Пиня Копман
Байки негевского бабайки
Пойду искать по белу свету…
Вас рассеяло по заграницам
будто звездочки по небу в ночь
Что ж вам дома, друзья, не сидится?
что за ветер уносит вас прочь?
Нет ответов. Одни лишь вопросы.
И не сахар чужая земля.
С корабля убегают матросы
если крысы стоят у руля.
***
Тяжек путь к святой земле
Пыль, барханы, скорпионы,
заболевших бред и стоны.
Тень едва ползет на склоны.
Миражи сквозь щели вежд.
День за днём и ночь за ночью.
Жизнь, разорванная в клочья.
В нас самих сосредоточье
новой веры и надежд.
Истым Божьим словом званы
через зной и сквозь туманы
мы бредём в чужие страны
ясным днем и в серой мгле.
Под палящим небосводом
По камням, пескам и водам.
Станем мы святым народом
в обетованной земле.
Но пока – разноголосье.
Мы отдельные колосья
и скрипим кривою осью
на разбитом колесе.
В опьянении свободы
мнят себя вождем похода
племена, князья и ро'ды
одурев, почти что все.
Есть Завет, так что ж такого?
Путь так долог к жизни новой…
Божья воля как оковы.
Всё успело надоесть.
Нас несёт, как ветром тучи.
На зубах песок скрипучий.
Может врут, что будет лучше?
Рабство было – рабство есть.
Ветер враки дует в уши,
клич вождей звучит всё глуше,
и сомненья души сушат
как былинку суховей.
Для чего ушли из дома,
где и боль была шаблонна,
где хоть жили по-худому
но спокойней, здоровей?
К ночи слабость непритворна.
Но встаём с зарёй упорно,
вещи в путь собрав проворно,
тащим скарб, что так убог.
Нынче горе полной чашей,
но придем мы в землю нашу
оросим, взлелеем, вспашем.
С нами вера. С нами Бог!
***
15. Почти вся правда обо мне
Интернет
Интернет и пространство, и смысл бытия
В нем великим и малым не тесно.
А отшельникам-анахоретам, как я,
Без него бы и сгнить бессловесно.
Сквозь заборы границ он связал нас, струист,
Сделал маленькой нашу планету.
Потому, наплевав что еврей-атеист,
Я порою молюсь Интернету.
***
Самокритично
Кто душой совсем устал
тот и встал на пьедестал,
костенея бронзовеет.
Думать вовсе перестал.
Есть табличка "Не кантуй!"
Как ты это не трактуй
очень вредно человеку
превращаться в свой статуй.
***
Эпохи ветер надо мною веет,
Стихов ряды стоят многоэтажно,
И я уже частично бронзовею,
А в прочей части становлюсь бумажным.
Растет в народе склонность роковая:
Приходят люди, голову склонЯ,
И листики бумаги вырывают
С цитатами из мудрого меня.
А я терплю (Бумага стерпит много),
Хоть фэнами с бумагой сорванЫ
Два уха, клок волос и с пальца ноготь,
Пиджак, рубашка, галстук и штаны.
Но вот терзают смутные сомненья:
листок с цитатой оторвав уже,
Бежит народ к невзрачному строенью
Где выведены буквы «Мэ» и «Жэ».
***
Старый дом у пруда
В посеревший от старости дом у пруда,
Где и времени нет, нет проблем и забот,
Где не мертвая и не живая вода,
Где под хлипким крыльцом кто-то серый живёт,
Темнота от таинственных звуков густа,
А мечта безобидна и очень проста,
В дом, в котором ни боль не грозит ни беда
Я, наверно, уже не вернусь никогда.
Я с другой мелюзгой там ловил окуньков
Прыгал в омут, где «точно живёт водяной»
Пил забористый квас, аж до слёз пузырьков,
Хвастал до волдырей обгоревшей спиной.
Если сильно щипало, – я плакал тайком.
Дед ожоги мне кислым лечил молоком.
