Николай Гарин-Михайловский
Студенты. Инженеры
XVIII
От конца дистанции, со стороны Бендер, до Заима и дальше до станции путь уже был уложен, и накануне была получена телеграмма, что завтра приедет паровоз.
Сикорский поручил Карташеву встретить этот паровоз на конце дистанции.
Это был первый паровоз, и Карташеву не верилось, что по выстроенному ими пути может прибыть благополучно этот паровоз. Где-нибудь окажется нехорошо подбитая шпала, и он опрокинется. Во избежание такой случайности Карташев решил пройти пешком с Тимофеем эти восемь верст от станции до конца дистанции, с подштопкой в руках, и проверить подбивку каждой шпалы.
Начал он свою, в сущности, совершенно бесполезную работу с рассвета и кончил часам к десяти, как раз в то время, когда на горизонте показался дымок паровоза.
Сердце Карташева и радостно и тревожно забилось. Отирая струившийся с него пот, он хотя и был теперь спокойнее, чем с вечера, за безопасность паровоза, но все же не доверял все-таки делу своих рук. У него даже мелькала тревожная мысль: не лучше ли предупредить едущих и совсем их не пустить на дистанцию?
Но паровоз уже подъезжал тендером вперед, и на тендере сидел Борисов, начальник соседней дистанции, тот молодой инженер, с которым Карташев познакомился у Борисова, и еще какой-то пожилой инженер в форме, и все весело махали ему рукой.
Паровоз остановился, и, слегка заикаясь, Борисов крикнул ему:
– Скорей садитесь!
Карташев полез на паровоз, а Тимофей испуганно спрашивал его:
– А я?
Понятно было желание Тимофея и вполне заслуженно, но Карташев боялся, как посмотрят на это сидевшие. Наконец, решившись, тихо сказал уже с паровоза, наклоняясь к Тимофею:
– Полезай и стой тут, туда, – показал он на тендер, – не ходи.
– Ну, пожалуйте, – приветствовал его Борисов, – садитесь на скамью подсудимых между двумя начальниками. Вот один – позвольте вас познакомить, наш правительственный инспектор – его превосходительство Иван Николаевич Емельянов, а другой – я… Тот не в счет, – махнул он на соседнего начальника дистанции.
И, когда Карташев сел, Борисов сказал ему:
– Приказывайте, с какой скоростью в час нам ехать?
«Совсем не ехать», – хотел было сказать Карташев, но, подавляя волнение, ответил:
– Со скоростью десяти верст.
– Что? Стоило строить железную дорогу для этого.
И, махнув беспечно машинисту, он крикнул:
– Тридцать верст!
– Борис Платонович! – вскрикнул Карташев.
Но Борисов только рассмеялся.
Паровоз, покачиваясь и точно подпрыгивая, понесся вперед. Карташев, замирая, сидел, впившись глазами вперед, и напряженно ждал каждое мгновенье чего-то ужасного.
Борисов весело наблюдал его.
– Постойте, я сейчас приведу его в чувство, – подмигнул он инспектору, и, толкая Карташева, он спросил: – Ну, господа песочные подрядчики, как ваши подряды?
Карташев действительно сразу пришел в себя и, как обожженный, ответил:
– Я не подрядчик.
– Как так?
– Не подрядчик и подрядчиком никогда не буду.
– Вот это настоящий бандурист, – сказал Борисов, ласково, даже нежно обнимая Карташева.
Карташев сразу повеселел, почувствовал себя хорошо.
– Он тоже, – кивнул Борисов на Бызова, – отказался от этого подряда, и Лепуховский.
Теперь, когда они с такой быстротой неслись, ему стала ясна бесполезность его сегодняшней проверки, и он сказал:
– Мне прямо совестно признаться, какой я неграмотный дурак. Вы знаете, сегодня с таким же другим умником из деревни мы прошли с подштопкой весь путь, проверяя подшивку шпал.
– Зачем?
– Боялись, что опрокинется паровоз.
– О-о! Где ж этот другой?
– Он там, на паровозе.
– Покажите его.
– Тимофей! – закричал Карташев.
– Ась! – отозвался Тимофей, а затем показалась и вся довольная фигура.
– Как думаешь, – спросил его Борисов, – доедем до станции или опрокинемся?
– Надо доехать, – ответил весело Тимофей.
