Николай Гарин-Михайловский
Студенты. Инженеры
VII
Дома ждала телеграмма от Зины: «Если Тёма может приехать за мной, то на троицу приеду с детьми».
Карташев в тот же день выехал за сестрой в имение Неручевых «Добрый Дар».
«Добрый Дар» находился в северо-западной части Новороссийского края, где местность уже теряла свой исключительно степной характер.
И здесь также открывались перед глазами необъятные степи, но местами попадалась и взволнованная местность, изрытая крутыми оврагами, подымались тут и там высокие холмы, а иногда торчали скалы, обнаженные, угрюмые, на которых вили свои гнезда сильные орлы, называемые беркутами.
Под вечер сверкнула перед ним красная крыша господского дома, и он опять увидел знакомые места. Вспомнил еврейку и нарочно по дороге заехал в корчму узнать, как она поживает. Но старый еврей Лейба с большой белой бородой, почтенный, солидный, на вопрос Карташева ничего не ответил и даже совсем ушел.
Какая-то дивчина-наймичка, с высоко заткнутой за пояс сподницей, из-под которой обнажались до колен ее голые ноги, с большими грудями, болтавшимися под рубахой, торопливо рассказала Карташеву, что дочь Лейбы убежала с соседним барином и теперь в монастыре, где примет христианство и выйдет за барина замуж. А старик Лейба после бесполезных хлопот проклял дочь и никогда об ней больше не говорит.
Весь охваченный воспоминаниями, въезжал Карташев в знакомый двор усадьбы.
Вот каретник, где когда-то произошла смешная сцена с ним и Корневым.
Тогда пара любимых Неручевым лошадей, когда их запрягли, вдруг заартачилась и долго не хотела взять с места.
Неручев тогда рвал и метал, и его громовой голос несся по двору, и всё и вся дрожало от страха, когда вдруг Неручев упавшим голосом, как-то по-детски, сказал:
– Ну, давайте ножи, будем резать лошадей!
Этот переход, хотя и обычный, бывал всегда так смешон, что Карташев и Корнев, стоявшие сзади коляски, фыркнули и присели за коляску, чтоб их не увидел Неручев.
Но как раз в это время кони рванули, наконец умчались, и остались сидящие на корточках Карташев и Корнев, а перед ними Неручев, отлично понимавший, что смеялись над ним. На этот раз, так как взрыв уже прошел, Неручев новым не разразился и, молча повернувшись, пошел от них прочь.
На крыльцо выбежали встречать дети, Зина, бонна. Не было только Неручева.
Зина горячо несколько раз обнимала брата.
Какая-то перемена была в ней: она стала ласковая, мягкая, со взглядом человека, который видит то, чего другие еще не видят и не знают.
Она избегала говорить о себе, о своих делах и с любовью и интересом, трогавшими Карташева, расспрашивала его об его делах.
– Постой… – сказала она, и лицо ее осветилось радостью.
Они сидели на скамье в саду, в широкой и длинной аллее. Она встала и ушла в дом, а Карташев в это время стал раздавать детям подарки.
Зина скоро вернулась с маленьким ящичком. В нем был академический значок, выполненный в Париже по особому заказу Зины ручным способом.
Работа была удивительная.
– Пусть этот знак будет всегда с тобой и напоминает тебе меня.
Голос Зины дрогнул, и она вдруг заплакала.
– Мама плачет! – крикнул встревоженный старший мальчик и, бросив игрушки, кинулся к матери; за ним побежала и маленькая лучезарная Маруся, но второй, черноглазый, трехлетний Ло не двинулся с места и только впился в мать своими угрюмыми черными глазенками.
Но Зина уже смеялась, вытирала слезы, целовала детей, Тёму.
Потом все пошли обедать. И за обедом не было Неручева. Зина вскользь сказала, что он возвратится к ночи.
На вопрос Карташева, как дела, Зина только брезгливо махнула рукой.
После обеда Зина играла и пела.
Вечером они сидели на террасе и прислушивались к тишине деревенского вечера, с особым сухим и ароматным воздухом степей.
Где-то в горах сверкал ярко, как свечка, огонек костра, неслась далекая песня, мелодичная, печальная, хватающая за сердце.
– Ну, ты устал, а потом завтра опять дорога, ложись спать.