Изумрудного мха проросла борода,
Лебеда у забора и сена скирда…
Ивы серые косы мочили в воде.
На закате мне сказки рассказывал дед,
И манил в чудный мир, колыхаясь везде,
На рассвете туман, зачарован и сед.
Дней плелась череда, пролетели года
и осталась от жизни лишь горсточка льда.
Расплещусь по Вселенной я талой водой.
Дом останется поросли пусть молодой.
И, пускай без меня, по утрам иногда
Детский смех раздаётся над гладью пруда.
***
Заботы пенсионера
Пол неба окатив оранжевым и красным
Над горизонтом глаз раскрыла Солнце-мать.
Вещает птичий хор: «Жизнь может быть прекрасной!
Да здравствует рассвет! И дайте нам пожрать!»
А снизу в гаммы птиц вплетают мявы кошки
Их голоса сильны, мягки и высоки.
Собрав кулёк спешу. А что? Проспал немножко.
Почти до трех часов вычитывал стихи.
Так и живу, друзья. ВольнО пэнсионэру
Тащить паёк с утра для птиц и кошаков.
Я вижу в этом смысл. В космическую эру
Смывать грехи с души – забава старичков.
***
Зачем пишу стихи
Уж такова она, моя стезя.
Пишу затем, что не писать низзя.
Пользительней, наверно, кушать водку,
с подругой анатомию учить,
качать мышцУ на кукол платья шить
и школоту гонять по околотку.
Но как на небо вылезет луна,
то всякой рифмы голова полна,
и ежли рифмы те не всунуть в строчки,
да не забросить сходу в интернет,
то ить ни сна и ни покоя нет
до самого исхода мутной ночки.
И так писать до самой смерти мне
С Прекрасной Дамой Тьмой наедине.
Писать в тиши – ну что за благодать?
В мозгу слова прельстительны и гладки.
А ночь в насмешку дарит мне загадки.
Записывая, тщусь их разгадать.
Мои стихи как дети мне милы.
Не для хулы пишу, не для хвалы,
я радости и страхи в них итожу,
сомнений горы и прозрений пшик,
и добавляю (все же я мужик)
и грезы эротические тоже.
Зачем пишу? Конечно, для души
Не чтоб «умищем» сверстников глушить.
Не строчкой слезной жду прельстить юницу
для ублаженья душ и сочных тел.
Но чтобы внук, раскрыв мою страницу
сказал: и я бы так писать хотел!
***
Наказание
И опустился август мне на плечи,
прижег щетину жаркой чешуёй
и зашептал: «Ну что же, человече,
во мзду за недозволенные речи
твой рок: вовек томиться болтовней".
И заткнута была моя шарманка,
навеки запечатаны уста.
Лечь-встать – моя работа спозаранку.
Болтаюсь, безутешный Ванька встанька,
за то что голова моя пуста.
***
Любовь к дереву
Творец Адама вылепил из глины.
Мне не понять, чего нашел он в ней.
А я, видать, из рода Буратины.
Мне дерево дороже всех камней.
А всякие алмазы да рубины,
гранит и глина, чернозём, песок, -
не трогают души моей глубины,
(ну разве если попадут в носок).
Но если вижу дерева фактуру
я, (и поверьте, это не клише)
готов в добро поверить, и в культуру,
и в то, что буду делать физкультуру,
не пить, не врать, сдавать макулатуру…
И сразу станет легче на душе.
***
Лунный клоун
«Это гость лишь запоздалый у порога моего,
Гость какой-то запоздалый у порога моего,
Гость-и больше ничего» Эдгар По. Ворон
Из мерцанья мути ртутной, из приютов неуютных,
словно дух, неупокоен в черный час кончины дня,
из оконных дыр-промоин возникает лунный клоун
отражений липкий воин, блик лампадного огня.
Этот глупый, вздорный клоун беспардонен, беспокоен,
нагло мнит, что он достоин восхищенья моего.