– Надо доехать, – это, брат, знать наверняка надо: вы-то шпалы пробовали?
– А как же, – ответил Тимофей, – каждую шпалу удостоверили, иначе разве возможно?
Все смеялись, а Борисов говорил Тимофею:
– Молодец, братец. А вы, – обратился он к Карташеву, – пишите новый учебник.
– Вы когда кончили? – сипло спросил Карташева коренастый, обросший бородой инженер.
– В этом году.
– Бывали на практике раньше?
– Нет.
Инженер помолчал и сказал:
– Ну, вот теперь вы научились, как не надо строить.
– Ну, вот уж, – вскинулся Борисов, – как не надо?
– Конечно, – грубым голосом заговорил инспектор, – эти уроды – так надо? – ткнул он в проносившуюся мимо них будку. – Этот урод мост, как надо?
– Я насчет этого особого мнения, – помолчав, заговорил Борисов. – Слов нет, красивая будка приятнее для глаза и для жизни. Но если сто миллионов живут в неизмеримо худших избах, то еще большой вопрос в смысле справедливости и правильности затраты денег этих миллионов на жизнь нескольких счастливцев, которые будут жить в таких будках. Ну, будки еще туда-сюда. А красавцы мосты, по которым тоскует ваше сердце… На кой леший, спрашивается, красота наших мостов, на которые и смотрят-то только зайцы да волки. Или эти вокзалы-дворцы, зеркала и бархат в вагонах? Роскошная наша русская жизнь, прежний тип почтовых станций вдохновили нас? А между тем каких денег все это стоит? В результате ведь вот что: нам нужно, скажем, двести тысяч верст, а так, как мы размахнулись, мы на эти деньги выстроим только пятьдесят тысяч верст, и того не выстроим. А дело между тем коммерческое прежде всего, и если оно не оправдывает своих расходов, то вместо пользы оно бременем ложится. При нашей постановке вопроса выходит так: чем больше мы будем строить, тем больше будем разоряться. И причина в том, что нам, как самой бедной в мире стране, надо было выбрать самый дешевый тип, а мы выбрали самый дорогой, какого до того и не было, самый ненормальный, следовательно, только назвавши его при этом нормальным. И все потому, что император Николай Павлович с крепостническим размахом, опасаясь иноплеменного вторжения, вместо того чтоб сузить путь против остальной Европы, уширил его на полфута.
Борисов обратился к Карташеву и серьезно сказал ему:
– Несомненно, грамотеями тех времен владело чувство и вашего сегодня опасения: как бы не опрокинуться. Ведь Царскосельскую-то дорогу они шестифутовую закатили. Тара-то на вагон, мертвый груз, значит, семьсот пудов, а подъемная сила – триста, а за границей подъемная сила семьсот пятьдесят, а тара двести двадцать пудов. Помимо двойной стоимости.
– Ну-с, извините, я не согласен с вами, – резко и угрюмо возразил инспектор.
– Извиняю, – развел руками Борисов.
– И я вам докажу…
– Не докажете, потому что уже приехали, и сам господин подрядчик приветствует нас на перроне.
Сикорский махал шляпой, и при ответном махании паровоз остановился.
В окнах пассажирского здания уже виден был накрытый стол.
– Первая умная вещь, которую вижу, – показал на него пальцем инспектор.
– Не было бы подрядчика, – ответил Борисов.
– Не завидуйте, зуда! – смеясь, ткнул его в бок Сикорский.
– А, зуда! – поддержал Сикорского инспектор.
– И чтоб доказать вам, что я зуда, я не дам вам есть, пока не осмотрите всей станции, – сказал Борисов.
– Ну, пока хоть по рюмке водки, – предложил Сикорский.
– Да об чем же толковать? – забасил инспектор. – Кто не желает, может не пить.
И инспектор, а за ним Сикорский и соседний начальник дистанции пошли в пассажирское здание, а Борисов с Карташевым отправились на осмотр. Инспектор так и не пришел. Когда Борисов с Карташевым возвратились после осмотра в пассажирское здание, остававшиеся уже успели выпить и закусить. Инспектор сидел, откинувшись на спинку стула, положив руку на спинку другого стула, глаза его посоловели, и он встретил входивших не то шуткой, не то упреком:
– Бунтовщики!
– Не знаю, как в остальном организме, – ответил весело Борисов, – а в желудке у меня так даже целая голодная революция… Как известно, самая ужасная из всех.