Карташева положили в той же комнате, где когда-то они спали с Корневым, и опять воспоминания нахлынули на него.
Так среди них он и заснул крепким молодым сном.
Проснувшись и одевшись, он вышел на террасу, где уже был приготовлен чайный прибор, но никого не было. Он спустился по ступенькам в сад. Прямо от террасы крутым спуском шла аллея вниз, к пруду.
Пруд сверкал и искрился в лучах солнца, окруженный высокими холмами, а местами обнажившимися скалами, угрюмо нависшими над прудом.
У той скалы ловили они с Корневым раков, на том выступе жарили лягушек и ели, в то время как Наташа, Маня и Аня с ужасом смотрели на них.
Несмотря на июнь, было прохладно, и уже покрасневшая трава на холмах говорила еще сильнее об осени, придавая всему особый колорит и особую прелесть.
И небо было сине-голубое, какое бывает только осенью.
Карташев медленно возвращался назад к дому и был уже недалеко, когда двери дома вдруг распахнулись, и из них вылетела в белом пеньюаре с распущенными волосами Зина, а за ней взбешенный, растерянный Неручев.
Зина пронеслась мимо Карташева, бросив ему угрюмо, равнодушно:
– Спаси меня от этого зверя!
Лучшего слова нельзя было подобрать. С оскаленными зубами, страшными глазами, он уже настигал жену.
Он очень изменился с тех пор, как не видел его Карташев. Пополнел, обрюзг, с большим животом.
Худой и тощий Карташев, в сравнении с ним, массивным, коренастым, представлял из себя ничтожное сопротивление. Чтоб увеличить его, Карташев успел схватиться одной рукой за ветку дерева, и пригнувшись, другой обхватил Неручева и тоже схватился за ветку, и таким образом Неручев очутился в объятиях между Карташевым и веткой.
Карташев обхватил его вокруг живота, и ему казалось, что большой, жирный и мягкий живот Неручева переливается через его руки и вот-вот лопнет.
– Пустите! – прохрипел Неручев, безумными глазами впиваясь в Карташева. – Пустите, а то плохо будет!
И Неручев поднял над головой Карташева свои страшные кулаки.
– Я знаю, что плохо, потому обе руки мои заняты, и я в вашей власти. Но, дорогой Виктор Антонович, – заговорил Карташев, – бейте меня и даже убейте, не могу же я не удержать вас от того позорного, что неизгладимым пятном ляжет на вас. Ведь это же – женщина.
– А, женщина! – бешено закричал Неручев. – Вы знаете, что эта женщина сделала со мною? Она дала мне пощечину.
– Это ужасно, конечно, – заговорил Карташев, продолжая крепко держать Неручева, – это дает вам право прогнать ее, развестись с ней, но, ради бога же, не унижайте себя, не губите себя, меня…
– Пустите меня, – сказал Неручев уже другим, обессилевшим голосом, напоминавшим Карташеву тот голос, когда он говорил:
«Ну, давайте ножи, будем их резать!»
Карташев выпустил его, и тут же на скамейке Неручев начал плакать, жалобно причитая:
– Господи, господи, кто же когда в моем роду был бит и кто не убил бы тут же на месте за такое оскорбление!
Результатом этой сцены было то, что Зина с детьми в этот же день под вечер выехала с Карташевым, не повидавшись больше с мужем.
Впереди в маленькой коляске ехали Зина и Карташев, сзади в большом фаэтоне – дети.
Дорога из усадьбы спускалась к плотине, а потом уже на другой стороне вдоль пруда поднималась опять в гору.
К вечеру еще похолодело и сильнее пахло осенью.
Садилось солнце. И из-за туч какими-то густыми, с красноватым отблеском, лучами освещало и пруд, и сад, и всю на виду теперь усадьбу.
Было что-то бесконечно грустное в этих тонах заката, в безмолвии, холодно сверкавшем пруде, окруженном скалами, над которым взвивались и кричали орлы.
Зина сидела и с горечью смотрела на усадьбу, зная, что она никогда уж не увидит в жизни этого уголка, и думала, зачем она его видела, зачем здесь жила, зачем погибли шесть лучших лет ее жизни, похороненные здесь в этой могиле, и не только могиле шести этих лет, но и всех радостей ее жизни, всех иллюзий, всех надежд.