В упоеньи самомненья он коверкает движенья,
размножая в отраженьях неживое божество.
Он лопочет и хохочет, от меня чего-то хочет .
роет землю, словно кочет, то рыдая, то браня…
Кто ты, клоун, шут безумный? Что в зрачках твоих латунных?
Но витрины в бликах лунных отражают лишь меня.
И в рассветный грай вороний я бреду бульваром сонным,
Где за гранью дыр оконных зарождается возня.
Я усталый старый клоун, я машу мечом картонным.
Уползают с тихим стоном тени прочь при свете дня…
***
Кривая дорожка
Я много лет терзаю лиру.
Ей верен, как абрек – ножу.
С начала века на Стихиру
что на родной завод хожу.
Как наркоман тащусь за дозой,
мотаю шелкопрядом нить.
И стало трудно думать прозой
и даже прозой говорить.
Багаж богаче год от года,
все реже в мыслях брань и дрянь,
все реже кажут нос с испода
невежество и графомань.
Я не витаю в эмпиреях
тачаю стих, как сапоги.
Есть зависть, но не жжет, а греет,
и понукает мне мозги.
Давлю из строчек без пощады
слова пустые, словно вошь.
И ближним не жалею яду,
и сам терплю и брань и ложь.
За кучу лет дошел к порогу
чтоб оглянуться и узреть:
– Стихи писались, слава Богу.
Дай Бог, чтоб так же было впредь!
***
Контрабандист
Может быть, в нарушение правил
Я, как опытный котрабандист
Уезжая, страну не оставил,
И теперь перед Родиной чист.
Не заметил чиновник таможни
Вывез я, словно блок папирос,
Что купить никогда невозможно-
Ту страну, где родился и рос.
От морей до снежинки беспечной
И от гор до пылинки земной
В свою память впечатал навечно
И она теперь всюду со мной.
Облака, как волшебные птицы,
Серебристых дорог провода,
Все в душе моей нынче хранится,
Чтобы мог я вернуться туда.
Сизари на балконах воркуют,
Тополя в предзакатном огне…
Та земля, по которой тоскую
Навсегда сохранится во мне.
В пене белых садов, как невеста
Сквозь пространства плывет не спеша.
Ей навечно отведено место-
Эмигранта больная душа.
Чтоб встречал меня, сердце лаская
Край, где вам не грозят никогда
Ни жестокость, ни глупость людская
Ни иная какая беда.
Бог иного не дал мне таланта
Не художник я и не артист
Я – счастливейший из эмигрантов
Самый ловкий контрабандист.
***
Как перейти границу
Нынче небо так празднично – звездно,
Словно ждет к себе в гости кого-то.
Я попробую: может не поздно
Душу вычистить чувством полета.
Я окошко пошире раскрою,
Слез и горечи капельки вылью,
Ощутив, как растет за спиною
Что-то больше и ярче, чем крылья.
Комнатушка не больше колодца
Вся в сугробах бумажного снега.
Но достаточно места найдется
Для важнейшего в жизни разбега.
Оттолкнусь от кино и кефира,
От забот, что тащились за мною,
И взлечу из остывшей квартиры
Одолев притяженье земное.
Легкомыслие или беспечность –
Бросить все, от любви и до долга…
Но прекрасно лететь в бесконечность.
Пусть хотя бы недолго. Недолго.
***
Воспоминание о дворике
Глаза закрою, и гляжу с улыбкой,
И вижу смутно, будто без очков,
тот самый дворик, в тополях и липках,
и старый стол стоит на ножках хлипких,
и горка треугольных пирожков,
которых бабушка смешно зовет «ушами»
а солнце на брусчатке кругляшами
я ртом ловлю один из кругляшков.
И четче проявляется картинка:
Мы будто, понарошку, подрались.
Я и девчонка с фиксой, – точно, Зинка,
И друг мой Сашка, рыжий, будто лис.
На жердях сохнет рыба под навесом
И воздух как стеклянный от жары.