– Ну, и пейте водку, – грубо сказал инспектор.
– Водки не пью, а вот есть буду и квасу бы выпил, если есть.
Квасу не было.
– Пошлите к землекопам, – предложил Борисов.
Послали – и принесли.
Инспектор обратился к Карташеву и, показывая на Борисова, сказал:
– С этим господином я вам советую подальше…
– Он благодарит вас за совет, – ответил Борисов, – и просит разрешить ему руководствоваться своими собственными соображениями.
Инспектор налил себе новую рюмку и ответил:
– Вольному воля…
Борисов сел с Карташевым в стороне и, пока не подали обед, закусывая, продолжал делать замечания по поводу своего осмотра. Замечания были дельные, и Карташев, слушая, думал, что Борисов обнаруживает не только большие и теоретические и практические познания, но и большую вдумчивость, способность обобщать вопросы.
Когда Карташев высказал ему это, Борисов ответил:
– Через несколько лет и вы накопите и опыт и знания, так же будете и думать и обобщать. Несомненно, что у инженера поле зрения большее, пожалуй, чем у других специалистов, да, пожалуй, что и в умственном отношении инженеры представляют из себя большую силу. Вероятно, и по своему опыту вы могли прийти к заключению, что в наш институт попали сливки гимназий, – и по способностям, и по энергии пробиваться в первые ряды. Даже недостатки нашей инженерной среды говорят хотя и о больных отчасти, но и способных людях: пьянство, размах разгула, адюльтерство, больное самолюбие, сумасшествия, постоянные самоубийства… Среда, во всяком случае, исключительная, а особенно наша строительная. Если вы по постройке пойдете, – вот всегда такое же напряжение. Калифы на час, на мгновение люди сходятся, сближаются в общей работе и опять расходятся. И все это вокруг одного священного кумира, где все страсти сильнее разгораются.
– Люди гибнут за металл… – приятно и верно пропел Борисов.
– Вот чему человека учит, – уже совсем пьяным голосом отозвался инспектор, – говорю вам, господин Карташев, лучше идите водку пить, потому что из всех погибелей это самая благородная и приятная. Там деньги, женщины, молодость – все изменят, а водка всегда найдется, если даже дойдешь и до Ломаковского…
Инспектор пригнулся и с своей грубой, циничной манерой спросил Карташева:
– Ломаковского знали?
– Нет.
– Наш инженер тех времен, когда наше ведомство еще именовалось министерством публичных работ и общественных зданий. Этот Ломаковский спился и в последнее время просил милостыню, протягивая руку и говоря: «Помогите благородному человеку, которого вчера выгнали из общественных работ, а сегодня из публичных зданий!» И ему всегда давали, и до конца дней своих он был пьян…
Инспектор помолчал, ткнул носом и пробормотал:
– Такой вот и я буду…
Борисов, наклонившись к уху Карташева, шептал:
– В свое время дельный человек был. Написал прекрасную книгу по новому совсем вопросу – сопротивление малоисследованных материалов.
Когда наконец подали обед, инспектор заплетающимся языком, сделав широкий жест, сказал:
– Есть больше не буду, а вот если б минут на двадцать прилечь где-нибудь…
Принесли сена, и инспектора уложили на него в соседней комнате.
– Вот связался, – досадливо проговорил Борисов, – как теперь его повезешь домой? Придется, как тушу, уложить на паровоз и везти напоказ.
Когда инспектор ушел, Сикорский лукаво подмигнул Борисову и, показывая на Карташева, сказал:
– Расспросите-ка вы его, как он за три фунта сала пятьсот рублей заплатил…
И Сикорский весело рассмеялся.
Борисов, выслушав, сказал:
– Что ж тут смешного? Савельев дороже – жизнью заплатил. И, конечно, надо было войти в его положение и заплатить ему по стоимости, а не придерживаться мертвой формальности.
– Не мое ж это, а Полякова достояние.
– Не нанялись же вы у этого Полякова разорять и отправлять на тот свет людей? Наконец, могли бы запросить главную контору, и, я думаю, вы и сами не сомневаетесь, какой ответ через час был бы… И Савельев не спал бы теперь в земле. И как хотите, а на вас и вина в его смерти… – И, слегка заикаясь, Борисов кончил: – И ничего смешного и веселого в этом нет.