Она страстно и горько сказала брату:
– Будь все это проклято, будь проклят виновник моей разбитой жизни!
Она замолчала; молчал и Карташев. Село солнце, и заволакиваемая сумерками и угрюмо, точно в тон мыслям, молчала округа.
Зина прервала молчание.
– Боже мой, какая нелепая жизнь! И зачем надо было меня выдавать замуж?
Она еще помолчала.
– Если бы не ты, он убил бы уж меня сегодня… и я ничего бы не испытывала больше!
В голосе ее как будто звучало сожаление.
– Что произошло у вас?
– Э, он стал совершенно невозможным человеком. Весь род его такой выродившийся… Ты себе представить не можешь, какой это ужасный, какой извращенный человек!.. Какой ад я переживала с ним! Он всегда меня упрекал в холодности. Он судил по своей развращенной натуре и не допускал мысли, что я такова по природе. В его развратном, расстроенном воображении всегда гнездятся самые ужасные предположения… Он мне в глаза клялся, что поездка, например, к маме – предлог для того, чтобы в большом городе отдаваться самому ужасному разврату. Это я-то. Он рассказывал, что у него там есть они, которые ему и доносят всю эту ерунду. Наконец, что иногда он сам, переодетый, следит за мной и знает все отлично. Наконец, сегодня утром дошел до того, что… а… стал упрекать меня в связи с каким-то мужиком здешним… Вытаращил свои сумасшедшие глаза и кричал мне на весь дом: «Я сам своими глазами видел, и пускай весь мир провалится, пусть сам бог придет и скажет, что нет, я и ему не поверю». От этого гнусного оскорбления у меня в глазах потемнело, и я даже не знаю, как я его ударила… Но, слава богу, слава богу, теперь конец… Еще раньше я получила от него заграничный паспорт… Он твердо убежден, что и заграница мне нужна исключительно для удовлетворения моих всепожирающих страстей, и в периоде самоунижения жалобно твердит: «Я со всем мирюсь и прошу только об одном, чтобы не на глазах». Ведь он, негодяй, ездил ко всем и рассказывал все свои клеветы, изображая себя жертвой… Прекрасный человек, несущий терпеливо свой крест. Его знакомых я видеть не могу, потому что знаю, что он им наклеветал все, что можно… И как клевещет! Какие комедии разыгрывает! Боже мой, от одной мысли, что это ужасное свое свойство он передал и детям, я начинаю их ненавидеть, и моя жизнь такая ужасная, такая ужасная!
Из опасения, чтобы не было погони, ехали без остановки. Когда подъехали наконец на рассвете к станции, все та же пара прекрасных лошадей, когда-то гордость Неручева, дрожала от утомления, и кучер Петр с грустью говорил:
– Пропали кони, загнали коней.
Поезд, с которым ждали Неручеву с детьми, приходит в шесть часов.
Выехали встречать Зину все.
Ее увидали уж в окошко, и Маня, Аня и Сережа побежали с криком:
– Зина, Зина!
Красивое, суровое лицо Зины смеялось; она улыбалась и кивала головой.
Когда остановился поезд и появилась Зина и детки с бонной и няней, на них накинулись и стали целовать сразу по два – один в одну щеку, другой в другую.
Пока старший шестилетний мальчик радостно подставлял свои щечки, младший трехлетний Ло, кличку которого дал ему его старший брат, не обнаруживал никакой радости, начал огорченно и озабоченно рассказывать Мане о своих невзгодах.
Маня завизжала от восторга, вслушивалась в его воркотню и только отмахивалась от остальных, крича:
– Постойте, постойте!
Мальчик удивительно чисто и гладко, совершенно ровным и как падающая дробь голоском рассказывал, как он себе ехал и никого не трогал, и как тем не менее к нему приставали и один пузатый и один лохматый, и одна женщина его поцеловала.
– И у нее губы были толстые и мокрые, и она замочила мне лоб, и теперь у меня лоб мокрый! – Ло, с чудными черными глазенками, тип малоросса, снял свою шляпу и, окруженный восторженными лицами своих тетей и дядей и близких, усердно тер ручонкой свой лоб.