Дед в черной шляпе смотрит с интересом,
Войдя в азарт мальчишечьей игры.
Вот выбрался во двор сосед-калека.
Пьян, как всегда. Увидев деда – сник.
А за забором – двор библиотеки,
Таинственного царства умных книг.
Про телевизор мы еще не знаем,
Еще дымит на речке пароход.
Мы даже в космонавтов не играем,
Ведь первый спутник только через год.
Как детство беззаботно и беспечно!
Нет голодухи и налажен быт.
А мы в войну играем бесконечно,
Хоть немцами никто не хочет быть.
И бабушка с соседкою на идиш
Решают кучу жизненных задач.
А ты, скажи, и ты такое видишь?
Ну ты зачем? Пожалуйста, не плачь!
***
Перед операцией
В царстве тридевятом
где заря-зарница
терем есть ребята,
что зовут больница.
Черный дрозд засвищет,
сказочная птица:
"Заходи, дружище,
будешь здесь лечиться!
Залетай-ка кочет
со своей бедою.
Здесь тебя замочат
мертвою водою.
Наш Кощей-вояка
с финкой остро-гнутой
все болячки-бяки
вскроет за минуту!".
В общем, бесполезно
верить иль не верить.
Я вхожу, болезный.
в сказочные двери.
Страшно в этой сказке
мне до дрожи кожной.
Добрый доктор в маске,
режьте осторожней!
Жизнь – стихи, не проза.
станет натурально
Если из наркоза
выйду я нормальным.
А случись остаться
в ямке под цветочком,
помяните, братцы,
хоть вина глоточком!
***
Как я расстался с книгами
Мои друзья. Мой свет. Мои вериги.
Они всегда со мною были – книги.
В экспрессе, в самолете, на шишиге
в любое время и в среде любой.
Не так уж много,– тысяча отборных.
Копил я их, что тот Гобсек, упорно,
и мир великий, мудрый, иллюзорный
в контейнере в пустыню взял с собой.
Когда все стало плохо, я не плакал
Когда везли на скорой – я не плакал.
Не плакал, и держал закрытым клапан,
лишь зубы сжал, чтоб не прорвался вой.
Но расставаясь с книгами я плакал,
как будто бы меня сажали на кол,
как будто из печи горящим шлаком
меня живым накрыло с головой.
Я не хочу обузой стать, поверьте.
Тем более – обузой после смерти
чтоб детям в сумасшедшей круговерти
пристраивать ненужный тяжкий хлам.
Таскал их в клуб, таскал в библиотеку,
знакомым хоть по две на человека,
свез в Беэр-Шеву букинисту-греку.
Тот взял бесплатно, с горем пополам.
Борзых щенков пристроил к добрым людям.
Грущу, но так оно надежней будет
Пусть кто как хочет, так меня и судит.
На полках – три десятка "самых" книг
Так от забот освободился Пиня
Моя душа почти спокойна ныне.
Свободна, будто ветер над пустыней
И я в любой готов отчалить миг.
***
Ад еще на Земле. Август 2020
По божьей воле или по иной
всё реже жизни я и солнцу рад.
Мой личный ад почти всегда со мной.
Пылающий, проклятый, жуткий ад.
Нет сил кричать, на горле жесткий жгут.
Деревья тлеют, в углях и золе,
и бесы в черном дом и сад мой жгут.
и кучи чьих-то трупов на земле.
Лежат пластом и сжатые в комок,
В кровавых брызгах пятна тел нагих
В безмолвной муке, в корчах рук и ног.
Я так боюсь взглянуть на лица их.
И пять моих собак в крови лежат.
Стою в саду столбом. Закаменев.
И стаи черных мух вокруг жужжат,
и душат злоба, ужас, боль и гнев.
Над головой, как свод, багровый дым,
и жажда мести сердце в клочья рвет.
Наверно, непонятен молодым
мой ад. Мой ежедневный эшафот.
Но ветер расчищает небосвод
Уходит ад и отступает мрак.