К концу обеда инспектор уже вышел и с виду был совершенно трезвым, но угрюмым и молчаливым.
– Ну, что ж, поели, можно и ехать? – спросил Борисов.
– Я готов, – мрачно ответил инспектор.
– На дорожку, ваше превосходительство, – предложил Сикорский.
– Не буду, – отрезал инспектор.
Он сухо, не смотря, едва протянул руку Сикорскому и Карташеву и полез на паровоз.
Борисов шепнул, кивая на инспектора:
– Как вам нравится? Пьян ведь, как стелька, был, а через полчаса – ни в одном глазе, и водой голову не поливал, если не считать рюмочку водки, которую унес с собой…
– И в которую влил несколько капель нашатыря, – сказал Бызов.
– Да, так вот что! А вы меня еще называете опытным инженером, – обратился Борисов к Карташеву, – а я, можно сказать, мальчишка и щенок вот даже перед таким Володенькой, который и не курит и не пьет…
– Ну, ну, полезай, полезай… – толкал Бызов подымавшегося на паровоз Борисова.
– Ну-с, до свиданья, как говорят в наших палестинах, – кивнул Борисов, сидя уже на тендере, когда паровоз тронулся в обратный путь.
Когда паровоз скрылся, Карташев слегка разочарованно сказал Сикорскому:
– Ну, вот и открыли дорогу.
– Открыли, – пренебрежительно махнул рукой Сикорский. – Теперь начнут шляться, благо за проезд не платить, а прогоны получать… А как вам понравился этот урод, пьяница инспектор? Ведь совестно смотреть… И вот большинство из ваших такие же. А как пьют они при настоящем открытии дороги? На позор всем едут не люди, а мертвые тела. И Бызов такой же: мальчишка совсем еще, а льет, как в бочку…
– Но он не был же совсем пьян.
– Организм еще не ослаб, но выпил он больше инспектора. Ай, ай, ай… – педантично качал головой Сикорский.
Карташев печально слушал, и в памяти его вставали Савельев, подряд Сикорского, обсчет молдаван, и ему хотелось бы теперь уехать вместе с теми, кто был на паровозе. Зачем он не поехал в самом деле? Увидел бы Лизочку, Марью Андреевну, провел бы прекрасно вечер, послушал бы музыку.
И вдруг паровоз опять показался и быстро приближался к станции.
– Его превосходительство портфель свой забыл, – крикнул Борисов.
– А что вы скажете, – спросил Карташев Сикорского, – если я тоже махну с ними в город?
– А когда назад?
– Завтра утром.
– Поезжайте.
– Ура!.. – весело крикнул Борисов, когда Карташев сообщил, что тоже едет.
В Кирилештах, где была главная контора Бызова, слезли Бызов и инспектор, а Борисов и Карташев поехали в Бендеры.
Исчезла недавняя, еще кипучая жизнь линии. Теперь безмолвно залегло полотно железной дороги, и было по-прежнему тихо и безлюдно кругом.
– Собственно, рабочих дней на постройку всей дороги будет употреблено сорок три дня, – говорил Борисов. – Это первая в мире по скорости постройки дорога.
Пахло осенью, и печально садилось солнце, освещая уже убранные пожелтевшие поля, полотно дороги, сверкавшие на нем рельсы. Гулко разносился кругом шум несущегося паровоза, извивавшегося вдоль речки холодной стальной лентой, точно застывшей в закате.
– Да, – сказал Карташев, – точно волшебники какие-то пришли, сделали эту дорогу и исчезли. Не все исчезли: Савельев останется… Я никогда себе не прощу, что своевременно не вдумался в переживавшуюся драму…
– Да, да, это было непростительное легкомыслие со стороны и вашей и Сикорского. И вовсе не то, что вы там сало ели, – это чепуха, – а то, что раз вы изо дня в день видели, что человек работал и труд его не оплачивался, то вы и должны были вытащить его из капкана, в который он попал.
– Конечно. – у него, несчастного, остались жена и дети.
– Они где?
– В деревне, у меня есть адрес, я пошлю и им…
– Да что вы пошлете?! – вспыхнул Борисов. – Нужно учесть по стоимости работу Савельеву, и разницу наша контора перешлет его жене.
Борисов вынул записную книжку и что-то записал.
– Сикорский завтра же получит официальное предписание сделать это.