– Ах, ты мой бедненький, ах, мой миленький, – умирала над ним Маня, в то время как Зина, пренебрежительно махнув рукой, сказала:
– Вот уж немазаная арба – вечные жалобы, и все виноваты!
Их сестра, двухлетняя Маруся, маленькая красавица с остановившимися сияющими глазенками, восторженно смотрела на всех, на Ло, няню, бонну, мать.
– Дядя Тёма, а помнишь, в прошлом году ты обещал мне…
– Май! – возмущенно перебила его мать.
– Помню, помню! – отвечал Карташев, – и вот что: я с тобой сейчас же и пойду прямо к игрушкам.
– Ну, ради бога! – взмолилась было Зина.
Но Карташев настоял. Ло тоже пожелал с ними ехать. Ло Карташев посадил к себе на колени. Май сел рядом, и они поехали.
Их не ждали и пообедали без них.
Наконец появились и они, нагруженные игрушками.
Май, не снимая шапки, присел на стул, скучающими глазами обвел комнату и спросил:
– А теперича куда?
– Что куда, голубчик? – наклонилась к нему Маня.
– Куда опять поедем?
Все рассмеялись, а Зина говорила:
– Ведь мы все время из имения в имение, с железной дороги в экипаж, из экипажа на железную дорогу – совсем разбештались.
– Теперича, голубчик, никуда больше, теперича вы кушать будете! – объяснила ему Маня.
Май ел с аппетитом, широко раскрывая рот и громко чавкая, и в это время его раскошенные слегка глазки закрывались нежными, почти прозрачными веками, и во всем лице, во всей фигурке чувствовалось что-то беспомощное, слабое.
Аглаида Васильевна сидела над ним, гладила его тонкие, как шелковинки, каштановые волосы и приговаривала:
– Голубчик мой, шутка сказать, два воспаления мозга перенести.
– А дифтерит еще, баба! – напомнил Май.
– Да, да, и дифтерит.
Ло сидел, сдвинув черные брови, и в упор куда-то смотрел острыми глазенками.
Маруся переходила с рук на руки, с восторгом принималась опять и опять целоваться и радостно, неподвижно смотрела на всякого нового, кто брал ее.
– Солнышко! – говорил Сережа. – Будь и всегда такой: грей, свети, кружи головы. Бог даст, и я еще поухаживаю за тобой. А тот, – он показывал на своего брата, – тот уж нет, тот и теперь старый. Плюнь на него и разотри. Вот так, – Сережа плевал, и Маня, нагнувшись, тоже плевала.
– А теперь вот так ножкой разотри.
Ло слез, никем не замеченный, со стула к важно направился на террасу.
Маня первая схватилась его и бросилась за ним.
Ло уже успел в это время перелезть через ограду и расхаживал по плоской железной крыше подвального навеса. До земли было больше сажени, и каждое мгновение Ло мог полететь вниз.
Маня так и замерла, увидев это.
Она заговорила жалобно:
– Ло, миленький, иди назад.
Но Ло даже не ответил, делая вид, что не замечает ее.
Маня продолжала упрашивать его, а сама незаметно подвигалась к перилам. Но как только она хотела тоже перелезть на крышу, Ло встрепенулся и быстро побежал к противоположному краю крыши.
Совсем жалобно, замирая от ужаса, она быстро заговорила:
– Не полезу, не полезу, вот – даже отойду!
Она отошла и стала ломать голову, как уговорить упрямца возвратиться на балкон.
– Я к вам больше никогда не приеду, – начал сам Ло переговоры.
– А почему, голубчик? – робко спросила Маня.
– А потому, что вы никто со мной не хотите разговаривать, вы любите только Мая и Марусю, а меня не любите. Никто меня не любит, ни мама, ни вы, никто…
– Ой, голубчик, я тебя так люблю, так люблю!
– Нет, нет, не любишь, а я знаю одну песенку и умею играть ее.
– Сыграй же мне, мой миленький, дорогой.
Ло еще подумал и ответил безнадежным голосом:
– Нет!
– Ну, хотя отойди от края!
Ло еще подумал и, уставившись в свою тетю потухшими глазенками, ответил еще безнадежнее:
– Нет.
– Почему же все нет, золото мое?
– А зачем ты ко мне пристаешь все?
В это время на террасу вышел Сережа. Маня прошептала ему:
– Спаси его, я сейчас в обморок упаду.