и тает злоба в темной дали вод.
На самом деле было все не так.
Чужой был дом. Сад занялся едва.
Чужие люди, незнакомый пёс.
А трупов… Трупов было только два.
И я тушить с другими воду нёс.
Чужая вообще была страна,
Тогда там мальчик с мамой был убит
и пойман тот, на ком была вина:
Аллаха воин. Юный ваххабит.
Из-за извечной меж племен грызни.
он их убил, поджег их дом и сад.
За то, что были русскими они.
С тех пор в моей душе тот самый ад.
Я вспоминаю вновь, окаменев
Вновь Маргелан, огонь и кровь в пыли.
В душе и боль и гнев. Бессильный гнев.
Проклятье всем фанатикам Земли!
***
Мама мыла раму
Мир горел. Коптили небо храмы,
застя трассы солнечным лучам.
Потому и мыли мамы рамы,
от бессилья плача по ночам.
И блистали окна как червонцы
дым расцветив, словно шапито.
А детишки улыбались солнцу.
Как мы благодарны вам за то!
***
Сонет себе на день рождения
Порой взгрустнется в час рассвета
когда подумаешь о том,
что жизнь промчалась как ракета,
махнув оранжевым хвостом.
Чуть вспомнишь, что еще мужчина,
склоняясь мыслями к греху,
мешки, суставы да морщины
напомнят грубо "ху из ху".
Но братцы, так ли важно это?
Лучистой бирюзы шатёр
Творец над нами распростёр,
и рдеет жар в груди поэта.
Безносой шаг пока нескор
и песня главная не спета!
(И жизнь – как дева неодета
А ты, – усатый мушкетёр)
***
Вернуться бы
Мне пересечь границы не обуза,
свободен путь, как в море кораблю.
Но родом из Советского Союза,
и Родину по-прежнему люблю.
Богаче люди жили за границей
и были боль, несправедливость, ложь.
Но тот Союз, что мне и нынче снится
на "центр зла" был вовсе не похож
Во Львове и в горах Узбекистана
на крайних Северах, по всей стране
добра я видел больше, как ни странно
чем нынче на La mediteranee.
И ханты, и татары, и узбеки.
москвич, абхаз, чавдур, грузин, казах
меня считали равным человеком.
Добро в речах, добро в делах, в глазах.
Хотел бы я вернуться, право-слово
в те времена и в те места. Домой.
В себя, наивного и молодого.
И в тот Союз. Родной. Великий. Мой.
***
Проза жизни
Наша жисть такая проза…
Где те розы? Где уют?
Мне от авитаминоза
девки больше не дают.
Все не так и все за грОши,
хоть те пиво, хоть коньяк.
А ведь я такой хороший,
и почти что не маньяк.
А на улице морозы,
мерзнет мурка у плетня…
В общем, жизнь – сплошная проза!
Вот такая вот фигня
***
Две черные сестры бессонница и ночь
Бессилен алкоголь и все мольбы напрасны:
в душе зажгут костры и некому помочь.
как леди Смерть и Боль, бесстрастны и прекрасны
две черные сестры бессонница и ночь.
Нытьем и комарьём, тревогой и испугом,
некстати, словно джаз на светлом алтаре
Они скользят вдвоем: две тени, две подруги.
Придут в закатный час, отчалят на заре.
Опять часы к нулю. Опять почти в бреду я
тасую слов слои как облака луна.
Обеих я люблю. На них, на двух, колдую,
в реальности мои вплетая клочья сна.
И будем мы втроём до самого рассвета
средь хроник древних лет искать созвездья слов
Застынет окоём, и звезды и планета.
Часов как будто нет и невелик улов.
Вторые петухи накличут хлад и влагу,
а сестры молча ждут с надеждой и тоской.
Но первые стихи прилягут на бумагу,
а тени вдруг уйдут, даруя мне покой.
