отворачивается.
1-й Ученый: Это будет совсем иной, новый мир. В нем энергия любви, Л-энергия, будет служить людям.
Ася: Я знаю… Утюг там будет нагреваться от нежности в семье, а самолет взлетит только если пилот влюблен. Пожалуй, такой мир мне бы понравился.
Мишка: Маклина 30, 46. Соня Липшиц.
1-й Ученый: Приблизительно восемнадцать байтов
Ася: Что, простите?
2-й Ученый: Видите ли, Ася, для передачи данных между мирами требуются огромные затраты энергии. Поэтому передавать удавалось ничтожные крохи информации. А это, в свою очередь, неоднократно вызывало недоразумения. Стену между мирами пробивали либо отдельные слова, либо неясные образы.
1-й Ученый: Наверное именно по этой причине катрены Нострадамуса были невнятны, Вольф Мессинг не всегда понимал то что видел, а Кассандре так и вообще никто не верил.
2-й Ученый: Возможно, то немногое, что проходило через барьер, было выстрадано пославшими его, вызывая невероятные выбросы Л-энергии.
Ася: А как же Мишка? Значит для него это имя и этот адрес были самым важным? Постойте, а почему для него? … Для кого же? Кто передал ему эти байты бесценной информации? … Он сам и передал. Это был тот "потусторонний" Мишка, для которого самым важным в жизни оставался этот адрес. Наверное, он не мог пойти туда… Может быть уже не было такой улицы, а то и города, или там уже не жила девушка, так далеко запихивающая под кровать свои домашние тапочки. Сам он не мог это сделать, но сумел передать подсказку моему Мишке. Как это произошло? Приснившийся странный сон? Шепот в подсознании? Это уже не важно. Важно то, что мой Мишка услышал и, наплевав на все сомнения, на предрассудки, на материализм, впитанный с молоком матери, на возможные насмешки, пошел на ничем не примечательную ленинградскую улицу и поднялся на третий этаж чтобы увидеть в проеме дверей босоногую Асю, которая оказалась его Соней.
делает пару шагов вперед
Ася: Теперь мне тревожно за того, другого Мишку, который совсем один остается в своем страшном мире. Ведь в том мире нет ладошки, которой можно коснуться губами, не было лужи молока на полу, не было маленького сморщенного личика за стеклом на четвертом этаже роддома. И многого, многого другого, совершенно необходимого, нет в том неправильном мире. Мне страшно и за весь тот несчастный мир, лишившийся мишкиной Л-энергии, перешедшей ко мне. Ой!
прикладывает руку к губам в страхе
Ася: А что, если бы мой Мишка не получил этой невозможной телеграммы, этих восемнадцати байтов? Боже мой! Боже мой! Вот он, настоящий ужас!