Сережа с напускной суровостью накинулся на Маню:
– Зачем ты пристаешь к Ло? Зачем ты обижаешь его? Постой же, я сейчас выброшу тебя через перила!
И Карташев потащил Маню к перилам.
– Ло, голубчик, спаси меня! – закричала Маня.
Ло бросился, мгновенно перелез через перила и с отчаяньем ухватился за фалды Сережи.
– Ах, ты не хочешь, чтоб я ее бросил! Ну, бог с тобой – держи ее!
– Ах, он спас меня, спас! – обнимала и целовала Маня Ло. – Ты знаешь, Сережа, он знает новую песенку и умеет ее играть.
– Да не может быть!
– Он тебе не верит, сыграй ему!
Ло снисходительно усмехнулся и пошел в комнаты. За ним пошли Маня и Сережа.
Ло подошел к роялю, вскарабкался на стул, и, пока собирался, Маня уже успела шепотом рассказать, что было.
– Надо сейчас же запереть дверь на террасу.
Аглаида Васильевна вскочила сама и быстро повернула ключ.
Ло уже начал играть и петь.
Слух и голос у него были удивительные. По временам он торжествующе вскидывал глазенки на Сережу. Кончив, он быстро, никого не удостаивая взглядом, прошел прямо к террасе.
Ему никто не мешал, но когда дверь оказалась запертой, – он на мгновение замер. А мать сурово сказала:
– Хозяин дома видел, как ты ходил по крыше, пришел и запер дверь.
Ло слушал, стоя спиной ко всем, но в следующее мгновение, прежде чем кто-либо успел помешать, вспрыгнул на окно, а оттуда на террасу. Но сейчас же тем же путем полетел туда Сережа, а в растворившиеся двери – все.
Ло барахтался в руках Сережи. Смеялся Сережа, смеялся Ло, смеялись все.
– Вот так огонь! – говорил Сережа.
– Постойте, я с ним поговорю! – сказала Аглаида Васильевна. – На каждого ребенка надо смотреть как на совершенно взрослого и – действовать только логикой.
Аглаида Васильевна занялась с Ло, а Зина начала рассказывать Тёме о своем житье-бытье, о том, какой несносный человек стал ее муж, как между ними не стало ничего общего.
– Последнее наше столкновение началось тем, что он, напившись пьяным, в таком виде полез было ко мне. Этого еще никогда не бывало. Когда я ему крикнула «вон», он грубо схватил меня за левую руку и стал кричать: «Да ты что себе думаешь, да я тебя изобью». Я правой рукой как размахнусь и изо всей силы его ударила по лицу. Он растерялся, выпустил мою руку; тогда я бросилась, схватила револьвер, направила на него и сказала: «Я считаю до трех, и если вы не уйдете, я вас убью». Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами и, ничего не сказав, шатаясь, вышел. Я сейчас же дверь на замок, а на другой день выехала с детьми сюда. Утром было объяснение; я настаивала, чтоб он дал мне двухгодичный заграничный паспорт и две тысячи денег.
Уже было известно, что Зина оставляет детей у Аглаиды Васильевны и едет за границу, может, через Константинополь.
– В общем, ты что же решила?
– Я ничего не решила, ничего еще не знаю. Знаю только, что так жить нельзя. Я убью и его и себя; мне противно все, я хочу прежде всего успокоиться немного, забыться.
Расстройство нервной системы и раздражение Зины бросалось сразу в глаза и тяжелее всего отзывалось на детях. Неровность обращения взвинчивала и детей, делала их несчастными, в даже уравновешенная маленькая Маруся на руках у матери, как только та раздраженно скажет: «Ах, да сиди же ты спокойно, Маруся!» – начинает обиженно собирать губки, а затем кричать, заливаясь слезами.
– Дай ее! – скажет кто-нибудь.
– Ах, да берите – убирайся, гадкая, капризная девочка!
И на руках у других Маруся мгновенно успокаивалась. Личико ее сияло счастьем, глазенки радостно, блаженно смотрели, а слезки сверкали, как роса на солнце.
Пришли Евгения и Аделаида Борисовны.
Обе были в восторге от деток.