Бессонница и ночь опять придут с закатом
Зря я черчу круги, с мелиссой пью чаи,
но будет так, точь-в-точь, и завтра, как когда-то.
И вновь придут враги. Любимые мои.
***
Исповедь последней минуты
Был я искатель придуманных кладов,
путник беспутный в притонах портов.
Вечер теряя в беспечных усладах
утром в дорогу был снова готов.
Прочь проносились, теряясь в пространствах,
Годы без прока и встречи без слов.
Без толку суть, как без выпивки пьянство,
в неводах тина как лучший улов.
Был я холодный как сталь врачеватель,
боль раздавая для жизни сердцам.
Силу душевную быстро растратил.
Врачу, теперь исцели себя сам!
Чем подогреешь ты кровь свою рыбью?
Сможешь смягчить хоть под занавес суть?
Как твой кораблик меж штормом и зыбью
в гавань последнюю выправит путь?
Шрамы морщин, голова седовласа.
Рыбой, и потом и солью пропах.
Морем потрепаны снасти баркаса
днище в ракушках и щели в досках.
Не хлебосольна последняя гавань:
слов крематорий да пепла отсев.
Время меня спеленало, как саван.
Печь, приглашая, разинула зев.
Пламя гудит и сомненье не гложет.
Цену давно положил судия.
В топке последней согреюсь, быть может.
Пламя зовёт! Поминайте, друзья!
***
16. Катастрофы. Войны. Болезни
Наденьте на гения смирительную рубашку!
Было небо безоблачно в утренний час.
Ни сирен, ни войны, ни беды.
И сверкал, что алмаз, белый солнечный глаз
из лучистой своей бороды.
А небесный хрусталь чуть синел и звенел
незапятнанный мира покров.
Рой пчелиный над полем гудел, ошалел,
от природы безмерных даров.
Не пестрели машины потоком густым,
самолеты вверху не ползли.
Смог покровом седым и промышленный дым
не марали предместья Земли.
Так природы доступна еще красота
в отдаленной таёжной глуши,
где и воздух прекрасен, и речка чиста,
но людей – ни единой души.
Сдвинут мир шевелением бабочки крыл,
и, итог подбивая тщетам,
некий гений-дебил для безумцев открыл
абсолютного вируса штамм.
Пусть не ядерный ужас, война и вражда,
а лишь смерти незримой полёт…
Не беда, если люди ушли в никуда.
Ведь природа привычно живет.
***
Последний
Он уходит во тьму, он уходит в туман
а в груди словно в бубен бьет пьяный шаман
Птичьи стаи уже не летят на восток
и сквозь лед не пробьется зеленый росток.
Нет опасных зверей и не видно врагов
эхо шепотом вторит шуршанью шагов.
Стены мертвых домов городов и станиц
молча пялят пустые проёмы глазниц.
Плотным слоем багровые тучи ползут
Небо снизу как будто заляпал мазут.
Кто бы мог предсказать, как ему повезёт.
Ведь достался ему главный в мире джек-пот.
Глубоко под массивом скалистых хребтов
спрятать "тех, кого надо" был бункер готов.
Только эти, "кто надо" успеть не смогли
когда Смерть обнимала поверхность Земли.
И в покоях среди бесконечных глубин
этот техник-смотритель остался один.
Как больной в лихорадке планета тряслась.
Обвалились тоннели и прервана связь.
И не в сказке сказать, как ему повезло:
были воздух, вода и еда и тепло.
Техник триста часов по регламенту ждал.
Все пытался послать аварийный сигнал.
А потом как шахтер, сквозь завалы пород,
он пять лет пробивал до поверхности ход.
Это был изнуряющий каторжный путь.
Он себе не позволил ни дня отдохнуть.
Две надежды в мозгу бились вместе и врозь:
"Глупый случай" и "Может быть, все обошлось"
Он пробился, и воздух вдохнул ледяной.
Мертвый воздух над умершей в муках страной.
Тяжкий воздух пустыни и бурь пылевых
над планетой, где не было больше живых.