– Конечно, – говорил Карташев, – теперь все совершенно ясно, и если бы мои мысли не были связаны сознанием, что я ел у него это несчастное сало…
– А все потому, – горячо перебил Борисов, – что люди никогда не умеют стать выше переживаемого мгновенья. И им кажется тогда, что самое ужасное уже случилось. А отвлекитесь от мгновенья, взберитесь на бугорок, всмотритесь спокойно в даль, и Савельев жил бы… Отвратительна эта проклятая вечная слепота этого эгоистичного «я». Это «я» я так ненавижу, что дал себе клятву никогда не жениться, потому что семья – источник этого отвратительного «я», основа всей нашей яевой скорлупы: я своего Ивана только потому, что он мой, будь он дурак из дураков, а посажу всем остальным Иванам на шею – на их и на его погибель. Не может человечество при таких условиях прогрессировать, не может быть добрым, великодушным, альтруистичным до тех пор, пока не будет разрушено братство плоти и не заменит его братство духа. А до тех пор всё и вся, от верху до самых низов, все люди развращены. И днем обновления человечества, днем новой жизни будет тот день, когда воспитательные дома заменят семью!
Паровоз в это время проносился мимо дач.
– Борис Платонович, – сказал в ответ Карташев, – я еду, собственно, к Петровым, может быть, и вы заедете?
– К Петровым? К этим поклонникам семейного культа? Боже меня сохрани и избави… Я живу так, чтобы у меня слово не расходилось с делом. Вот вашу сестру, Марью Николаевну, я признаю: она, как и я, ненавидит семью, а с матушкой вашей мы уже ругались… Нет, я шучу, конечно, и не зайду к Петровым, потому что накопилось, наверно, за день много дела. Бывайте здоровы и не забывайте.
Карташев попрощался и слез у дома Петровых.
С террасы весело закричала Марья Андреевна:
– Кто, кто, кто? А вы?! – обратилась она к уезжавшему Борисову.
Но тот только весело разводил руками.
Пока Карташев переходил улицу, из калитки вышли и Марья и Елизавета Андреевны.
Елизавета Андреевна еще похудела, сильнее чувствовалась ее хрупкость, еще больше стали ее глаза. Она весело смеялась, энергично пожимая руку Карташева, и много мелких морщинок обрисовалось около ее рта.
Карташев радостно держал ее руку, смотрел в глаза и говорил:
– В Крым, Крым надо вам ехать.
– Да еду, еду, – махнула она свободной рукой.
Когда пришли на террасу, Марья Андреевна сказала:
– Пока вам дам чаю…
– Со сливками?
– И даже с лепешками.
– О-о!
И, подавая все Карташеву и садясь возле него, она сказала:
– Ну, рассказывайте, как там живете… все подробно… Я люблю, чтобы мне так рассказывали, как будто я там сама жила…
Вечер прошел быстро и весело. Сестры пели, играли, пришел Петр Матвеевич и сел ужинать.
Прощаясь, Петр Матвеевич, скупой обыкновенно на слова, сказал, когда дамы ушли:
– Валериан – эгоист: заграбастал себе все с подряда, показал вам кукиш с маслом и несчастного Савельева так ни за что ни про что отправил на тот свет.
– При чем тут Валериан Андреевич? – горячо защищал его Карташев. – От подряда я сам отказался, и нет той силы, которая заставила бы меня согласиться, а в смерти Савельева произошло несчастное недоразумение, в котором…
– И вы и Валериан вышли прежде всего типичными русскими чиновниками; по такому-то пункту, по такому-то параграфу, а если жизнь прошла под этим пунктом, то это уж не ваше дело. Вы-то хоть продукт своей страны, а Валериан-то нос ведь дерет: я заграничный, я свободный от формы человек, а на деле еще хуже нас, грешных. Ну, идите спать, – закончил Петр Матвеевич.
XIX
Возвращаясь на другой день утром назад на линию, Карташев поздно спохватился, что ничего не купил в подарок Дарье Степановне из того, что обещал и собирался в разное время купить ей.
Забыл он как-то совсем об Дарье Степановне, совершенно вылетела она из головы при встрече с Петровыми. И теперь он жалел и придумывал законную причину.
«Да скажу просто, что приехал поздно, уехал рано: магазины были заперты».