– Каждый из них, – авторитетно говорила Евгения Борисовна, – красавец в своем роде: Май – это Андрей Бульба, Ло – Остап, Маруся – красавица паненка.
Аделаида Борисовна только нежно смотрела на детей, хотела поцеловать их и не решалась, пока Маруся сама не забралась к ней на колени и начала ее обнимать и целовать.
Когда Аделаида Борисовна заиграла, Зина, сама хорошая музыкантша, пришла в восторг и упрашивала ее играть еще и еще.
Потом заставили и Зину играть.
Игра Зины была грустная до слез, нежная и глубокая.
– Как это чудно! – прошептала Аделаида Борисовна. – Что это?
– Так, мое! – нехотя ответила Зина и заиграла новое.
Вопрос застыл в глазах, во всей напряженной фигурке Аделаиды Борисовны; так и сидела она пораженная, слушая удивительную игру Зины.
Это была действительно какая-то особенная игра. Казалось, что пела невиданная красавица, вся усыпанная драгоценными камнями. И горели на ней голубыми и всеми огнями эти камни, и сверкала она вся неземной красотой, но столько бесконечной грусти и тоски было в этой красавице, в ее красоте, в камнях драгоценных, в ее пении, что хотелось плакать, так хотелось плакать. Аделаида Борисовна, едва успев вынуть платок, уткнулась в него и заплакала. И она была такая беспомощная, одинокая, так вздрагивало ее худое тело.
Когда Зина заметила наконец, какое впечатление произвела ее музыка, она бросилась к Аделаиде Борисовне, а та, в свою очередь, обняв ее, еще горше разрыдалась. Она шептала, всхлипывая, Зине:
– Мне так совестно, так совестно, так жалко вас стало… и не знаю почему… Вы такая красавица… Дети ваши так прекрасны… А я… я… я так некрасива.
Она камнем прижалась к Зине, и слезы ее сразу протекли сквозь платье на Зинину грудь.
Все остальные вышли на террасу.
– Милая моя, дорогая девочка, – ласкала плакавшую Зина, – разве в этом счастье? Что может быть лучше, прекраснее весны, ее аромата, а вы – весна, и такая же нежная, и такая же прекрасная. Вы не красивы? Я не знаю, что такое красота, но прекраснее вас я никого еще не видела, и если вы располагаете даром сразу привязывать к себе все сердца, как мое, то что еще вам надо в жизни? И вас будут любить, и вы будете любить и узнаете то счастье, которого у меня никогда не было и не будет.
Зина заплакала.
И долго они обе не показывались. А когда вышли наконец, то точно поделили между собой все, что имели, – красоту, ласку, смирение и даже уверенность.
Взгляд Аделаиды Борисовны был глубже, увереннее, как у человека, который что-то вдруг узнал или познал и многое понял. А у Зины чувствовался покой удовлетворения человека, выплакавшего наконец то, что камнем лежало на душе.
И весь остальной вечер лицо Аделаиды Борисовны точно светилось, когда, робкая, сосредоточенная, она останавливала свой взгляд на Зине.
На следующий день была троица. Все, кроме Тёмы, были в церкви. Служба так затянулась, что Тёма, соскучившись, пошел тоже в монастырь.
Он обогнул церковь и прошел прямо в сад. Народу везде было много. Нарядной, одетой по-летнему толпой была битком набита церковь, притвор, весь подъезд, все дорожки сада.
В открытые окна церкви неслось пение двух женских хоров, струился синий дымок от кадил. Везде был сильный запах увядшей травы.
Карташев углублялся в сад, отыскивая уединения, когда на одной из скамеек увидел Маню Корневу.
Он еще не успел побывать у них и ничего не знал о том, где ее брат, кончивший в прошлом году медицинскую академию. Он смущенно и радостно подошел к Корневой. Она уже не была той распускавшейся девушкой, в которую когда-то он был так влюблен. Но кожа ее была так же бела и нежна, было что-то прежнее в карих глазах, связь прошлого скоро восстановилась, и они весело заговорили между собой.
Карташев совершенно не чувствовал прежнего смущения перед Маней и даже заговорил о прежнем своем чувстве к ней.
– Ведь теперь можно уже говорить, теперь это уже такое прошлое… – говорил он.
– Но когда же, когда это было?