И еще он пять лет прошагал тяжело.
Все искал хоть кого-то, кому повезло.
И не мог он уснуть. И не мог он прилечь
Он, счастливец, не видел, как адская печь
пожирала машины, деревья, детей
и стонала Земля от бессчетных смертей.
Он прочел в документах, как вслед за войной
психи мир окатили бациллой чумной,
как разбужен военными супервулкан
и под пеплом погиб мировой океан.
Люди вымерли словно поганые вши.
И надежда ушла из упрямой души.
И теперь он бредет сквозь туман в полумгле
Он последний, кто выжил на мертвой земле
И неймется ему. Он обязан идти.
Просто вдаль. Просто прочь. Чтобы сдохнуть в пути.
***
Четыре лошади
В утренний час, когда птицы поют беззаботно
и, просыпаясь, природа пестра и добра,
По облакам, чьи в лазури белели полотна,
первая лошадь к Земле приближалась с утра.
В цирке, наверное, хлопали б дети в восторге,
(Если б под принцем – достойна была бы баллад)
Нежная шкура белела, как простыни в морге,
Или прозектора трезвого чистый халат.
Мы рассыпали улыбки и громкие фразы,
Ненависть в сердце годами копилась и тьма.
Мы доигрались, и вырвалась к людям зараза,
Мудрых безумных ученых исчадье ума.
Тысячи тысяч растаяли льдинкой в бокале,
Тучные нивы сменились коростой пустынь
Высохли травы и листья с деревьев опали
Пала на Землю звезда под названьем "Полынь".
В полдень ударило солнце в там-там небосклона.
Пыль запылала столь пылко, что больно смотреть.
Умерли звери и птицы, что прятались в кронах.
Воды источников горькими стали на треть.
Чаша разбилась, и время ушло без остатка,
слезы пролил на иконах насупленный Спас.
Маленький мальчик сказал: "Посмотрите, лошадка!"
Лошадь вторая промчалась в полуденный час.
Там, наверху под пылающим куполом неба,
Там, куда птицы взлетали, чтоб тут же упасть,
мчалось виденье, знаменье, и ужас, и небыль:
грива и хвост золотые и рыжая масть.
Жадность и зависть вконец превратились в законы.
Лес истребили, болота и недра Земли.
Мы заигрались. И вот в городах миллионных
ядерных взрывов повсюду цветы расцвели.
Запузырилось пространство шампанским в фужере,
В каждую улицу вполз ядовитый туман.
Мясом горелым запахло, смолою и серой.
Супом в котле на огне закипел океан.
Рыжее Солнце потёрлось о гору ноздрёю
и уползло отсыпаться за старый погост…
Третью увидели люди вечерней зарёю:
Черная лошадь, и черные грива и хвост.
Кончилось Божье, а может Природы терпенье,
Заколебался привычный с рожденья ландшафт,
Зашевелились на кладбищах смутные тени,
вздохи и стоны неслись из пустующих шахт.
И покатились цунами и землетрясенья,
как предрекали давно сочетанья светил.
Толпы в церквях истерично просили спасенья
Словно грехи их им кто-то уже отпустил
И наведЁнным на бледную Землю мушкетом
пялилось гневное красное око луны.
Финиш! Четвертая лошадь явилась с рассветом.
Бледная масть ее и,– хвост и грива бледны.
Видно планете в сердцах звезданул в диафрагму
с неба рванувший в отчаяньи аэролит,
И пробудилась когда-то застывшая магма,
и покачнулись края тектонических плит…
Мы заигрались, и Бог посмеялся над нами:
Горы плясали, как будто лишившись ума.
Твердь поплыла, заходила внезапно волнами.
Пасть разевали провалы, глотая дома.
Час не пройдет, и Земля превратится в могильник,
Скрежет зубовный, да гор развалившихся стон…
К счастью, как раз зазвонил мой будильник.
Утро. Спасибо, Всевышний, что это лишь сон!
***