Но это все-таки не успокаивало Карташева, и он чувствовал угрызения совести в отношении Дарьи Степановны. Правда, она не предъявляла к нему решительно никаких требований, но она была очень хороший, скромный человек, и это налагало, помимо требований с ее стороны, ответственность за свои действия и с его, Карташева, стороны. Иногда ему приходила мысль в голову жениться на ней, и тогда Аделаида Борисовна вставала перед ним. Аделаиду Борисовну он боготворил какой-то неземной любовью, – союз с ней казался ему недосягаемым счастьем. Дарью же Степановну он, в сущности, и не любил даже, а только привык уже и уважал.
Несколько дней тому назад приехал к ним и другой телеграфист. Это был молодой человек, желтолицый, плохо сформированный. Но, очевидно, более опытный, потому что Дарья Степановна беспрекословно подчинялась его авторитету.
Теперь он дежурил ночью, а Дарья Степановна днем. Дарья Степановна пока, до перевода телеграфа на станцию, жила по-прежнему в конторе, занавесивши в углу свою кровать, и на той же кровати высыпался в течение дня телеграфист. Нанимать же на деньги из жалованья квартиру не было средств. Телеграфист получал тридцать пять рублей в месяц, Дарья Степановна двадцать пять рублей. И почти все деньги, при существовавшей дороговизне, уходили на еду. Карташев, правда, предлагал Дарье Степановне денежную помощь, но она наотрез отказывалась.
Таким образом, в течение этих нескольких дней с приезда телеграфиста Карташев фактически был разлучен с Дарьей Степановной.
То, что он ничего не купил ей, усилило в нем к ней нежное чувство, и Карташев серьезнее других раз стал обдумывать вопрос, не жениться ли ему на Дарье Степановне.
Когда он подъезжал к дому, вопрос был решен: жениться и сегодня же сделать ей предложение.
Увидев ее на завалинке, он остановил паровоз и весело пошел к ней навстречу.
– Я так соскучился по вас, что мне кажется, – сказал он, здороваясь с ней, – что уже сто лет, как не видел вас.
– Правда? – вздохнула Дарья Степановна, – а я думала, что вы уж совсем и забыли меня.
– Слушай, Даша, – сказал Карташев, садясь рядом с ней и держа ее руку, – что нам тянуть? И ты и я свободные люди, поженимся…
Дарья Степановна быстро опустила голову и долго молчала. Она заговорила глухим, дрожащим голосом:
– Я уже выхожу замуж… за этого телеграфиста. Я хочу вас просить быть у нас шафером. Что было – то было – у него, у меня; мы ответственны друг перед другом только за то, что будет. Еще я к вам с просьбой, – и мне очень совестно. Дайте мне взаймы сто рублей на свадьбу. Вы, может быть, не верите мне, так поверьте: я каждый месяц буду вам выплачивать по три рубля…
Карташев торопился освоиться с новыми ощущениями, – ему было и обидно и легко в то же время, – и он ответил, упрашивая взять у него больше денег и не считаться с отдачей.
Дарья Степановна выслушала и покачала головой.
– Что вы меня обижаете, Артемий Николаевич? Вы хотите, чтоб я себя не уважала? Я знаю, что вы без умысла это… Сделайте, как прошу, и больше не говорите ничего.
Карташев покраснел, сконфузился и, целуя ей руку, сказал:
– Больше не буду. Сто рублей сейчас передать?
– Если есть.
Карташев передал деньги.
– Расписку вам выдадим муж и я. Мы хотим в воскресенье и венчаться. А как вы думаете, Сикорский согласится тоже быть шафером?
– Конечно.
– Я сегодня же поеду в город.
– Вы поезжайте с этим паровозом, а воротитесь с балластным. Он выедет сюда в семь часов вечера из Бендер, я дам вам записку.
В воскресенье состоялась свадьба.
После свадьбы был обед у Сикорских, и прямо с обеда новобрачные уехали на станцию, в свое новое, очень скромное помещение.
Вечером опять светила луна, но Карташев уже один сидел на своей завалинке, смотрел на реку, смотрел на соседний пустой теперь дом бывшей телеграфной конторы, где уже никто не сидел на завалинке, куда не пойдет он больше, и чувствовал пустоту и одиночество.
«Теперь, – думал он в утешение себе, – когда я опять свободен, больше не вкручусь ни в какую историю: или Аделаида Борисовна, или никто».
Он вздохнул и подумал:
«Слава богу, и нет никого. Даже у Лизочки уже есть жених».