– Господи, когда! Да когда вы и Рыльский оба с ума сходили; когда я был вашим поверенным, когда спиной своей закрывал вас, чтобы дать вам возможность поцеловаться.
Маня не потеряла свою прежнюю способность вспыхивать и точно загораться краской. Кожа ее еще нежнее становилась, а глаза сделались мягкие и влажные, и грудь, сквозившая из-под батистового платья, неровно дышала. Она ближе наклонилась и, понижая голос, повторяла:
– Не может быть! Но отчего же вы молчали? Отчего хоть каким-нибудь жестом не дали понять? Хоть так?
Она показала как – мизинцем своей красивой длинной руки – и весело рассмеялась. И смех был тот же – рассыпающегося серебра.
Служба кончилась наконец, и толпа повалила из церкви.
– Ну, надо маму идти искать, – сказала Маня, – слушайте, приходите же!
Она так доверчиво и ласково кивала головой.
– Ах, господи, господи!.. – если б я знала тогда… Слушайте… – Она смущенно рассмеялась. – Ведь сперва я… ну, да ведь прошлое же… ведь я же в вас влюбилась сперва, но вы были так грубы… Ах!
Они шли через толпу и оба были взволнованы, оба были охвачены прошлым. По-прежнему над ними цвела акация, и аромат ее проникал их, и, казалось, ничего не изменилось с тех пор.
Карташев увидел мать, сестер, Аделаиду Борисовну; он раскланялся с ней и пошел дальше с Маней Корневой, отыскивая ее мать.
Аглаида Васильевна сдержанно ответила на поклон Мани.
Когда нашли мать Корневой, та сделала свою любимую пренебрежительную гримасу и сказала:
– О то, бачите, видкиль взялось оно!
А пока Карташев целовал ее руку, она несколько раз поцеловала его в лоб.
– О, самый мой любимый, самый коханый, солнышко мое ясное…
Карташев проводил их до угла и затем нагнал подходивших уже к дому своих.
Зина осталась в монастыре обедать с монахинями. Она возвратилась только под вечер, когда во дворе под музыку трех странствующих музыкантов-чехов – одной дамы и двух мужчин – танцевали дети.
Танцевали Оля, Маруся, Роли – маленькая девочка, дочь дворника, и маленький мальчик, сын хозяина.
Семья Карташевых присутствовала тут же, сидя на стульях.
Девочки были в венках из васильков. Оля смешно выставляла свои толстенькие ножки, сохраняя серьезное лицо. Маруся не в такт, но легко перебирала ножками, беспредельно радостно смотря своими светящимися глазками. Роли танцевала, снисходительно сгорбившись. Ло от общих танцев отказался наотрез, заявив, что танцует только казачка.
Еще что-то заиграли и наконец сыграли то, что требовал Ло.
И здесь Ло выступил не сразу, но когда начал танцевать, то привел сразу всех в восторг, так комичен был его танец, так легко и искусно выделывал он ногами па и забирая нога за ногу, и приседая.
Уже самое начало, когда он легким аллюром пошел по кругу с поднятой ручонкой, вызвало бурю аплодисментов.
Танцуя, он все время посматривал со спокойным любопытством, какое впечатление производит его танец.
Торжество его было полное по окончании танца, но лицо его сохраняло по-прежнему презрительно спокойное выражение. Зина подошла в разгар танцев, в обществе нескольких монахинь, во главе с матерью Наталией.
– И красота же какая! – восторгалась мать Наталия на детей в веночках, – как херувимчики. Ай, миленькие, ай хорошенькие!
Резко бросалась в глаза Зина среди этих монахинь, что-то общее появилось у нее с ними.
Несмотря на праздник, она была в таком же черном платье, с черной накидкой сверху, как и монахини. Даже шляпа ее, тоже черная, остроконечная, напоминала не то монашескую камилавку, не то старинный головной убор при шлеме. Лицо Зины становилось еще строже, и еще красивее подчеркивалась ее холодная красота.
– Что это у тебя за шляпа? – спросила Аглаида Васильевна, всматриваясь.
Монахини переглянулись между собою и усмехнулись.
– А вот, – ответила мать Наталия, – пожелала Зинаида Николаевна, и общими трудами погрешили против праздника и смастерили что-то такое на манер нашего…
Аглаида Васильевна недовольно покачала головой.
– Балуете вы мне моих детей! Не идет тебе это!
Затем она встала и пригласила гостей в комнаты.
Там матушек угощали чаем, вареньем, им играли на фортепьяно. Зина пела им церковные мотивы, затем пели хором.
Матушки принесли с собой запах кипариса, ласково улыбались и постоянно кланялись всем, а когда пришел генерал – встали и долго не решались опять сесть.
Мать Наталия иногда глубоко вздыхала и с какой-то тревогой посматривала на Зину. А потом останавливала взгляд на детях и опять вздыхала.
Такая тревога чувствовалась и во взглядах Аделаиды Борисовны.
Когда монахини ушли, оставшиеся почувствовали себя сплоченнее, ближе, и слово за словом по поводу того, что на время отъезда Зины дети зададут хлопот Аглаиде Васильевне, был предложен Сережей проект старшим съездить в деревню. А Маня предложила ехать с ними и Евгении Борисовне и Аделаиде Борисовне.
Евгения Борисовна сперва сделала удивленное лицо, но муж ее неожиданно поддержал это предложение.
– Что ж, поезжайте, – сказал он, – а мы с Аглаидой Васильевной останемся на хозяйстве.
– Но как же так? – возражала Евгения Борисовна. – Я ведь без Оли же не могу ехать!
– Бери и Олю!
– Что для меня, – сказала Аглаида Васильевна, – то я согласна с удовольствием. С радостью я займусь моими дорогими внуками, приведу их и все хозяйство в порядок. Очень рада, поезжайте!
Евгения Борисовна говорила:
– Да как же так сразу?.. Надо обдумать.
Но остальные энергично настаивали, чтоб ехать. Сдалась и она.
– Только одно условие, – сказала Аглаида Васильевна, – во всем слушаться Евгению Борисовну…
– И меня! – перебил Сережа.
– Всю свою власть я передаю Евгении Борисовне.
– И я буду строгая власть, – с обычной авторитетностью объявила Евгения Борисовна.
– Я уже дрожу! – сказал Сережа и стал корчить рожи.
Решено было ехать, проводив Зину. Она уезжала на третий день в два часа дня, а в деревню решено было ехать вечером с почтовым.
Ехали Евгения и Аделаида Борисовны, Тёма, Маня и Сережа.
Аня оставалась, потому что экзамены не кончились у нее.
Зина тоже очень сочувствовала поездке. Она обняла Аделаиду Борисовну и сказала ей:
– Вы увидите чудные места, где прошло все наше детство. Тёма, покажи ей все, все…
– Почему Тёма, а не я? – вступился Сережа.
– Потому что мое детство прошло с ним и Наташей, а не с тобой!
– Ну, а со мной, может быть, пройдет твоя старость!
– Дай бог! – загадочно ответила Зина.
– Ого, ты уже говоришь, как пифия! – подчеркнул Сережа.
Провожать Зину, кроме своих, собрались и несколько монахинь.
– О-хо-хо! – то и дело тяжело вздыхали они.
– Чего эти вороны собрались тут и каркают? – ворчал на ухо брату Сережа. – Давай возьмем дробовики и шуганем их.
Присутствие и, главное, тяжелые вздохи монахинь действовали и на Аглаиду Васильевну; казалось, и в ее глазах был вопрос:
«Что они тут?»
В конце концов создалось какое-то тоскливое настроение.
Сейчас же после завтрака начали одеваться.
Зина уже надела свою остроконечную шапку, опустила вуаль на лицо, когда подошла к роялю со словами:
– Ну, в последний раз!
Она заиграла импровизацию, но эта импровизация была исключительная по силе, по скорби. Местами бурная, страстная, доходящая до вопля души, она закончилась глубокими аккордами этой запершей боли. Столько страдания, столько покорности было в этих звуках! Слышался в них точно отдельный звон и точно сперва удары разбушевавшегося моря, а затем плеск тихого прибоя того же, но уже успокоившегося, точно засыпающего моря. Все сидели, как пригвожденные, на своих местах, после того как кончила Зина.
– Ради бога! научите меня этой мелодии! – прошептала Аделаида Борисовна.
– Идите!
Через четверть часа на месте Зины сидела уже Аделаида Борисовна, и те же звуки полились по клавишам.
